Чай от лешего


Nalichniki
Изменить

Чай от Лешего

Сегодня

…— Так это вам Александр нужен? Так это он не здесь, пойдём я вас эта… Провожу. Только он… Наличники-то не режет… Наличники режет — это знаете где? Перед Кологривом, Суховерхово, это вам туда надо. Это Кологривских надо спрашивать. Там первая деревня перед мостом.

— А Александр? — не пойму я.

— Так он по этому… — разводит руками мой новый знакомый, — по всему. Он всё режет. Всё, что угодно. А наличники нее-нее… Он чисто… работы по дереву. Старинному! Расскажет, как вар варится. Фильмы его… — он говорит отрывисто: мысли, одна за другой, словно перебивают друг друга. — Его ж по телевизору снимали, по России, ну Костромское ГТРК. Костромское. У него постоянно Русское Географическое общество в прошлом году было. Они тут квадрокоптер поднимали, он мне фотографию нашего Черменина сверху подарил. Я их провожал на лодке там вверх по течению…

Какое-то время идём молча, хрустим снегом и каждый шаг отпускаем в небо облачка пара. Мороз под двадцать и трёхдневный снегопад не дают расслабиться: дорога приглажена брюхом какой-то большой машины, но пешком по ней ещё никто, кажется не ходил.

— У него… Там поделок… Вот в кологривском музее видели же наверное? Там вот все его поделки, порядка на очень большую сумму… 

— Не, не видел. У них там четыре дня света нет, — с сожалением замечаю я.

— А… Там вот все его поделки. Начиная с последнего он совы делал. Он же каждую завитушку может же объяснить, рассказать. 

И снова молчим.
Я думал, идти рядом, но дорога выходит к полю и широкой дугой уходит куда-то направо вдаль за кирпичное какое-то здание с огромной спутниковой антенной на крыше. Ничего себе деревня, думаю.

— А вы сами чем занимаетесь? — решаю вдруг поинтересоваться.

— Я на пенсии, — как-то недовольно отвечает он через несколько секунд раздумий. — А сейчас работаю вот здесь. Бывшая школа. Кологривский дом-интернат для престарелых и инвалидов.

— Дом-интернат? — удивляюсь — я думал, что-нибудь военное… А зачем такая тарелка гигантская? — не часто в деревне встретишь шестиметровую тарелку на здании бывшей школы.
— Это? — он пожимает плечами и смотрит на меня, будто я не знаю очевидного, — ну как, это на первую программу телевидения. 

Мы выходим к двухэтажному деревянному особняку и, ловя мой заинтересованный взгляд, провожатый поясняет:

— Сельсовет. Бывший. Тут и медпункт и библиотека были. А потом, как развал начался всех этих сельских угодий… Его бы отреставрировали, дом культуры можно было бы сделать, для деревни бы хватило… А сейчас… А тут вот клуб ещё. — Он показывает на ещё одно большое деревянное здание с проваленной крышей.

— А это купеческие особняки же наверное?

— Да я не могу сказать… Я как школу закончил ушел родину защищать и на двадцать два года.

Посреди снега и под сочным бездонным этим небом заброшенные деревянные, чуть украшенные резьбой, особняки смотрятся кораблями, приставшими к нашему времени со страниц старой какой-то книги с буквицей, желтоватыми страницами и непременно самодельной, чуть оторванной, обложкой, держащейся на марле… Так и слышится, как они поскрипывают, перемещаясь в морозной тишине.

— А много людей в деревне живет? — спрашиваю я лишь бы только развеять наваждение.

