Дождь

…— Мама на скорой работала, вот у неё там рассказов тебе на целую книгу! Мам, расскажи!

— Чего?

— Ну как ты на скорой ездила!
— Так чего, я уж не помню теперь…

Маленькая бабушка улыбается виновато, разводит руками, но дочка не сдаётся.
— Ну как у тебя парень через забор лез…

— А, это… Ну лез… Перелезал он через железную эту, ограду… пропорол себе… Крюк у него вошел и вышел… Торопился видно очень куда-то… Перелазил через забор. Ну забор такой… — бабушка начинает говорить быстрее, видно вспоминает, — …это завод, агрегатный завод. Там не проволока колючая, это арматура. Сделана: вот тут вот кирпичи, тут столбы такие кирпичные, — она показывает перед собой, и видно хорошо помнит, как был устроен этот забор. — а между ними вот эти вот штыри, которые вот так наверху заточены и загнуты. Он хотел прыгнуть и… И вот…

Бабушка затихает, но дочка не даёт ей остановиться:

— И чего, снимали вы его с крюка?

— Нет, спиливали, вместе со штырем его везли. А потом, мы же когда на скорой помощи работаешь, привозишь в больницу, потом идет сличение диагнозов. Я диагноз поставила сразу… У  меня было сто процентов всегда… А если бы я сказала: «Ребята, пойдите, помогите, давайте, стащим его», ну я бы что, выдернула с кишками, со всем на свете, он бы не выжил, а так спасли парня, проникающее ранение просто…

Она замолкает, я, затаив дыхание, жду продолжения, и кажется, что воспоминания уже захватили её:

— У наркоманов была… Тоже страшно… Тоже страшно. Зашла, а он дверь закрыл, у него тут в углу шприцы валяются. Говорит: «Коли мне!» А мы же, — она понижает голос, поясняя видно для меня,  — мы же ходили раньше со всеми наркотиками, всё сразу с собой. Я одна поднималась.  Сейчас бригады в три человека. Сейчас они и кардиограмму и всё на свете, а тогда — соображай сама, что хочешь. Я была фельдшер первой категории, одна ездила. Соображай сама, что хочешь. И вот он, закрыл дверь, встал. А ехала, еще была скорая помощь «Победа». Она как Волга что ль. В такой мы ездили. И я его везла в такой машине рядышком.

— Куда везли? — не пойму я.
— А я договорилась с ним. Договорилась. Обманула, сказала, что у нас сейчас нету наркотиков. «Поедем в больницу. Я попрошу их и тебе сделают.» Ну мне лишь бы куда-нибудь было… В больницу отвезла. В наркологию, там сдала, там его скрутили, чего-то сделали… А как я? Ну я попробуй позвать… Да у меня и не было никакого телефона! Где его… Кому позвоню? Или приезжала,  — продолжает она, вдруг безо всякой паузы, рассказывая уже другой случай, — там с сердцем к одному. Вот то, что сильно запомнилось. Молодой, невозможный. Это… У нас там далеко… ТЭЦ у нас там есть… Ну там всё у них этсамое… На ТЭЦ район… И там дома старинные какие-то навроде черных какие-то… Ну пришла. В подъезде света нет, ничего. Говорю, Мить, проводи меня. Шофёру. Проводи меня. Он: «Щас!» Он такой, деревенский, хороший мужик. Вот. До двери проводил меня. Дверь приоткрыта. Захожу. Такой приглушенный такой свет. Тёмненький такой свет. Лежит молодой-молодой парень. Лежит. Ну всё, думала умер. Наклоняюсь к нему. А он в одних трусиках… 


Она замолкает, как будто досказав этот эпизод, но я не понимаю:

— И что, — говорю, — умер?

— Да прям, умер. — с укоризной качает она головой. — «Плохо с сердцем», — говорит. А ему женщина нужна была просто. Он уже ко мне руки… Уж я еле отговорилась…

Она машет рукой, обрывая рассказ, и снова продолжает, словно выныривая на поверхность воспоминаний.

— А в тюрьму меня вызвали, там перерезали друг друга… Там камера… Дело в том, что я например никогда не ожидала… Ну что мы по тюрьмам ходим? Прохожу я, эти стоят там, постовые. И всё. Зашли. Открыл камеру и меня туда сунул, а сам не зашел. И закрыл. А они там. Шесть или семь человек. Страшные… И сам не зашел. Я даже растерялась, не знаю за кого… Потому что из одного кровь течет, из другого, третьего… Что и как… Ну вот. Смотрю, везти надо в больницу. Зашивать. Посадила их в скорую и ещё двоих… Их зашить тоже немножко. Что я там в камере, окажу, какую помощь? Подай, говорю, там мужчине, подай ножницы, отрезать там надо. Вот он бы ножницами сунул мне в глаза и всё… а ему чего, ему всё равно помирать: там одни уркаганы сидели… Поехали. Один туда сел, в кабину, а я с двумя сзади в этот… И энтот не сел с ними, который сопровождается. Сел один в кабинку. Приехали в железнодорожную больницу… Там их зашивали…

— А про роды, про роды расскажи, мам! — требует продолжения, словно читая мои мысли, дочь.

— Ой, меня везде преследовали эти роды. — Охотно откликается она. — Вот у нас там река Сосна, ты проезжал. Забрала я по скорой роженицу, говорю: «Что ж ты дотянула-то в роддом везти?» А… не там… это в другом месте… Ну короче. Забрала её. Стали проезжать под мостом и там машины скопились. Машины скопились. А половодка была. Половодка. Не пропускают: не могут разъехаться, чтобы скорую хотя бы пропустить. Этот… Шофер-то был шпановатый у нас… и матом крыл и всё на свете. А она у меня начала рожать в машине! Ну ничего нету с собой. Тряпок хотя бы! Ничего нет. С себя халат. Разделась, с себя… Замотала в это самое… ребёнка-то этого замотала в шарф или что у меня… платок по-моему был какой-то… — она трёт переносицу вспоминая, — Не… В платок мотала в другой раз… Там знаешь кто рожал… вся горбатая женщина. И тут горб и там горб. В деревне… Это  когда я из этого самого… из училища только. А тут вот эта вот горбатая. Рожает. Горбатая. Мужик-то вёз нас на санях. Зимой было. На санях. И это наверное кило́метров восемнадцать-двадцать… Она там корячится, начала рожать. Там. На санях. Едем мы с ней, она «Ох-ах-ох» Тужится, всё! Это… там мальчик. Родила, положила эту… На мне пуховый платок был. Ну я приняла, говорю мужику «Теперь гони!» Довезла, передаю, вывалила из платка. От него пар валит!!! Мороз кругом… Вот что мне запомнилось. Пар! И запомнилось, что пупок хорошо завязан. Меня там похвалили… 

Снова взгляд её туманится, я думаю, что она прервется, но нет, почти сразу она продолжает, словно желая высказать давно рвущиеся наружу истории:
— Другой раз тоже забирала роженицу, с одного этажа спустила, а она всё уже… ну чего, постучали в первую попавшуюся дверь, чтоб простыни чё-то куда-то… Так на лестничной клетке приняла девочку. Потом в машину и… — она вдруг обрывает себя и оживляется, обращаясь к дочке, — потом, вот сколько времени прошло, потом эта женщина ко мне подошла: «Здрасьте!» А я не узнала, потом она говорит ««Внучка» ваша в медицинском техникуме учится». Я говорю «Господи!» Она значит закончила медицинский техникум, она медсестра. На медсестринском. Метр восемьдесят она! Я с ногу с её! С ногу!  Потом значит моя «внучка» стала работать в нашей поликлинике. Во второй поликлинике. Ну прихожу я к ней: уколы делает прекрасно! Прекрасно. Мне всегда не попадают в вену, а она мне уколола и взяла это самое, я потом только к ней ходила…

— Мам, ты расскажи, как ты из училища только приехала! Про тех, которые молитвы читали!

— Да это я не помню уж… Это ж сколько лет…— пытается протестовать бабушка, но тут же подхватывает, — Как послали меня под Орёл, я училище только что закончила… Это пятьдесят, где-то, второй год… Там женщина. Разродиться она не могла. И там уже монашки читают уже молитву чуть ли не. А этот дед, который отец, ну мужик… Дед-отец, кто там, не знаю, он за фельдшерицей всё-таки поехал. Он меня везет. Мне семнадцать, я — две косички тощие, метр тридцать росту, с тех пор не выросла… Он везет, говорит: «Кого везу? Ребенка! Что она понимает!» Ну пришла. Бабки там уже повитухи, уже всё… А там асфексия белая… ну пуповиной обмотан ребенок. Уже не синяя, белая… Это плохо совсем. Я подлезла, вытащила петлю с этой, с шеи, роды приняла… А ребёнок не кричит… И ничего… Я им: «Давайте мне скорее воды!» И я его как того поросёнка: в холодную воду, в горячую, в холодную, в горячую… Так они еще воду не хотели тащить мне! Читают «Отче наш», хоть ты чего им… А я никаких отчей тогда не знала и ничего не признавала… Ну откачала… Мне мужик потом этот всё надавал — она смеётся, — всё надавал! И масло, и яйца, и молока налил! И на санях… Посадил, отвёз, и там всей деревне рассказал…

— Мам, а у тебя тогда было чувство, что ты всё правильно сделала, что молодец?

— Не-а. Тогда страшно только было… У меня только было, знаешь когда «молодец»… Это у меня случай… Когда уже меня перевели… Я же поехала заведующей медпунктом. Они не имели права меня ставить до восемнадцати хотя бы лет, но не было ж никого. Вот меня привез в этот… в посёлок, как его… В  медпункт заведующей. Там санитарка у меня. Санитарка. И вот я заведующей приехала туда. А там работал фельдшером старый уже мужик. Ну что он скажет? «Не понимает! Она ничего не понимает!» И вот. И это страшное дело было. Страшное дело. Я и действительно ничего не понимала. Но у меня хотя бы теория была. Даже зрительная память. Даже всё, что я помню сразу. У меня всё это… И вот там вызывают на роды. На роды. Приехала. Всё, родила. Послед никак не выходит. Что делать? Я как эта… Как всё взяла, вспомнила всё сразу… Мужик светил мне лампою. Светил лампою, стоял. Лампой… — она смеётся, вспоминая, — Залезла, всё… Ручки маленькие у меня… И вот так: раз! — отсоединилось всё, и я вытащила. Но сколько мне это тогда стоило… Вот когда я пережила… И прям на второй, на третий день написала учительнице своей, через которую я не получила красный диплом. Одна четверка у меня. Именно по акушерству! Я написала ей письмо. Всё написала, как что. Мы потом встречались, торт «Киевский» я ей привозила… Вот тогда я пережила. Вот это мне было страшно, ужас… страшно…

Она переводит дух, я стараюсь дышать ровно и глубоко, чтоб предательски, знаю, заблестевшие глаза, не подвели меня окончательно. «Какая жизнь, — только и думаю, — какая жизнь…»

А старенькая бабушка вдруг оживляется:

— А Юрку как рожала сама? — она делает паузу и показывая на дочку поясняет, — Ей четыре с половиной, я её отправила. Сказала «Пойди к тёте там такой-то, скажи: «У мамы живот болит». Там дома́ у нас были, дом от дома и-то далеко… далековато… Она пошла играть. Подружка у неё там была. Она пришла и села играть, заигралась. А это… А я одна осталась… Беспросветное отчаяние какое-то было… Я её отправила. Тоже… четыре с половиной года, отправила одну чёрт-те куда! У меня спазмы… А мужа нет, никого нет: он уехал, сказал: «Не волнуйся, я на связи!». Каргашинова оставил тебе. Солдата. Солдат в роте, телефон у него. Я звоню этому Каргашинову. Говорю: «У меня схватки начались.» Он говорит: «Ну и что? Я тут один.» Ну солдат, чего с него… А все где-то там на сборах. А эта маленькая приходит к соседке. Ну пришла, играет. Пока та сообразила, пока спросила: «А где мама?». «А мама сказала, что у неё сильно живот болит». Та побежала. А в это время другая соседка зашла за нитками. Зашла. А там изба там у нас. Там изба с печкой. Заходит за нитками, а тут роды вовсю! Вот это всё лежит… Вместо того, чтоб чё-то как-то помочь, она вылетает и вот её потом все они смеются — с открытым ртом бежит по этой дороге и кричит: «Аааааа, Нинка там рожает». Так над ней потом ржали… И тапки в разные стороны… А я когда родила, уже пупок завязала, не помню как, не соображаю ничего… Она прибежала обратно, наклонилась и говорит: «Мальчик родился». Тут она заплакала на меня… А мне показалось дождь… Дождь идёт… 

PS Наличники эти и домик этот прекрасный — из Ельца Липецкой области.

Жизнь тихая

…— У меня внучка в Палехе работает. Рисует иконы. Вот как-то были из Вологды, оне ей заказали иконы. Она им рисовала иконы. Но надо это, материалы… Надо ведь это… Липа!

Три месяца назад незнакомый голос в моей трубке нетвёрдо спросил: «Это Иван?», «Иван» — говорю. «А это Валентин из Майдаково. Иван, ты приезжай в гости, а-то мне восемьдесят два, я может помру скоро. Я резчик, наличники делал. Пиисят лет делал, а сейчас уж всё… Адрес пиши. Адрес пиши и приезжай!»

И вот мы втроём подмосковным десантом, сидим на кухне того самого Валентина Золотова, в деревне Майдаково, близ Палеха.

На подоконнике в куче обрезков досок электролобзик, тиски, пилки, ещё что-то… У него самого на коленях бесформенная гора фотографий, а на стенах тут и там развешены картонные лекала для резьбы.

— Ванюша… — говорит чуть осипшим голосом, — «Ванюша» я тебя буду звать. А я статью-то прочитал, позвонил этой, у нас главе-то.. Она мне дала телефон. Я позвонил, мне ответили: «Такого нет». Я не звонил долго. А потом сижу вот в окошко-то. Говорю, надо позвонить. Позвонил — и ты ответил!

— Ну ничего себе! — восклицаю я, вспоминая, что в прошлом августе был в Палехе с лекцией, о которой писала местная газета, и тогда, возможно и оставил свой телефон.

— Смотри, — он показывает чёрно-белое пожелтевшее фото, — это в этом… в Кирове. А вот эти, — он передаёт следующую фотографию, совсем, вероятно недавнюю, на которой свежесделанные наличники прислонённые к дому, — стоят теперь у меня в огороде, уже почернели. Заказывали из Родников. Знаешь город Родники? — Я киваю. Он продолжает: — Ну в общем колымил этот из Родников, рубил может дом для кого-то, или сруб. И это… Они разошлись. И он не едет, не едет. Потом мне сын сообщает: «Пап, он сказал, что это… уже не надо…» И вон они у меня стоят уж… 

Он откладывает фотографию, берет следующую:

— Вот это в Палехе… А такое видели? — он показывает видавшую виды карточку, на которой семья на фоне резной калитки, а из-за спин виден ещё и обильно украшенный накладной резьбой, дом, — это всё моя работа. Это был дом мой. Он был это… на ярмарке в Палехе. — Валентин откладывает и эту карточку, — а вот это в Палехе, может видел, ворота…

До меня доходит смысл сказанного:

— Так погодите, а вот этот дом, — я возвращаю семейную карточку, — куда он делся?

— Куда… Снял всё, сколотил. Это мой, это вот этот дом…

Мы переглядываемся. Ещё по дороге сюда я сказал попутчикам, что, смотрите во все глаза, наверняка мы его дом и без адреса увидим: он же самый резной в деревне должен быть. Но дом оказался покрыт сайдингом и никак себя не выдавал.

— Этот дом?! — уточняю я, снова разглядывая последний снимок, — а где же вся резьба?

— Решили так… — непонятно поясняет Валентин. — Жена да я. Обили, да окна поменяли. Это вот ворота, калитка была….


Он снова берет у меня фотографию, берет со стола замотанные синей изолентой очки, несколько секунд разглядывает карточку. Потом откладывает, берет следующую, следующую…

— Это теперь модно, оштапка. Это в Холуе… Это вот опять дом… — если Валентин и переживает, что дом лишился своего убранства, то совершенно не выдаёт себя. — А сынок у меня делает вот резные столбы. — он передаёт следующее фото, — А это вот дом напротив, я делал. 

— А самое далёкое куда делали наличники? — вслух думаю я.

— А? — переспрашивает он, поворачиваясь на звук, и я наконец догадываюсь, почему он всё это время говорил довольно громко.
— Куда дальше всего наличники у вас заказывали? — повторяю погромче.
— В Белоруссию! — удивляет он своим ответом.
— Ого! Ничего себе! Как они вас находили?

— Белоруссия… Они ко мне приехали, я на заводе работал. Вот сделай, мы тебе станок привезём. Ну привезли, говорят, мы тебе универсальный. А привезли не универсальный. Но забрали, уехали, всё хорошо. А вот еще наличники в Палехе… — Не делая особой паузы после пояснения, продолжает перебирать фотографии резчик. 

— О, — радуюсь я узнаваемым палехским наличникам, как хорошим знакомым, — с конями! Это тоже вы делали?

— Да… Так, это для детей… Это старое… — он дальше перебирает скручивающиеся от времени фотографии, откладывая их в сторону, —  это вот не мое… Понравились, я сфотографировал. Это знаешь что? — Валентин протягивает фотографию наличника, судя по резьбе, из Фурманова. — Мне понравилось, как низо́вка сделана. Интересно сделано. Тоже мастер времени не жалел. Вот меня тоже некоторые учили: чего это ты так, чего это так сложно? Сделал бы вон как у этих — раз-раз и готово! Я: «Нет, это уж я так не буду, это искусство…»

Несколько фотографий он передаёт молча. На них наличники, фрагменты резьбы, какие-то люди имён которых уж не узнать наверное… Мы передаём по кругу и на секунды проваливаемся в мир каждой из них. Вот мужики крепят наличник к дому, грязь кругом, две женщины на переднем плане покатываются от смеха… Я почему-то думаю, что весна, хотя фотография черно-белая… Вот ещё старая советская, похоже на Палех: лето, автобуса кусок, тоже наличники, кошка недовольная… «Чисто так», — успеваю подумать я…

…— Тут, как-то было объявление… — возвращает меня в настоящее Валентин, — Объявление: «В иконостас требуются резчики по дереву». Я позвонил, мне женщина. Я говорю: «Вам требуются?», она: «Требуются». Ну я говорю: «Только я сквозную пилю, вам годится?». «А у вас какой стаж?», я говорю: «Пиисят годов». Она: «Ты чего надо мной смеёшься?», а я говорю: «Штойто́?» «А сколько тебе так-то годов-то?» Я говорю: «Восемьдесят»… А мне уж восемьдесят два… — оборачивается он ко мне, акцентируя последние слова.