— Двадцать с чем-то человек. Раньше народу хватало. Когда приезжали студенческие отряды с Костромы, так не пропихнуться в клубе было. Это вы летом приезжайте, тут по реке проплываешь эту всю осыпь видно. Тут же эта… Старый Кологрив же, по реке если плыть, видно. Так-то тут всё заросло, а по реке видно. Сейчас всё заросшее. Даже вот на кладбище… Только на гусеничном тракторе… Там дальше вот по дороге, прямо дорога там посёлок лесозаготовителей. Но сейчас там, я не знаю, наверное все выехали уже. Может один остался. Он уже как заброшенный стал. А раньше тут жизнь кипела. Раньше тут лес сплавляли и рыба была и катера ходили и баржи приставали. А сейчас летом… В любом месте её перейдёшь. У меня плоскодонка, так дно задеваешь-едешь. Но это всё при советской власти закончилось. А сейчас всё затянуло-заросло. Да и к реке нигде не подойдешь, ни с удочкой, ни… — он со вздохом машет рукой, — заросло всё…

Наконец доходим до дома резчика, стучимся.

— Александр Владимирович, к вам гости — представляет провожатый, когда дверь открывается и на пороге показывается крепкий бородатый дядька с хитрецой во взгдяде. — Из Москвы интересуются. Я им рассказал, что у нас тут живёт самый знаменитый резчик по дереву почти по всей России. Порассказать… Ну как ты в телевидение рассказывал. Как профессионал занимается… Покажешь?

Александр смотрит на нас удивлённо, щурится, наконец выдаёт протяжно:

— Трёхлитровое заявление…

— Пошёл ты в баню! — смеясь разворачивается уходить, за несколько минут ставший уже родным, этот человек. 

— Ну ладно, с тебя литровое! — добавляет Александр распахивая дверь пригласительно. — Но в трёх экземплярах!

Пока глаза привыкают к полумраку сеней Александр, скрипнув половицей, уже уходит в темноту коридора.

— Крючок накиньте там. И у меня обувь не снимают.

— А что крючок? — удивляюсь, — у вас, разве чужие ходят?

— Тут понимаешь в чём дело… Здесь не все ж работающие. — он оборачивается, убеждаясь, понимаю ли я о чём он. — Есть работающие, а есть промышляющие. Ну это да… А вы чем занимаетесь?
— Я наличники изучаю. Меня Иваном зовут.
— Блин… Тебе знаешь куда надо попасть? — Александр даже останавливается на пороге мастерской, — Пэ-пэ-пэ… блин… Как же это… За Кологрив, туда… на Мантурово… Переверзево что ли?

Мы проходим в мастерскую, Александр разводит руками демонстрируя свои владения.

— Вообще-то, как говорится, как, я предпочитаю, когда, знаешь, заранее позвонили, я здесь чаю приготовил бы, во-первых!

— Ну это ладно, это ж не главное, — пытаюсь протестовать я, но хозяин вдруг становится строгим:

— Нет, кстати, не надо! Там зайдешь у меня вконтакте, я тебе дам ссылку, посмотришь ролик. У меня чай «от Лешего» есть. У меня чай от Лешего! Такого чая можно попить только у меня! Потому что его никто, кроме меня, не делает. А самое главное, он каждый год разный.

Он показывает свои творения, рассказывает о свадебных переплетённых ложках, о возрождении настоящих традиций, о новом сарае, в котором у него любая деревяшка три года сушится, прежде чем быть употребленной в дело… О наличниках пятидесятых годов, удивительным образом повторяющих иконостас чуть ли не восьмого века… Александр рассказывает тепло, скрипуче, иногда встаёт показать ту или иную поделку, но чаще показывает просто широким жестом где, о чём речь… Об учениках, которые (в основном девчёнки почему-то) приезжают к нему из столиц и делают эту кручёную ложку, но «ни одна собака за семь лет не сделала у себя дома ни одной ложки!»..

Я спрашиваю про деревянный дом культуры, построенный в тридцатые годы где-то в Мантуровском районе, а Александр вдруг задумывается, вспоминает о другом:

— Я тебе скажу так… Это… Вытегорский район, Анненский мост, кажется, там есть такой. Там дом культуры в лесу есть. Я тебе рассказываю за этот дом. Чем он интересен. Там двухэтажный дом. Построили его два человека, муж и жена. В лесу. Их раскулачили после революции. Сослали. Они отбыли ссылку… Вернулись обратно. Поселились в лесу. В глухом. Вот… И отстроили дом полностью заново.