— Да я помню, вы говорили! — с уважением замечаю я.

— Ну вот меня и не взяли… Да… — вздыхает Валентин. — Ну всё равно сейчас шурукаю ишшо. Вон сынок ругается, а пилю вот сейчас этим… лобзиком.

— А чего ругается?
— Дак чаго: «Ты, старый, а всё еще тебе надо!»… Лобзиком… А-то у меня был станок такой во дворе…

Он озадаченно смотрит в окно, прикидывая наверное, пройдем ли мы сейчас по сугробам до мастерской. Но спрашивает совсем о другом:

— Ну ты эти рисунки-то срисовывать будешь, или как?
— Сфотографирую! — поднимаю я камеру в очередной раз.

— Давай.

Валентин выкладывает один из трафаретов аккуратно на столе и продолжает рассказывать:

— У меня была одна дама из севера. С Камчатки. Она приехала, увидала…

…Отсняв на столе несколько лекал, я снова возвращаюсь мыслями к фотографиям работ Валентина по всей деревне и округе, и не замечая даже, что перебиваю, спрашиваю:
— А кто-нибудь ещё тут в Майдакове делал наличники? Или в Палехе?

— Да не, — безо всякой гордости машет рукой этот удивительный человек, — всё Майдаково моё. Вон на этой улице, вы ехали — видели. Да везде. В Волгограде есть, в Воронеже, в Родниках, Вичуге, Арзамас шестнадцать, секретный, и там есть… Тут раньше ещё были тоже резчики, но не такие… Для себя сделают только и всё. Ко мне придут: «Пилочек сделай!» Трафарет им даёшь… Я не жалел, я не жалел… А сначала-то я начал когда, некоторые не давали мне рисунки-то… 

— Почему? — не пойму я.
— Чтобы я не это… Не скопировал значит. Жадничали…

— Слушайте, а вы их сами придумывали? 

— Рисунки-то? Сам, сам… Из этих вон… С клеёнки, со всех этих… Где увижу! Так, срисовывал со старых наличников, с обоев брал тоже…

Я откладываю очередной трафарет, замечаю, пришпиленный к стене кнопками, выцветший диплом участника выставки «Доброе ремесло» за 2008-й год…

— Так я ж вам эта… Не показал вам свой дом-то… Я где-то… Был такой… — вдруг восклицает Валентин.

— Там где вы стоите все вместе? — переспрашиваю я подозревая, что он подзабыл.

— Да! Вот она! — он находит в стопке чуть другую фотографию дома. — Всё было, и калиточка была… а как начали убивать эти у меня, всё сколачивали-сколачивали на дрова. Только кой-чего я прибрал… Теперь уже нет, всё сбили… 

Он замедляется, перебирает каждую следующую фотографию чуть дольше, но вновь наткнувшись на карточку своего дома, вдруг оживляется, поднимает голову: 

— А наличники-то я буду делать, если доживу. Видел, желтые-то стоят? У колидору-то? Буду делать!

— А как же теперь? — возражаю я, — Вы ж окна расширили, увеличили…

— Да. Окна были такие, как обычно… — начинает он, но вдруг добавляет невпопад: — А сын у меня тоже по дереву. Он бани рубит, дома… у него вот там дом двухэтажный за Палехом… 

— Слушайте, — вспоминаю я, что хотел спросить об этом с самого начала, — А ваш отец тоже резчиком был? Вы благодаря ему начали?

— Я не знаю… Нет… Я просто так… Один меня попросил: «Помоги». Я ему выпиливал…. — Валентин вдруг вскидывает голову и глядит прямо в глаза, придавая своим словам особый вес, — А выпиливают ногой, ты знаешь?

— Как ногой? — трясу головой я, не понимая.

— Вот так!  — он прямо сияет,радуясь моему удивлению, и показывает движение ногой, похожее кажется на педальный привод швейной машины. — Воткнёшь пилочку-то, да на пружине жик-жик-жик… А потом вот «Сосны» там у нас ресторан делали сын с отцом…

— Так это Константин Муратов, да? — вспоминаю я имя резчика, в дом которого мне везло попасть в прошлом году. 

— Нет, это не Муратов. Это другие. Я им написал тогда, они мне чего-то не ответили. И я вот начал-начал-начал и пошли заказы. И вот уж пятьдесят лет…

Он вдыхает замерев на мгновение в своих мыслях.

— А с Муратовым вы в итоге знакомы?

— Знакомы. — подтверждает, оживляясь, резчик. Я больно-то так не знаком… Ты у него дом-то видел?
— Да! — горячо киваю я, вспоминая невозможный его дом в Соймицах, сплошь покрытый резьбой, будто вывязанной какими-то огромными волшебными спицами…

— Он ко мне приезжал знаешь зачем? Ему заказывал я вал. Стро́гальный. К станку. На заводе. У нас завод здесь. Вот он ко мне приезжал. Костя Муратов. Он умер. Уж лет сколько… Лет восемь… Он пчёл разводил. Потом гляжу на фотографии, уж он с палочкой ходит… Ну нет его уже… Сколько лет? Уж лет восемь наверное…

Валентин задумыватся на мгновение, смотрит куда-то вдаль, но обрывает себя вставая:

— Так… Ладно… Всё это так… Ну вы будете у меня борщ хлебать?

— Спасибо! — переглядываемся мы, — Мы чайку наверное.
— А кофеёчку наверное лучше? — достаёт из шкафа банку хозяин и вдруг, вспомнив, останавливется. — А… Вот я это, недоговорил. Была у меня эта, дама с севера. Она разложила рисунки и какой-то у неё не фотоаппарат, что за прибор, не знаю… Сменит лекало на столе и снова шик-шик-шик… Я не обратил внимание, что за техника… Ну как фотоаппарат, но не фотоаппарат, больше… Экран такой…

— А! Плоский такой? Планшет может? — догадываюсь я.

— Наверное что-то такое… Я не знаю, что за техника… У нас-то жизнь тихая, а-то видишь, — он вдруг машет рукой на телевизор, — то дерутся, то грабят, то убивают… У нас-то тихая жизнь… Или вы не в этом… На стороне живёте, не в самом центре?

— Да вообще не в центре, — смеюсь я. — У нас тоже тишина.

— А то вон там, — я смотрю, — какая-то женщина на машине безобразничает. Её штрафуют, заставляют работать, она не работает… Так, ну ладно, пойдёмте чай-кофе-то, а-то разговорами сыт не будешь! Пойдём-пойдём, я тебе ещё потом мастерскую свою хотел показать!

#наличники  #nalichniki #Майдаково #ИвановскаяОбласть

То пять, а сейчас восемь!

—…так я в армию дважды ходил!
— Как так? — таращу глаза я.

Мы сидим за кофе в светлой гостиной: подтянутого вида дядька лет шестидесяти, его дочка, в половину, наверное младше, и я. Если со стороны смотреть, так и не догадаешься, что мы знакомы не всю жизнь.

Он смеётся, смеётся, предвкушая, много раз уже, очевидно, рассказанную эту историю, и дочка.
— Ну, слушай короче. Приехал я поступать в Голицыно, в училище. Ну по спортивной линии. Мне говорят: «Иди, полковник сейчас придёт, с тобой переговорит». Пришёл полковник со мной переговорил, посмотрел документы, он мне говорит: «Всё, всё, я понял, иди, в воскресенье приходи»

Подливая кофе он берет паузу и я уточняю:
— Это когда всё происходит? — Это семьдесят шестой. Весной семьдесят шестого. Ну короче говоря. Записали мои все данные, говорят, всё, едь домой. Я говорю: «А экзамены когда?» А мне говорят: «Куда тебе экзамены? Всё, ты уже поступил, сейчас списки будем писать, будешь зачислен». Ну как, — он поясняет для меня, — на дополнительные места от МВД, ну от Динамо. У меня направление было от цээс Динамо, а они ж все, контора одна, динамовская. И я всё, и я поступил. И я как щас помню, представляешь, на всю жизнь запомнил, я учил очень долго название…
Он набирает побольше воздуха, чтобы выдать скороговоркой, как на плацу, на одном дыхании:
— «Голицынское-высшее-военное-политическое-училище-комитета-госбезопасности-при-Совмине-СССР-имени-Клема-Ефремыча-Ворошилова!»
— Класс! — смеюсь я.
— Выучил? Молодец! Пригодилось? — смеётся дочка.

Всё ещё посмеиваясь он продолжает:
— А первого сентября я собираюсь, короче говоря ехать… Ты послушай! Собираюсь я первого сентября на занятия, меня — тридцать первого на тренировке, раз, — перехватывают, говорят: «Антоха, ты не идёшь в Голицынское училище, говорят, мы затребовали твои документы, обратно». Я говорю: «Ребят, вы чо? Почему меня не спросили?» «А, — говорят, — у нас вышла накладка, разосралось руководство. Троих биатлонистов, ребят классных, заслали замполитами в степи куда-то, служить лейтенантами». Короче говоря, — это он опять явно мне поясняет, — биатлонисты должны были быть откомандированы в Москву, чтобы они могли дальше идти. А их, чтоб насолить, заслали в среднюю Азию!