— Это уже после революции?

— Ну конечно. Их после революции раскулачили, в Сибирь сослали, они там отбыли. Так приехали, слушай же, в чём смысл заключается! В лесу построили дом вдвоём. 

Он смотрит на меня, но я не понимаю, какой реакции ждёт от меня.

— Вдвоём двухэтажный дом. Баба с мужиком построили. Их в начале шестидесятых раскулачили повторно. На них случайно выскочили геологи. Ну по лесу идут: тропа, скотина ходила. По тропе пошли, вышли — скотный двор. В лесу! Ну пришли ж, рассказали и их ага, всё полностью, как говорится. А у него жена время от времени ходила. Ну там масло-сливки продаст, соли купит, допустим, что надо, и уходила. Так, в лесу, жили глухо, ничего. Чисто на своём. Своя картошка, значит, своё поле посевное. Хлеб свой. Понимаешь в чем дело! Вдвоём. Детей у них не было, вот. Значит у них: конь, две кобылы. Пять коров. Овец стадо. Представляешь себе. Там куры-утки это уже… Сами полностью сеяли, сами жали… Картошка и всё остальное. Свет у государства не брали, ничего… Ну люди просто жили, понимаешь в чём дело! И их повторно, в шестидесятых годах, в начале самом, повторно раскулачили. И вот этот дом так и остался там в лесу стоять. Двухэтажный дом! Домина огромный!

— А как его найти-то?

— Ну это надо найти информацию. Всё равно есть же кто-то, кто водит туда людей! Туда не знаю, проехать-то можно-нет… А то, что типа… Петровские каналы так называемые там… 

На какое-то время мы замолкаем: я записываю в телефон всё, что запомнил, Александр, заметив это, даёт мне паузу.

— Я кстати, — продолжает он — слышь, при жизни при своей, застал живую историю! Это было мне сколько… Семь лет по-моему… Семь или восемь лет. У нас были экскурсии выходного дня. Вот. От музея. Автобус отходил и вот везли нас, школьников. Летом же как раз каникулы, нас везут. «Живая история» экскурсия называлась. Ну поехали к живой истории. Три бабки. Где-то под два метра ростом. Высокие, худые! Одной, как говорится, за стольник, а двум по девяносто с лишним. То есть мать и две дочки. То есть представь себе, когда я был восьмилетним, а ей было сто с чем-то… В общем она застала крепостное право! В общем ей лет десять было, когда отменили крепостное право. Вот. У неё… она вышла замуж, родила двоих, а мужа забрали в рекруты на двадцать пять лет. Он больше не появился…

Александр берёт паузу, но не чтоб дух перевести, а, скорей для создания эффекта. Он вообще рассказывает хорошо, заслушаешься. Давно замечаю, что люди в деревнях проводят куда больше времени за разговорами. Пересказывают былое, раз за разом, раз за разом из прошлого в будущее… Кажется, что само Время в деревне человечнее: вязнет оно здесь и идёт как-то по-другому, иначе. То останавливается, держась за калитку, словно переминается с ноги на ногу, то замирает, выспрашивая, кажется, всё ли ты понял или стоит повторить… 

Александр продолжает:

— Я бы тот случай забыл бы вообще, но это первый раз — ещё тогда октябрёнок же! — первый раз слышал нелестные отзывы о советской власти. Она сказала так, говорит: при крепостных жили лучше. Батраки жили лучше, при кулаках жили лучше, чем при советской власти. Прямо, в прямую, баба! Чего ей терять, терять нечего! Но самая хохма была в чём, я вот именно по финишу этот случай запомнил-то. Подходим к речке. Сенокос-лето. А давали где у нас угодья? Там, где техника не идет. И вот трём бабкам дали на островах. На пенсиях бабки обе, да. Верней все три. И дать укос на островах! И вот подходим, две лодки стоят — сцепка. Плоскодоночки, да. Они ж… Что интересно ещё было: она разговаривала, да, дочки ни словом не обмолвились. То есть старший разговаривает, меньшие уже нет. Вот. Кинули во вторую лодку инвентарь, садятся. У неё там мотор «Вихрь» стоит… Ты знаешь, он заводится с полпинка. Вот эти дочки сели впереди, она сзади – дерг! Он с полпинка заводится, она отваливает полный газ, лодка-плоскодоночка поднимается на дыбы и пошла-пошла-пошла! Это надо было видеть! Бабке — сто с лишним лет, блин! Ну как мы за ней бежали в приприжку! Они ж высокие, шаг как шагнешь, а мы-то маленькие! — он затихает.

— Ну вот, как говорится, я вот тогда первые отзывы о советской власти услышал, со стороны чисто…

Скучно по сравнению

…— В Москве знаешь, что хорошо только? Не скучно. У нас, дак я тебе например скажу, скучно по сравнению.

За окном метёт и воет, а мы пьём гостевой чай, где-то в Костромской, кажется, области. Дом как дом: пять окошек на фасаде. В сенях холодильник не подключенный к сети: сверху на нём мороженого мяса кусок, да ягоды в пакете, внутри — масло и творог. Но его, говорят, больше чем на сутки, лучше тут не оставлять: промёрзнет, несмотря на закрытую дверцу.

Хозяйка подбрасывает полешко в печку, велит быть осторожней с горячей заслонкой.

— Ну как скучно? — не пойму я. В смысле пойти некуда?
— И пойти некуда… Ну есть куда, если ты молодой. А дак-то некуда. А куда? Ну вот посмотрите, куда у нас пенсионеры ходят?
— А куда ходят? — эхом переспрашиваю я, не понимая, к чему она клонит.
— Ну вот я к примеру на графику…
— А вы что, пенсионер разве? — хмурюсь я не дослушав. А про себя думаю: «Ох уж эти девушки — ни в пятнадцать их возраст не определишь, ни в пятьдесят!»
— Буду скоро.—  уклончиво отвечает она. 
— Ха!  — радуюсь я, что всё-таки угадал,  — Ну так и я скоро буду!
— Ага! Попинаешь ещё… — сумрачно замечает она и уточняет свой ответ, — Мне-то уже через четыре года. Я, вот если уже совсем тошно́, беру фотографию… И вот беру с фотографии… сижу рисую… Ну я могу одним уже карандашом, мне не надо уже твёрдый-мягкий или дважды…, я могу одним уже карандашом и…

Она поднимается к стене, снимает с гвоздя, замеченный мной еще раньше, очень реалистичный карандашный портрет хмурящейся девушки, протягивает. Я принимаю рамку, разглядываю поближе. Ничего себе, думаю, скучно тут у них.

Портрет действительно хорош.