Он вздыхает озадаченно, вспоминая, видно своё тогдашнее состояние и разводя руками проговаривает:
— Ну что делать, ладно. — и уже ускоряясь, продолжает в прежнем темпе:
— Значит, короче говоря, сижу дома… А! На тренировке, не дома! Всё, отпахал, иду в душ, выхожу. Меня встречает полковник (там у нас вояки тоже): «Антоха, тебе завтра нужно приехать в институт… Ой, «в институт»… — поправляет он сам себя, чуть не хлопнув рукой по лбу, — В военкомат! Я говорю «Зачем в военкомат?» Он говорит: «Мы тебя в армию забираем». А сам смеётся. «Как это, — говорю — в армию?»

— Ты прикинь, — снова поясняет он для меня, — я думал ещё вчера, что поступил в Голицынский, а тут армия вдруг! Мне конечно ещё раньше, когда я приезжал, генерал говорил: «Не переживай, захочешь служить вот здесь, я сделаю, будете служить к меня на кафедре. В Голицыно. Ну тут, преподаватели, на кафедре работать будете, куда скажете, туда пойдёте по распределению!

Ну короче. Полковник этот: «Всё короче, всё, Антоха, заколебал. Ты завтра в армию идёшь, всё.»

Я домой прихожу… А! — снова спохватывается он, упустив, видно, важное, — «Во-сколько, — говорю, — надо быть?», он: «В девять утра». Ну в девять, так в девять. Я домой прихожу, утром в семь встаю — кросовки, джинсы, пиджак этот самый вельветовый.
А потом, я тебе рассказываю, слушай! Ну короче говоря. Я утром одеваюсь, всё собрался: «Мам, всё, я опаздываю!», она мне такая: «А ты куда собрался-то?» Я: «Ма, я забыл сказать, меня в армию забирают!» Она такая (тут он показывает вытаращенные глаза и разведённые в шоке руки) «Куда?! Как?!», «Мам, — говорю, — всё, отстань, — говорю, — мне надо быстрей бежать, меня в девять ждут!» Я бегу по этой, по платформе, встречаю Анютку, — ну маму, он кивает дочке, хотя она, конечно и так поняла о ком речь, — и она с Варей идут. Куда-то в Москву ехали. Они мне кричат: «Антоха, а ты куда?», я говорю: «В армию забирают, не могу!» А там платформа, они с той стороны, я с этой. А эта, Варя мне кричит: «Антоха, в пять часов в кино собирались! Билеты же купили!» Я кричу: «То пять, а сейчас восемь!»

Ну короче говоря приехал в свою часть, а оттуда уже продали меня за ящик коньяка в тринадцатый спортивный клуб армии, в Лефортово. А у нас Лефортово это бронированные эти…

В эту секунду здоровенный рыжий кот, чуть раньше зашедший в комнату с видом хозяина, заканчивает беглый осмотр помещения и принимается тереться о мои ноги, потом — о его и наконец запрыгивает на руки к его дочке. Рассказ прерывается, мы все с интересом наблюдаем за котом, тот же принимает внимание как должное и угнездившись на руках хозяйки начинает громко урчать.
— Погоди, — спрашивает она, возвращая нас , — как ты узнал, что за ящик коньяку?
Он отмахивается:
— А при мне всё, они даже не стеснялись. Ну тогда положено было платить за нормальных солдат. Продали меня знаешь как? За мной из Лефортово капитан приехал. Он прям зашел, капитан, прям заходит: «Антоха, ты здесь?», я: «Здесь, тащ капитан!» Он представился: «Я начальник физподготовки тринадцатого спортивного клуба армии». Спрашивает: «Ну чё?» А полковник сидит, говорит: «Да чё, он свой, давай заноси». Ну тот заносит ему ящик коньяка: «Хватит?» Тот грит: «Ну пока хватит. Держи документы» Так что даже не скрывались. Я те рассказываю дальше. Приехали в часть. Посадили меня. Всё, солдаты бегают в форме, всё. Я такой сел на табуреточку, а курить охота… Смотрю, кто-то бежит, говорю: «Дай сигаретку?» Сижу, курю. Потом смотрю, выбегает этот же капитан: «Ты чё здесь сидишь, пошли!» Я захожу, такие два полковника сидят и еще один такой. Он такой: «Здарова, Антон Палыч». Я говорю: «Здравствуйте!» Он красную книжку достаёт (Антон Палыч показывает, как будто листает страницы и протягивает мне): «Открой и посмотри» Я так открываю, такой, знаешь, напечатанный текст, написано: Ковалёв Антон Павлович, присяга. Он говорит: «Ну-ка ознакомься с текстом вслух». Я читаю, — тут голос его становится нарочито монотонным, — вот это вот:«… нэнэнэ, не щадя своей крови… и если я нарушу, то пусть меня постигнет суровая кара, всеобщая ненависть и презрение советского народа…». «Прочитал?» — Полковник такой. Я говорю: «Прочитал». «Внизу видишь место для подписи? Подпиши.» Ну я подписался, он такой в папочку сложил — тут он показывает, как постучал папочкой вертикально — «Счастливой службы, Антон Палыч». 
Показывая на себя он описывает:
— Я как был в джинсах, в кожаном пиджаке, как был, так и всё… Вышел и ушел. И сижу опять на этой лавочке, в Ленинской комнате. А они там чё-то этот коньяк-то уговаривают… Часа три сидел. Солнце, жара, жрать охота… Выходит такой капитан, потягивается: «А ты чё здесь делаешь?!» Я: «А чё?» Он: «Домой дуй! Чё ты тут сидишь!?» Я грю: «А как я выйду-то?» Ну там же военная часть, как выйдешь? Он: «А, ну пойдём, я тебя провожу». Идёт такой со мной: «Ты военный билет получил?» Я: «Получил». Он: «У тебя есть в огороде дерево?» Я говорю: «Есть». Он: «Закопай. Чтобы никто не видел, что ты солдат».
И видя моё замешательство от последних слов, он поясняет:
— Ну у нас же ещё патрули оставались. А то попадет солдат, скажут: «Как так срочной службы солдат на свободе гуляет». Ну и короче говоря, Так началась служба. Да… Успел кстати в кино. 

Мы подливаем ещё чаю, я улыбаюсь, вспоминая, как при заборе документов из военного училища, мне самому старшина примерно также, глядя многозначительно, говорил «Документы забрал? Их везёшь в твой военкомат. Понял?» Я отвечал, что мол понял. Он ещё более многозначительно наклонял голову и переспрашивал: «Как только привезешь эти документы в военкомат, отправляешься служить в войска, так что не затягивай с этим. Точно понял меня?» Только тогда до меня дошло наконец, что он от меня хочет и просияв ответил: «Так точно! Теперь понял». И приехав домой, сложил их навеки в шкаф.

— Ну и короче говоря, — после небольшой паузы продолжает Антон Павлович, — потом полтора года прошло службы, мы короче говоря, в ЦСКА там провинились с товарищем и я загремел в армию. Прихожу в Лефортово опять туда, сажусь на КПП, у меня этот есть, командировочное предписание, всё дали. Первые полтора года то есть я вообще не ходил, мне просто дома продлевали, а потом вот, когда провинились, я залетел туда. На месяц. Сижу короче говоря. Это самое, нас с парнем посадили там… Офицеров такой идет такой: «Что?!»… А у нас, короче говоря, мы были спортивная рота, были ещё музыканты и рота почётного караула, которая по Москве ходит, вот эти самые. Вот это всё у нас внутренний городок. И Офицеров ко мне подлетает такой… (Злой как падла!) Выходит такой: «Солдат, рота?» Я такой, — он вдруг вскакивает рядом со столом, вытягивается по струнке и даже подбородок держит равнением налево, — «.. такая-то рота, тринадцатый спортивный клуб…» Он аж скривился, как будто лимон съел: «Спортсме-е-ен?» Я грю: «Так точно!» Он орёт: «К херам я вас пересажаю! Всех! Лейтенанта ко мне! Начальника ко мне!» Ну лейтенант прибегает, он ему: «Это что?! Почему солдат в джинсах!? В куртке непонятной! Волосы длинные! Носки красные! Это что!?» Ну у меня носки такие полосатые… Он мне орёт: «Ваши документы!» Документы хватает: «Да я сгною!», открывает и так на землю их шварк: «Мля, ему до дембеля два месяца осталось! Да пошли вы все! Отсюда! Вон!» Повернулся и ушёл. Лейтенант меня так по плечу хлопнул, поднял военный билет, грит: «Пойдем». 
Приводит меня к старшине, говорит: «Слушай, старшина, я за него от коменданта ща огрёб, у него форма-то есть?» А тот ржёт: «А он её ещё не получал, вон она как новенькая висит полтора года!»
Ну, короче говоря, одели, шинели нам дали, всё дали. Я такой, раз, погоны разложил, шевроны же, пришивать… Старшина такой мима пройдет и на меня: «Коваленко!» Я такой: «Я, тащ старшина!» Он: «Ты сдурел? Ты мне что здесь всю дисциплину портишь? Какой нах погоны? Отдай салагам, пусть пришивают! Ты мне дисциплину не ломай! Ещё не хватало, что б мне деды блин погоны себе пришивали!» И отдал всё молодым пришивать.
Ну короче говоря, мне пришили, всё одели, всё нормально. Так что месяц я всё-таки послужил. Ну как послужил, весь этот месяц мы месяц генштаб белили. Ну не важно. Зато у меня даже фотка есть в форме…

Он поднимается показать фотку, потом разговор цепляется за что-то другое, за третье, о том, как генерал на политзанятиях анекдоты политические рассказывал, потом ещё о чём-то и постепенно сходит на нет… 

PS А на фотографии — удивительный дом заслуженного художника и лауреата гос.премии Репина, Бориса Ивановича Киселёва, стоящий в Юже Ивановской области.