— А сколько на такую работу уходит? — спрашиваю. Хотя больше всего меня сейчас конечно интересует, будет ли корректно попросить его сфотографировать…
— Сколько вот… — женщина задумывается, потом, кивая на портрет в моих руках поясняет, — Ну вот сколько это? Шесть часов допустим. Ну вообще вот, портрет если, сорок часов положено по учебнику. Дак и то, я пошла уже в школу искусств в сорок семь лет. Дочка пошла, я вот записала её на это… На живопись… Она шесть лет отходила и я с ней.
— То есть как, прям с детьми? Так можно? — я не верю своим ушам.
— Нет, — успокаивает она меня, — есть у них, как бы считается профподготовка. Ну всё вот это проходишь, не так чтоб, как на мастер-классах «сделай туда, сделай сюда», это всё тут… Начинаешь с голов, с обрубовки, ну если графика… Там композиция, всё… И потом Цезаря, ну эти все головы… 
— А, так это отдельно? — доходит до меня. — Это наверное за деньги же всё?
— Ой…  — неопределенно, но как-то тяжело вздыхает хозяйка, — Было триста рублей в месяц… А уходила я — уже четыреста… Дак это вообще не о чём! Заниматься-то ведь четыре раза в неделю по два часа!
— Слушайте, — смеюсь я, — так надо бизнес устраивать — привозить в вашу школу искусств туристов из столиц! Да со всего мира!
Но она не разделяет моего задора:
— Не, дак кто пустит-то интересно! Ведь это же не бизнес! Бизнес — вон пожалуйста в интеренете! И Сахаров и все нормальные… Только вот это вот: «Возьми охру, возьми белила, смешай, сделай…» Это уже вот это всё, как мастер-классы… У нас-то ведь учат, начинаешь если, начало с кувшинов, потом, уже когда уже преподавателю понятно, что человек может там… Я вот, допустим, изобразила кувшин, а он сразу сказал: «Головы у нас пойдут». Поэтому… Там ведь это не просто так… Там это… заме́р карандашом… Некоторые не могут понять, что взять за модуль и как высчитать… и потом, допустим, высчитать глаз или вот расстояние… Вот моя поступала в питерский… Бюджетных мест тридцать пять из сорока. Её срезали… Ну положим по делу срезали, она тушь пролила на работу. Но её во второй поток на тридцать шестое место. А тридцать шестое это уже пять мест платных по семь тысяч в месяц! Это если учиться так, штаны свалятся… Вот она перепоступала, в Москве уже. Дак там девять тысяч в месяц если на платное, но она поступила сама… Под Москвой это… Только я не буду это озвучивать, всё-таки дети это наше богатство… 

Она забирает у меня портрет и в этот момент я понимаю, что уже не спрошу что хотел.

— Мне бы конечно лучше если б поближе. Но предложили платно в области. Только это восемь тыщ на еду дать, семь тыщ заплати, еще надо одёжку, чтоб не смешнее всех была… ведь тоже… Да причиндалы вот эти все… — она кивает на телефон и вдруг переводит тему. — А вы-то еще не папа?

Я киваю:
— У меня двое, но пока еще в школе старшая.
— А сколько ей?
— Двенадцать! — улыбаюсь ей не без гордости.
— Ну скоро вздрогните! Побываете в шкуре нашей, как у них крышу-то рвать начнёт с этого «то надо, это надо»… Я не знаю, как у вас-то, но особенно у нас тут заработков-то особенно не разбежишься…

Несколько секунд мы молчим, каждый о своём. Я вспоминаю про чай, медленно притрагиваюсь к нему, проверяя остыл ли. Хозяйка встаёт, как бы заканчивая разговор.

— Ладно! Не буду эфир занимать! Пейте чай, сахар вот здесь, ложка нужна? А я пойду, проверю там всё.

И впустив облако морозного пара, она выходит, плотно затворив дверь, оббитую войлоком.

PS На фото — один из удивительных резных домов Костромы.

В аптеку ходила

…— Это вы старинные дома снимаете? — окликает чей-то сиплый голос.
— А он старинный? — переспрашиваю автоматически и оборачиваюсь.

В трёх шагах, разглядывая меня с интересом, стоит девочка лет десяти-двенадцати. Круглое лицо, румяные щёки, сбившиеся светлые волосы, серый простой пуховик, в одной руке вязаная голубая шапка, а в другой ветка, которой она лениво рисует что-то на снегу. «Из школы, — улыбаясь, решаю я — идёт. С заходом, поди, на горку». День солнечный, морозный. Глаза болят уже смотреть на эту синеву. Но на горке сейчас, мне кажется, самое то.

— Ну это у моей мамы лучше спросите, ну. — Прерывает школьница мои размышления. (Голос у неё действительно хриплый, как часто бывает у детей, проведших несколько часов на морозе)
— А мама знает? — поднимаю брови я.
— Пфф… — фыркает она, — Так это её мужчины дом.