Как бы краевед

…— Я конечно в шоке, что это всё сохранилось.

Молодой мужской голос заставляет меня отвлечься от съемки и окинуть вопросительным взглядом пространство позади себя.
Парню, как мне кажется, лет двадцать пять. Долговязый, нескладный какой-то, смотрит скорей заинтересованно, чем агрессивно: просто поговорить хочет, думаю. «Нечасто, надо же…», — пролетает в голове, но, словно в подтверждение моих мыслей, он прерывает их поток:

— Это я к тому, что дому, знаете, ему порядка ну ста лет где-то. Тут вся улица такая.
— Да я уж заметил, — вставляю я.

Парень высвобождает руку из-за спины, протягивает для рукопожатия.
— Елисей.

Узкая его ладонь, оказывается неожиданно тёплой, хотя я снимаю перчатки, а он стоит без них.

— Бежецк знаете, это довольно-таки старенький город, он и горел много раз и соответственно архивы-то сгорали и много раз всё переписывалось, так что конечно много, — он особенно напирает на это «много» протягивая его несколько дольше других слов, — много, что упущено.
— Но всё равно какие-то нереальные дома у вас тут остались! Этот вот…
— Сто лет, — неожиданно перебивает он, — это очень, очень много! А этот домик, там знаешь, по лестнице идешь, она уже так тррр… — Елисей кривится лицом, показывая видимо скрип, издаваемый лестницей, — криво стоит…
— А вы в нём живёте? — удивляюсь я. Дом вовсе не похож на жилой, даже если исключить первый этаж, занятый магазинами.
— Нет, нет, я в другом. Тоже старый… Ну похожий, по размеру и формой. Не здесь. Но похожий. Только у нас дверь заколотили.
— Как заколотили? — не пойму.
— Ну там другой вход уже сзади…

Сам того не ведая, мой новый знакомый «наступил на больную мозоль».

— Я просто удивляюсь — говорю, — еду сейчас из Твери, так там по всему городу сотни дверей заколочены, словно настоящие жители в какой-то момент заперли их и ушли с ключами, а дома занял кто-то другой у кого ключей просто не было, поэтому перед дверьми сейчас где лавку поставили, где урну, где прямо на, бывшую раньше входной, дверь почтовые ящики уже повесили поперёк… Или просто перед домом асфальт уже пять раз переложили, что дверь никак не открыть… И кажется, никому нет дела… Что там вообще с другой стороны заколоченной двери?
— Я смотрел! — живо реагирует он, — у нас, там, смотрите, там вот, когда заходишь с той стороны, там тоже дверь, но заколоченная… И больше ничего нет.
— Ну странно же… — только и могу я заметить.
— Раньше вроде бы это был главный вход, ну как парадное. — размышляет он вместе со мной, — Но теперь всё по квартирам разделено. Там коридор и двери.
— А сколько квартир у вас? — я прикидываю размер дома: если он говорит, что тот похож, то наверное квартир шесть-восемь должно быть… Но ответ оказывается другим.

— Я не считал если честно, я снимаю квартиру недавно. Я снимаю. — он задумывается на минуту, и, вдруг оживившись, продолжает, — Вот одно отвратительно там, тараканов тут уйма. А СЭС если и вызовешь, тебе потравят, но они всё равно потом приползут от соседей. Надо же весь дом, а никто платить не хочет. Они-то потравили, временно да, их не было. Где-то порядка несколько дней. А так… Это хорошо ещё у меня противогазы дома всегда есть. А так после них, знаешь, еще два дня воняло.
— А зачем вам противогазы? — удивляюсь. — Продаёте?
— Нет, я как бы краевед. — Усмехается он, путая меня ещё больше. — Мы с товарищем любим по заброшенным домом или там заводам ходить, искать что-нибудь, артефакты прошлого там непонятные находить… 
— Ого, — говорю, — а почему «краевед»? — Я думаю, что-нибудь насчёт экскурсий, но ответ сбивает с толку:
— Я этим с малолетки занимаюсь, мне четырнадцать было. — Произносит он и замолкает с видом человека, вполне ответившего на заданный вопрос.

— А как вообще занялся этим? — смиряюсь я наконец с непонятным ходом беседы.
— Химзавод был первый. — кивает он скорей вопросу, чем мне. —  Его закрыли, знаете, где-то в 2005-м году, сначала (я там документы почитал-почитал), там видно было вот, как с Союза всё уже там менялось, там уже приказывали расформировать склады, выбросить противогазы старые… И после развала Союза там что-то двигалось конечно, но очень вяло… Потом в 2005-м году совсем закрыли. Там даже — он расширяет глаза, усугубляя этим все эмоции, которые положено отображать при рассказах об инопланетянах, — несчастных случаев много было! Там несколько раз в окна кто-то выходил и даже, в восьмидесятых годах, женщина там одна упала в ванну с кислотой! Серной! Ничего не осталось!
— Ого, жесть какая… — шепчу я.
— Мгм… — удовлетворённо и как бы даже отстраненно-высокомерно бормочет он, оценивая произведенное его рассказом впечатление.
— А что самое интересное находили?
— Да не знаю… — он легкомысленно пожимает он плечами. — Противогаз считается?
— Да ладно! — смеюсь я, — А как же двухметровые крысы?
— Ну это мифы всё, так сказать. — серьёзно поясняет Елисей. — Местные сталкеры рассказывают, мы видели то-то, то-то… На самом деле это бред полный, я вот сталкером себя никак не могу назвать, я скорее краевед… Краеведы и сталкеры по сути ничем не отличаются, также ездим по городам, также заброшки топчем, только дело в том, что бывают такие фанатики, которые тупо на игре помешались и вот… А мы краеведы, мы смотрим как-то трезвее на мир, реалистичнее… да… нас много, у нас, у краеведов, филиалов около девяти…
— Это по области?! — я аж поперхнулся.
— В нашей области всего два представителя. У нас есть, в Литве, в Москве, в Ивановской области, в Нижнем Новгороде… Так что так вот…

Мы стоим в Бежецке около одного из самых приметных деревянных домов — дома купца Трусова, как я потом прочту в интернете. Мысли вихрем проносятся в голове, но больше бессвязные: сталкеры-краеведы… организация с представительствами? Целый пласт жизни, о котором, не зацепись мы языками у этого дома, я, вероятно, никогда б и не узнал…

Поворачивающая во двор машина заставляет нас обоих карабкаться на cугроб, и тут же провалиться в снег по щиколотку: мартовский наст совсем уже не держит. Мы вылезаем и как-то дружно со смехом принимаемся очищать обувь от забравшегося в неё снега. И этот общий снег вдруг как-то неожиданно сближает нас.

— Вот зараза, — имея в виду водителя, беззлобно ругается Елисей, и, показывая на мои потёртые треккинговые ботинки, спрашивает, — я смотрю у вас «берцы» песчаные, почём брали?
— Да я даже не помню, — улыбаюсь я, не переставая выковыривать из них ледышки, — им пара лет уже!
— Просто песочного цвета. — объясняет он свой интерес, занимаясь тем же. — Сразу видно приезжего: у нас только армейские «берцы» продают, а натовских цветов не везут: дорого…

Он справляется со своими черными, теперь и я замечаю, действительно армейскими, ботинками, выпрямляется:
— Вас наверное бабки тоже замучили, да, «Куда идёшь, зачем фоткаешь»? За мной тут одна такая шла недавно. Я с биноклем, забор надо было проверить там. Написали, там есть брешь, так сказать. Ну дыра. Я иду, бабка следом. Я останавливаюсь в бинокль посмотреть, и она останавливается. Вот так, в десяти метрах. Я иду, она опять за мной. Я уже тупо от забора ушел, мало ли чего. А она потом подходит: «Милый, у тебя это пиво, или что? Я бутылочку хотела забрать!» Я, с-ка, там на нервах, она бинокль за пиво приняла!
— Бывает же! — смеюсь. — А чего за забор-то был? Нашли дырку? — теперь уже и мне интересно.
— Забор… — Собедник мой трёт шею, то ли вспоминая, то ли размышляя, рассказывать, или не стоит… — Там какой-то военный объект. Но как бы брошенный. Как бы брошенный, но он охраняется, там что-то строят. У меня знакомый есть там конечно… Я вот, когда он дежурствовал на дежурстве, я выпытываю себе, проход, так сказать, на эту базу. Так сказать, легальный проход, а по сути нельзя…
— Так она закрытая?
— Ну как бы да. Вы знаете, там школьники очень часто лазают и громят так сказать… Из-за этого ЧОПы очень злые и… вот… гоняют. Я помню нелегально туда лазал, по нам вообще стреляли.
— Нифига себе! — я смотрю на него пытаясь разглядеть, рисуется ли он, или серьёзно говорит. Но в этот раз похоже на правду. — А что они если б подстрелили?
— Не, — качает он головой, — они действуют знаете как? Они действуют сначала по инструкции. По инструкции у них три пистолета. Сигнальный, предупредительный и уже пневматический. Сначала предупредительный, сигнальный потом, чтобы предупредить своих собратьев, а потом уже и…
— Но у вас никого не ранили, надеюсь?
— Меня с моим камрадом не ранили, всё хорошо, мы вышли живыми.