Я оглядываю рыжий, с тремя зелеными наличниками, небольшой дом, годов, судя по доскам, пятидесятых, замечаю, что одно из стёкол разбито, а, кроме кошачьих, следов сквозь сугробы к нему, никаких и нет.
— Так он не живет тут? — решаю я уточнить.
Но собеседница моя закатывает вдруг глаза и отвечает вопросом на вопрос.
— А я знаю, он тут живёт-нет? Он тока недавно освободился. Из этой… Из тюрьмы там. Ну он жил чуть-чуть у нас, а потом тут…
И замолкает увлечённая протыканием сугроба палкой.

— А чего он в тюрьму-то попал… — осторожно спрашиваю я.
Но девочка пожимает плечами, что, мол не знает.
— Так просто, что ль, забрали? — срывается у меня неуместная шутка, но для девочки она, напротив, становится причиной заливистого смеха, после которого, едва не утирая слезы она поясняет:
— Он не рассказывает же: а вдруг с ним общаться не будут потом. Может он убил.
— Что реально? — удивляюсь я.
— Вы смешной! — неожиданно заключает она фыркая. — Нет конечно. Он же два года всего сидел. Если б за убийство, то больше, — она вроде бы заканчивает фразу, но через несколько секунд неуверенно добавляет, — наверное…

Я иду к следующему, издалека примеченному, голубому дому с простыми наличниками, но интересными резными кронштейнами, поддерживающими скаты крыши. Девочка идёт рядом, но на отдалении, и со стороны вряд ли можно подумать, что мы общаемся. Она что-то говорит ещё про маму, но её слова вязнут в грохоте проходящего позади нас лесовоза и долетает лишь конец фразы:

— …А тут милиция была!
Я поднимаю глаза на неё, убеждаюсь, что она действительно говорит уже об этом голубом доме, переспрашиваю:
— А сейчас?
— Сейчас нет уже. Милиция уже там, в новом… — тут её осеняет, — А чего, вы не отсюда что ль, да?
— Не, из Подмосковья, да… — киваю я.
— А чего, вы куда будете потом выставлять фотки? — заинтересованно уточняет она.
— В музей наличников. Есть такой в интернете, виртуальный музей. 
— А понятно. Прикольно… Только меня не фоткайте ладно?

Я киваю. Вспоминаю, что в кармане на такой случай, есть открытка с несколькими фотографиями и названием сайта. 
— Вот держи кстати,  — произношу я гордо и протягиваю ей листок. — Сайт наличники-ком. Добро пожаловать в музей!
— Когда-то однажды, пятьсот лет спустя, я туда к вам попаду… — говорит она нетвёрдо, укладывая листок в карман пуховика.
— Да нет, —  я решаю, будто бы она не поняла, что музей виртуальный и ехать никуда не надо, и уточняю. — музей виртуальный. Через интернет…

Но она качает головой с сожалением:
— У меня нету интернета.
— Ну потом когда-нибудь будет… — машу рукой я. — А почему нету?
— Нету просто. — она разводит руками. — Ну мы чё-то как-то не такие дети, как городские… Нам не позволяют, короче, все телефоны вот это…
— И что, у вас дома интернета нет?
— Вообще телефоны даже не позволяют.

В наступившей внезапно тишине становится слышно, как скрипит, качаясь на ветру, берёза. И-иии… И-иии… А потом дятел вдруг тра-та-та-та-та… И ещё раз… Прямо над нами… Я поднимаю глаза, но отыскать взглядом его не могу…

— Даже телефоны… — повторяет она печально…
— Как-то это вы грустно говорите… — замечаю.
— Ну грустно… Ну у нас и времени-то нет. Мы занимаемся вообще-то этим… — она делает паузу, подбирая, вероятно, подходящее к этому случаю слово, — Скотоводством!
— Скотоводством?!— прыскаю я. — И как?
— Ну короче овцы там у нас, курицы… И всё такое…
— Мне кажется вы шутите… — на такую очевидную браваду мне почему-то уже хочется сказать ей «ты» — И что у вас информатики даже в школе нет?
— Есть. — кивает она, — Но я на компьютере не работаю… Я не понимаю там ничё… Я тупенькая. А объясняют всё… ну так… Я вообще там ничё не делаю… Просто махаю мышкой и всё, типо работаю… Да и как будто без компьютера нельзя прожить.