И ни тени улыбки даже. Ничего себе, думаю.

— Не стрёмно так лазить?
— Ну, — тянет он, прямо глядя на меня, — я занимаюсь этим порядка уже девять лет, я уже опыта так поднабрался… Страшно конечно, но в этом антураж есть, адреналин в конце концов.
— А если правда вдруг пулю схватите? Стоит оно того?

Тут он как-то особо вдумчиво начинает отвечать:
— Если вдруг… Ну значит, так сказать, судьба. А чего как бы терять? Так хоть полазили. Клёво было. 
— Ну как, — пытаюсь было протестовать я, — Ну там родители…

Однако разговор этот Елисею явно перестаёт нравится и, глядя куда-то вдаль, он брезгливо морщится, а взгляд его тяжелеет:
— Не, это не моя тема совсем. Я из дома срулил в четырнадцать. Мы с моей девушкой тогда начали вместе лазить по заброшкам. А теперь и она в Москву свалила. Тогда бы ещё ну куда ни шло, а щас как бы и совсем терять нечего.

Он замолкает, а на меня вдруг накатывает чувство вины за этот разговор и я спрашиваю нейтральное, пытаясь откатить немного назад:
— А вы фоткаете, когда идёте куда-нибудь? Выкладываете может в сеть?

Он смотрит на меня с укором, наверное раскусив мой манёвр и будто бы говоря: «зачем так грубо-то?», и, выдыхая коротко, отвечает:
— Фотографирую. В Вэ-Ка выкладываем в основном.
И, вновь выпростав из-за спины ладонь для пожатия, добавляет твёрдо:
— Побегу.
— Удачи! — снова жму я его, в этот раз показавшуюся ледяной, руку.

Он кивает, идёт вперед к дому, но замедляется, как в киселе, останавливается и, медленно повернувшись через плечо, проделывает обратно этот же путь, оказываясь снова передо мной, но каким-то другим, с широкой улыбкой и блестящими глазами.
— Берцы просто у тебя, как у неё, понял? Я подумал… — он осекается, глядя в мои непонимающие глаза, и добавляет с усмешкой:
— А, хотя ладно, забей…

И не ожидая никакого ответа, на этот раз легко и резко развернувшись, широко шагает куда-то уже не оборачиваясь.

Правила жизни 1

С разрешения создателей программы публикую здесь первый из уже четырех вышедших сюжетов о наличниках в программе «Правила жизни» на канале Культура!

Полетел ошалелый

— Уважаемый, с какой целью ведете съемку?

Официальный тон и суровый мужской голос на пáру рисуют в моём воображении как минимум готовящийся к броску отряд ОМОНа. К тому же еще минуту назад улица позади казалась совершенно безлюдной, поэтому теперь, застигнутое врасплох, сердце ёкает и предательски ускоряется. А я, вздрогнув, и преувеличенно медленно отнимая глаза от видоискателя, стараясь при этом казаться расслабленным, поворачиваюсь от штатива.

В двух шагах, на тротуаре переминается с ноги на ногу мужчина в чёрной форме с ярким шевроном на рукаве. Смотрит на меня встревоженно и кажется тяжело дышит. «Бежал он ко мне, что ли?» — проносится в голове.
— Здравствуйте, — невольно понижаю голос я, чтобы казаться солиднее. — А вы с какой целью интересуетесь?
— Это частная собственность, фотографировать запрещено. — Нажимая на каждое слово с вызовом сообщает он.

От удивления я чуть не давлюсь, забывая все доводы о недопущении запрета на съемку в общественных местах:
— Это!? — недоумеваю я, — Это же школа!
— А… — как-то неожиданно тушуется охранник, — вы Федоро́вский дом…?

Вдруг в его руке словами «Ну чего там» оживает рация и, склонив голову, чуть отвернувшись в строну, он поднимает её ко рту, рапортуя невидимому собеседнику: «Порядок, он нашу гавань фотографирует». Рация несколько секунд озадаченно шипит, отключается, потом снова включается, чтобы даровать мне свободу воли коротким: «Принял, отбой».

Охранник вдруг оказывается улыбающимся мужчиной лет шестидесяти, смотрящим на меня с интересом.
— Турист что ль?
— Д-да, — предательское сердце всё ещё не замедляется, хотя вроде ничего и не произошло. — Деревянное зодчество вот изучаю.
— Ну-ну… — неопределенно бормочет он.

И вдруг с энтузиазмом, словно и не было нашего «знакомства», принимается рассказывать тоном увлечённого работой краеведа:
— Этот дом Федоро́вский строил, Пётр Фёдорович, наш главный архитектор. Он, значит, в 1913-м году он построен. А строил он дом Николаю Доримедонтовичу Родюкову. Этот был почётным жителем Томска, про них писали, это тоже знатная семья Нарымских купцов, они золотопромышленниками были и еще рыбой кажется… Они кстати очень толково, я считаю, за год до Октябрьской Революции продали золотые прииски другому…

Тут рация в его руках снова оживает, выдавая на этот раз что-то нечленораздельное и не относящееся, как мне кажется, к нашей беседе, но удивительный этот человек, махнув лишь напоследок рукой и добавив: «Давай-давай…», даже не обернувшись, уже торопливо шагает вдоль по улице, едва не сбив старушку, не потрудившуюся уступить ему тротуар. Та, лишь только я успеваю перевести дух, равняется со мной, приостанавливается, подходит ближе и недовольно, обращаясь ко мне, как единственному свидетелю инцидента, громко и со злостью в голосе критикует охранника, тыча тростью ему в след, словно в спину: 
— Полетел-то, полетел ошалелый! На пожар что ль?
Я пожимаю плечами, не зная, что сказать, да и не рассчитывая, признаюсь, на продолжение диалога. Но у старушки видимо другие планы, она делает шаг ко мне и, вглядываясь в экранчик камеры, словно оценивая композицию кадра (хотя что она, я про себя думаю, там видит!) улыбаясь замечает:
— Нравится вам эта… наша архитектура?
— Да, — отвечаю я, уже ничему не удивляясь и надеясь лишь на то, что бабушка не покинет меня столь же стремительно.

Она же бросает ещё один взгляд на дом (экранчик к этому моменту погас) и произносит печально:
— А мы, представляете, как-то свыклись, не замечаем уже совсем. Привыкли к этой красоте… — и не меняя интонации добавляет тут же, — Хорошо, хорошо… Ну я пошла, да… Ну успехов вам, я пошла, да…

Скучно по сравнению

…— В Москве знаешь, что хорошо только? Не скучно. У нас, дак я тебе например скажу, скучно по сравнению.

За окном метёт и воет, а мы пьём гостевой чай, где-то в Костромской, кажется, области. Дом как дом: пять окошек на фасаде. В сенях холодильник не подключенный к сети: сверху на нём мороженого мяса кусок, да ягоды в пакете, внутри — масло и творог. Но его, говорят, больше чем на сутки, лучше тут не оставлять: промёрзнет, несмотря на закрытую дверцу.

Хозяйка подбрасывает полешко в печку, велит быть осторожней с горячей заслонкой.

— Ну как скучно? — не пойму я. В смысле пойти некуда?
— И пойти некуда… Ну есть куда, если ты молодой. А дак-то некуда. А куда? Ну вот посмотрите, куда у нас пенсионеры ходят?
— А куда ходят? — эхом переспрашиваю я, не понимая, к чему она клонит.
— Ну вот я к примеру на графику…
— А вы что, пенсионер разве? — хмурюсь я не дослушав. А про себя думаю: «Ох уж эти девушки — ни в пятнадцать их возраст не определишь, ни в пятьдесят!»
— Буду скоро.—  уклончиво отвечает она. 
— Ха!  — радуюсь я, что всё-таки угадал,  — Ну так и я скоро буду!
— Ага! Попинаешь ещё… — сумрачно замечает она и уточняет свой ответ, — Мне-то уже через четыре года. Я, вот если уже совсем тошно́, беру фотографию… И вот беру с фотографии… сижу рисую… Ну я могу одним уже карандашом, мне не надо уже твёрдый-мягкий или дважды…, я могу одним уже карандашом и…

Она поднимается к стене, снимает с гвоздя, замеченный мной еще раньше, очень реалистичный карандашный портрет хмурящейся девушки, протягивает. Я принимаю рамку, разглядываю поближе. Ничего себе, думаю, скучно тут у них.

Портрет действительно хорош.