«Чудно́, — думаю, — компьютера и интернета нет». Моя собственная жизнь настолько завязана на общение по сети, что я даже представить такого не могу.

…— Слушайте, а вот вы домой после школы приходите, что делаете?
— Уроки. А потом книжки читаю.

Что-то не вяжется у меня это «я тупенькая» с ежедневным чтением книжек… И уже через секунду, гоготнув, собеседница моя всё проясняет:
— Ну я двоечница вообще. Так что не-а, не читаю.
— Ну вот, — смеюсь я, — угораздило меня познакомиться с двоечницей. Так и напишу потом в интернете: «Сто процентов, встреченных мной в Кологриве детей, двоечники, не пользуются телефонами и у них нет интернета».
— Так я вообще не в Кологриве живу! — взвивается она. — Я вообще сейчас домой в деревню иду, это вообще за Кологривом. — и она машет рукой куда-то вдаль.
— Пешком домой? — не пойму я.
— Ну. — Она непонимающе кивает: мол, а какие ещё могут быть варианты?
— А сколько туда километров? — пытаюсь прикинуть я в голове маршрут.
— Я не знаю. — снова увлеченно тычет она палкой в сугроб.
— Ну хоть по времени сколько идти? Ты за сколько в школу выходишь?
— Ну где-то за два часа. Ну чтоб бегом не бежать.
— Так это ты из школы два часа идёшь? — не могу поверить я своим ушам.

Она смеётся снова и отвечает качая головой:
— Нет! Вот вы смешной! Сегодня же суббота! Просто я в аптеку ходила!

Про сына и кота

…— Ух-ты, кот какой боевой у вас! Можно я вас сфотографирую?

Женщина устало улыбается позируя мне, теребит, бывшего когда-то белым, кота за уши:
— Да вот тут мы и живем с таким кавалером!
— Кавалер знатный! — смеюсь я.
— Да! Кавалер — так кавалер! Вон весь изцарапанный! Глаза болят постоянно. Глаза приходится часто промывать.

Я присаживаюсь на корточки разглядеть кота и замечаю, что зрачки у него с булавочную головку. Делюсь наблюдением с хозяйкой, она наглаживает кота, рассказывает:

— Он ходил около дома. Сначала я ему еду ставила на расстоянии. Он смотрит, ест тогда, когда я уйду. А потом вот было лето такое, что зарядили дожди и холодно, холодно, холодно… Думаю, как же мне его всё-таки в дом! Силой-то не хочется его всё-таки тащить! Лишний испуг ему еще причинять… И постепенно-постепенно заманила его сначала в сарайку, а потом такая вот погода мокрая была и вдруг сын несёт его на руках! Пока я его подкармливала, сын-то как-то уговорил его! Вдруг идут парой ко мне! Смотрю — идут парой! Я говорю: «Ну! Был один, теперь два мужика! Слава Богу!»