— А сколько на такую работу уходит? — спрашиваю. Хотя больше всего меня сейчас конечно интересует, будет ли корректно попросить его сфотографировать…
— Сколько вот… — женщина задумывается, потом, кивая на портрет в моих руках поясняет, — Ну вот сколько это? Шесть часов допустим. Ну вообще вот, портрет если, сорок часов положено по учебнику. Дак и то, я пошла уже в школу искусств в сорок семь лет. Дочка пошла, я вот записала её на это… На живопись… Она шесть лет отходила и я с ней.
— То есть как, прям с детьми? Так можно? — я не верю своим ушам.
— Нет, — успокаивает она меня, — есть у них, как бы считается профподготовка. Ну всё вот это проходишь, не так чтоб, как на мастер-классах «сделай туда, сделай сюда», это всё тут… Начинаешь с голов, с обрубовки, ну если графика… Там композиция, всё… И потом Цезаря, ну эти все головы… 
— А, так это отдельно? — доходит до меня. — Это наверное за деньги же всё?
— Ой…  — неопределенно, но как-то тяжело вздыхает хозяйка, — Было триста рублей в месяц… А уходила я — уже четыреста… Дак это вообще не о чём! Заниматься-то ведь четыре раза в неделю по два часа!
— Слушайте, — смеюсь я, — так надо бизнес устраивать — привозить в вашу школу искусств туристов из столиц! Да со всего мира!
Но она не разделяет моего задора:
— Не, дак кто пустит-то интересно! Ведь это же не бизнес! Бизнес — вон пожалуйста в интеренете! И Сахаров и все нормальные… Только вот это вот: «Возьми охру, возьми белила, смешай, сделай…» Это уже вот это всё, как мастер-классы… У нас-то ведь учат, начинаешь если, начало с кувшинов, потом, уже когда уже преподавателю понятно, что человек может там… Я вот, допустим, изобразила кувшин, а он сразу сказал: «Головы у нас пойдут». Поэтому… Там ведь это не просто так… Там это… заме́р карандашом… Некоторые не могут понять, что взять за модуль и как высчитать… и потом, допустим, высчитать глаз или вот расстояние… Вот моя поступала в питерский… Бюджетных мест тридцать пять из сорока. Её срезали… Ну положим по делу срезали, она тушь пролила на работу. Но её во второй поток на тридцать шестое место. А тридцать шестое это уже пять мест платных по семь тысяч в месяц! Это если учиться так, штаны свалятся… Вот она перепоступала, в Москве уже. Дак там девять тысяч в месяц если на платное, но она поступила сама… Под Москвой это… Только я не буду это озвучивать, всё-таки дети это наше богатство… 

Она забирает у меня портрет и в этот момент я понимаю, что уже не спрошу что хотел.

— Мне бы конечно лучше если б поближе. Но предложили платно в области. Только это восемь тыщ на еду дать, семь тыщ заплати, еще надо одёжку, чтоб не смешнее всех была… ведь тоже… Да причиндалы вот эти все… — она кивает на телефон и вдруг переводит тему. — А вы-то еще не папа?

Я киваю:
— У меня двое, но пока еще в школе старшая.
— А сколько ей?
— Двенадцать! — улыбаюсь ей не без гордости.
— Ну скоро вздрогните! Побываете в шкуре нашей, как у них крышу-то рвать начнёт с этого «то надо, это надо»… Я не знаю, как у вас-то, но особенно у нас тут заработков-то особенно не разбежишься…

Несколько секунд мы молчим, каждый о своём. Я вспоминаю про чай, медленно притрагиваюсь к нему, проверяя остыл ли. Хозяйка встаёт, как бы заканчивая разговор.

— Ладно! Не буду эфир занимать! Пейте чай, сахар вот здесь, ложка нужна? А я пойду, проверю там всё.

И впустив облако морозного пара, она выходит, плотно затворив дверь, оббитую войлоком.

PS На фото — один из удивительных резных домов Костромы.

По следам календаря

Друзья, ещё в октябре, когда я анонсировал новый календарь, многие спрашивали, почему, не подписаны на каждой странице города каждого из наличников, как это было в прежних календарях. Там была большая с этим сложность, если помните: в предыдущие года либо наличники из деревень в календарь не попадали, либо место позволяло — так или иначе, с длинными подписями проблем не было. В этом же году я сделал вёрстку настолько плотной, насколько вообще было можно (иногда кажется, что даже чутка переборщил).

Как бы то ни было — названия городов и деревень на страницу тогда не влезли никак и вопрос повис в воздухе. Однако на прошлой неделе, пока я героически валялся, леча возмутившийся было организм, начатое еще осенью было завершено и сейчас наконец все наличники календаря опознаны и подписаны.

По правде говоря, если б я знал, сколько это займет времени, то сохранил бы исходники — не пришлось бы выискивать их неделю среди тысяч собратьев :)

Это я к тому, что хоть мне и приятно, что кто-то так думает, но регион некоторых (в особенности простых, безыскусных) наличников даже я по собственной фотографии мог распознать только методом полного перебора :)

Усадьба Балиных

— …Я всё равно расскажу вам с начала, потому что без начала сложно понять даже суть анекдота, уж не говоря о такой истории!

Мы — я и ещё человек двадцать, приехавших в Южу вместе с проектом ГлухоманьGo подходим к величественному, иначе и не скажешь, зданию местной усадьбы. Вообще этот час — мой и, по идее, сейчас я должен рассказывать о деревянном зодчестве города, благо наличников здесь — причем разных поколений — сохранилось несколько сотен, а может и тысяча… Но разве можно устоять, когда слово берет коренной южанин Владимир — основатель гостевого дома «Русская Дача», приютившего нас в этот раз? «Успею еще рассказать о наличниках» — думаю я и, как и все, превращаюсь в слух.

—…Так вот хочу сказать, что эта усадьба построена одним из сыновей основателя фабрично-купеческой династии Асигкрита Яковлевичем Балинá, Владимиром Асигкритовичем Балины́м (На слух это звучит как «Асикрит Яковлич и Владимир Асикритыч» и впоследствии я был немало удивлён найдя верное написание их имён). Причём дед его, Иван Степанович, был крепостным крестьяниным, но сам он разбогател до очень серьёзного уровня: эта семья входила, так скажем, в список самых богатых фамилий России. Что интересно, — Владимир делает многозначительную паузу, оглядывая нас хитро — что интересно, детей у Асикгрита Яковлевича было четырнадцать в первом браке и ещё восемнадцать — во втором. 

Пока мы все перевариваем эти невозможные по нынешним временам числа, он продолжает:

— Так вот, естественно разбогатев… Асигкрит Яковлевич, между прочим, подходил очень оригинально для того времени: он построил здесь общежития для рабочих (тогда они назывались казармы), и сделал для них подземный переход в здания фабрики, чтобы, значит, в плохую погоду не надо было на улицу выходить и никто не простужался. И ещё такое новшество он ввёл: он к пасхе выплачивал всем рабочим дивиденды… Так вот расстроив не только эту фабрику, а ещё три (из них две находились в Подмосковье), они все переехали… Куда? — Владимир обводит нас глазами ожидая очевидно ответа.
— В Южу? — обрадованно предполагаю я.
— В Москву! — перекрикивают меня менее оторванные от реальности туристы.
— Конечно, — кивает он, — конечно в Москву. Кстати их особняки сейчас занимают турецкое и венгерские посольства.

За разговором мы подходим к усадьбе совсем близко и волей-неволей все взгляды обращены на неё.

В этот раз я без камеры, так как был здесь за полгода до этого, летом (когда и сделал все эти фотографии). Но, хоть вижу её вторично, поражает она не меньше. Огромная, массивная… Да и резьба здесь столь же тяжеловесная, сколь и воздушная — такой баланс дорогого стоит и очень редко встречается…

Владимир меж тем продолжает: 
— Ну и поскольку все перебрались в Москву, кто-то из сыновей должен был приглядывать за хозяйством на месте. Такая роль досталась Владимиру Асигкритычу Балину. И вот я говорю, вчера буквально вечером я дочитывал книгу, там фотография: значит на фоне этого фасада, — он показывает место между большими окнами и теперешней детской площадкой, — ближе к середине, три всадника. Папа такой в шляпе, значит, серьезный, крупный дядя на чёрном жеребце. И рядом, значит поскромней лошадочки такие, тоже два всадника: юнкер такой, да, в военной одежде, ну видно этот, курсант какого-то военного училища, и дочка в черкеске. Красавица! В белой папахе, с вот этими штуками… — Владимир проводит рукой вправо и влево по груди, имея в виду, наверное, газыри. — Собрались на охоту! Я подумал: «Удивительное дело! Сто лет вот пролетело, а по фото, как вчера было! Этот дом усадебный, всё этот какое-то живое, всё реально себе представляешь!»…

Мы все смотрим на указанное место и действительно запросто представляем и коней и красавицу в черкеске…

Ворота детского сада однако в этот закрыты, так что подойти к фасаду с нужной стороны не удается, поэтому под рассказ Владимира мы можем обойти усадьбу лишь сзади. 

— …Поскольку те все уехали в Москву… — собирает снова наше внимание Владимир, — Ну как положено у новых русских: дома в Москве, усадьбы в Подмосковье… Владимир Асигкритыч всё сделал здесь: Дом в Юже, усадьба — в Преображенском! Всё — в неорусском стиле, вы видите, да? Наличники — это типичный неорусский стиль, знаете такой? Или псевдорусский. Это стиль — подражание Руси XVII века, переработанный… Ну в общем-то это Абрамцевская школа. Так вам если Абрамцево что-то говорит, это вот оно… Всё в общем такое: «А-ля рюс». Смотрелось очень интересно. Я бы даже сказал такая русская ветка русского же модерна… Так вот Владимир Асигкритыч строит этот дом, причем делает ему проект его, так сказать товарищ, Зимин, с которым он учился в коммерческом училище. Архитектор достаточно известный, но тогда, в тот момент, когда он делал проект, он только начинал. А потом конечно во всех, так сказать, советских каталогах…

Тут, остановившись, Владимир обращает наше внимание, на украшенный синими наличниками дом, принарядившийся, рыжей еще от свежей древесины, пристройкой.

— Это кстати дом прислуги был. Он конечно перестроенный, но наличники пока еще старые. Барский дом — в плане такое Т-образное строение имеет. Тут, видите, типичный вариант такой народной реставрации: вместо того, чтобы поднять подгнившие венцы, их разобрали и заложили кирпичом… Да… Это в общем-то достаточно типичный подход здесь… Вот этот аппендикс — обойдя усадьбу с тыла мы, действительно, обнаруживаем неожиданное строение, соединенное переходом с основной постройкой — я бы сказал, тоже слегка переделанный… Это был у них театр. Домашний театр. Кстати со сценой… Вообще здание хорошо сохранилось по двум причинам: после национализации в 18-м году в нем разместился первый Совет. Потом советские органы, а потом детский садик. В общем-то не было нужды что-то переделывать…

Владимир замолкает на какое-то время, мы разбредаемся: кто резьбу потрогать, кто общий план заснять. Но уже через несколько минут вновь собираемся вместе, привлеченные его словами.

— Посмотрите кстати на развалы… — поодаль, метрах в пятнадцати от расчищенной площадки, под снегом действительно виднеются какие-то деревянные останки, — ещё буквально в прошлом году здесь стояли деревянные стены. Это был гостевой дом Балиных. Приезжали гости, их надо было где-то разместить. Разместить в доме, где живет семья (кстати тоже достаточно большая семья) не всегда удобно. Даже сейчас у многих новых русских есть обязательно гостевой домик. Это удобно: гости не мешают, не обременяют и, соответственно, чувствуют себя свободно. Мы туда сейчас не пройдём потому что там развалина, но там сохранился бассейн!

Мы все подтягиваемся ближе, стараясь ничего не упустить, Владимир же, словно давно привыкнув к тому, что каждое его слово восторженно ловят десятки ушей, спокойно продолжает:

— Получилось так, что после революции этот дом превратили… — он прерывает себя, задумавшись. — Знаете, в текстильном производство имеет, так сказать, определенный класс экологической вредности? То есть это угроза развития лёгочных заболеваний, в том числе туберкулеза. Чахотка выкашивала все текстильные производства, вы наверняка знаете, здесь она тоже была очень распространена. Так вот, сделали туберкулёзный профилакторий из этого гостевого дома и взяли… — он снова прерывается, возвращаясь к прерванному повествованию, — бассейн куда девать? Взяли и забили его полами. Потом забыли про него. Совершенно забыли. Ну семьдесят лет власть советская, это ж три поколения! Потом когда стали в девяностые годы ломать его, ну воровать: полы там выламывать, крышу разбирать, вандальничать так сказать… Вскрыли полы, смотрят — бассейн! И значит чем интересен бассейн: вот мы сейчас видим, скажем, икеевскую посуду, да? Ну интересный дизайн. Но когда мы держим фарфор конца девятнадцатого века, или ложечку какую-то, любой предмет: дамский зонтик, сапожок, туфельку! Смотрим: там есть в каждом предмете душа! Даже ручку берем — какая-то особая человеческая эстетика. Тут когда смотришь на этот бассейн, хочется смотреть и смотреть, не хочется плавать. Во-первых он овальной формы! Овальный бассейн создает ощущение какого-то уюта… Как будто огромный джакузи такой… 

Воспользовшись паузой в рассказе мы лезем в сугробы в попытке отыскать хоть что-то и конечно же никакой снег не в силах скрыть полутораметровой глубины бассейн: овальная чаша его действительно еще видна за кустами и обломками досок…

Владимир оправдывает удручающее состояние останков:
— Ну понятно, что он находится последние годы под открытым небом, но у него ещё видно красивый бордюр… и не забывайте, это всего лишь гостевой дом! Это для гостей был сделан бассейн… 
— А для хозяев был бассейн? — спрашивает кто-то.
И Владимир кивает:
— Такой же бассейн в принципе существует и в основном доме, в детском саду теперь. Но он тоже где-то под полами. Конечно он в лучшем состоянии, поскольку до сих пор здание функционирует. Но денег у детского сада совсем нет: там знаете как говорят: «Деньги на сад выделяются одинаковые, хотя одному зданию пять лет, а другому сто»…

Крыльцо, голяшки, карнизы, обличковка, выреза…

Сегодня не разговор под окнами, но, разговор об окнах.
Надеюсь, не менее интересный. По крайней мере он прольёт свет на один из важных вопросов!

Дело в том, что чаще, чем рассказать о символике домовой резьбы, меня просят только об одном: чтоб я поделился информацией о строении наличника. А проще говоря о том, какой элемент наличника как называется.
Признаюсь: отчасти в поиске именно этих сведений я и начал когда-то их изучать. Я несколько лет от случая к случаю, записывал все встречающиеся в книгах термины, подписывал ими фотографии: тут у нас причелина, тут — слега продольная. Там потоки на курицах, а здесь очелье наличника и боковые свесы.

В какой-то момент уже казалось, что я поймал удачу за хвост: все элементы деревянного дома обрели наконец названия и в тот недолгий период счастья, от распиравшего меня Знания, я даже успел сделать из какой-то фотографии схему с подписями. 

Но счастье — не результат, счастье — процесс. И в моём случае — довольно мимолётный. Потому что совсем скоро на смену уверенности в абсолютном понимании строения дома пришло осознание собственной глупости, слепоты и бессилия. И всему виной одна лишь книга.

Словарь.

Ну не орфографический словарь и даже не Даля, а «Лексика крестьянского деревянного строительства».

Профессор филфака Питерского Университета Александр Дмитриевич Сыщиков делал то же примерно, что и я, только на качественно другом уровне: он свёл воедино десятки томов лингвистической и этнологической литературы за двести лет, прибавил к ним материалы своих экспедиций, и сделал словарь о том, как и что где называлось. 

В нём больше шести тысяч терминов, но для того, чтобы вы поняли всю глубину моего теперешнего бессилия, я приведу вам лишь несколько…

(Дальше стоит читать только уверенным в себе людям. Потому что, учтите, дороги назад не будет)
Я серьёзно!

Брóви — Резные доски наличника. (Назывались так в Плесецком районе Архангельской области).
Венéц — Верхняя часть оконного наличника. (Псковская область)
Вéрхник — Доска над окном снаружи. Наличник. (Кирилловский район Вологодской области)
Вéтреник — Доска над окном. Верхняя часть наличника. (Усть-Кубенский район Вологодской области)
Вóнный Карни́з — Доска закрывающая щель над окном снаружи дома. Наличник. (Каргопольский район Архангельской области)
Вы́борка — Накладной элемент наличника (Плесецкий район Архангельской области)
Вы́пилка — Резное украшение оконного наличника (Беломорский район Карелии)
Вырезá — Резные украшения на наличниках (Средний Урал)
Голя́шки — Доска наличника (Кострома)
Закрóй — Резное украшение над окнами (Средний Урал)
Занали́чки — Наличники (Солецкий район Новгородской области)
Заокóнки — Наличники (Вятская губерния)
Зы́мза — Карниз над окном (Архангельская область)
Испóд — Нижняя часть наличника (без указания)
Карни́з — Наличник окна (Каргапольский район)
Коля́ги — Боковые, вертикальные части наличника (Ярославская область)
Крыльцó — Наличник окна (Прионежье)
Ли́пина — Наличник (Карелия)
Лоба́н — Верхняя часть наличника (Ярославская, Тверская области)
Навéс — Наличник (Вологодская, Архангельская области)
Надокóнник — 1. Верхняя часть наличника (Кемский район Карелии). 2. Наличник (Никольский район Вологодской области).
Нали́шина — Оконный наличник (Бежецкий район Тверской области)

Наокóнник, Обвóдка, Обли́пы, Обличкóвка, Обнали́чка, Обнóска, Обокóнка, Обши́вник, Окóнная облóжка, Олóбок, Очéлье, Панéль, Плéнтус, Пли́нтус, Подзóр, Подокóнник, Поясни́к, Прогóн и Хорóмцы… — всеми этими словами наши предки в разных местах и в разное время называли оконные наличники!

Или вот: Болóнка, Букóнка, Вста́вень, Заикóнок, Закрóй, Заобокóнок, Затвóры, Западни́, Нали́чки, Окéницы, Раскла́дки, Ста́вни, Ствóрины… Ну вы поняли уже, да?

Стоит ли говорить, что у нижней части наличника, верхней, и всех-всех остальных его частей, как и других частей дома, примерно столько же названий?
Увы.

Нарисовать учитывающую всё это инфографику просто немыслимо, так как она неизбежно будет использовать либо термины, происходящие из какого-то одного региона (Москвы, полагаю), либо термины архитектурные, типа «раскрепованный фронтон», «тимпан» и прочие, применение которых к народной архитектуры вряд ли имеет какой-то смысл.

Вот так.
А я вас предупреждал :)

В качестве постскриптума:
Вместо того, чтобы расстраиваться бесконечной и непостижимой глубине народной мудрости, поехали лучше вместе с gluhoman-go.ru в Киржач 23 февраля. Или в Талдом 8 марта. 
И там и там я отвечаю за деревянное зодчество, а глухоманцы за то, что будет круто :)
Так что будет и деревянное зодчество и круто одновременно!)

PS На фото (поскольку Киржач совсем недавно я выкладывал) — #Иваново!:)