Несколько секунд в молчании я наблюдаю, как улыбка воспоминания догорает на её лице, затем гаснет, и она довершает фразу:
— А теперь вот остался один у меня один… Да и-то не к дому…
— В смысле? — не пойму я. — Как это «не к дому»?
— Да вот понимаете… Вот я всё сравниваю с другим, рыжим. Тот никогда никуда не уйдет, если тебе плохо. Понимаете. А этот…. Вот вчера вечер какой был? — она смотрит на меня вопросительно, но я не понимаю о чём вопрос, поэтому она подсказывает, — Погода какая была? Снег валил и дождь!
— Точно! — вспоминаю я, что на дорогу до Солигалича у меня вчера полканистры омывайки ушло.
— Дождь шел. Ну я выхожу, он поднимается и уходит. «Оставайся ты, — говорю ему, — куда ты пошёл-то?» «Нет, я пошел!». В общем, я говорю, он такой вот: «Я сам по себе». Такой вот, да. «Я сам по себе. Что хочу, то и делаю».
И вдруг, словно бы очнувшись, она поднимает глаза на меня и спрашивает:
— А вы здесь откуда взялись?
— А я езжу — улыбаюсь, — повсюду, наличники фотографирую. Смотрю, какие где!
— На Коммунистической были?
— Да, видел! Наверное один из самых красивых домов здесь! А что это за дом, вы, кстати, не знаете ли?
— Пожалуй да, самые красивые наличники. Старинный дом… Старинный дом… Я изначально знаю только… Ну сейчас уже жильцы молодые, не относящиеся к дому. Я знала деда, который жил в этом доме… Такой, знаете, дед… Какой-то такой вот… Внушающий доверие… Хозяин, он действительно хозяин был… Вот… Ну а теперь вот… Взяли, отдали дом кому-то… Люди не имеют к нему никакого отношения, они там гвоздя не заколотили… А вот этот вот дед был, царствие ему небесное, он действительно такой был, хозяин-хозяин…
— Ну, — справедливости ради отмечаю, — сейчас дом в хорошем состоянии, покрашенный!
— Ну… дело-то в том, что тот, кому этот дом достался, имеют средства… Женщина работает в администрации, понимаете… Я вот, например, пенсионерка, много я свой дом раскрашу? Если у меня десять тысяч пенсия? Мне надо и топливо заготовить, вон смотрите, — она показывает на длинные, метров десять-двенадцать, брёвна неподалёку. — Это на следующую зиму. Это я всё сожгу.
— А сколько тут?
— Кубов четырнадцать длинняком-то. Плюс прикол! Кубов шестнадцать.
— Прикол? А что это? — решаю уточнить я, думая, что, может, отсюда и пошло это словцо в народ. Но её ответ моего предположения, увы, не проясняет:
— Прикол — это вот… Длинняком, например, одна кубатура считается. Вот привезли мне четырнадцать кубов. Полена раскололи, уже добавляется как бы дров-то. Вот то, что добавляется, то, что наколется, вот это считается прикол. Есть складочный объем, а есть вот длинняк, который мне привезли, за который я платила. Вот восемь тысяч заплатила я за дрова, три тысячи за то, чтоб распилить, три тысячи за то, чтоб расколоть… Ну и тысячи две за то, чтоб убрать и сложить… Прикиньте, сколько это! Это я коплю-коплю, коплю-коплю со своей пенсии… Это ужас. Так и другие проблемы. Вон сижу, всегда ходила с такими зубами нормальными, а теперь — вдруг удивляет она меня сравнением, — как Шура́… Вот теперь надо денег накопить, чтоб зубы вставить… Но выбора нет… Делают тяп-ляп: «Надо ставить коронку не убирая нервы». Так делать нельзя, но им всё равно. Ты придёшь, заболит у тебя зуб под этой коронкой, но им-то всё равно, лишь бы работа была…

— Ну вроде ж врачи… — вступаюсь за стоматологов я. Неужто станут так?
— Ой, врачи эти… — она поднимает на меня полные какой-то непонятной злости глаза. — Я не знаю, как квалификацию этих врачей присваивают! Я вообще не понимаю! Особенно у нас… Вон когда у меня сына загнали — она начинает говорить быстрее и, кажется, едва успевает переводить дыхание, — когда у меня сына загнали, диагноз не могли поставить! Не могли диагноз поставить! Ему сорок четыре года было. Всё лечили от язвы, от язвы, от язвы… Оказалось рак желудка, потом уже метастазы пошли на печень, на пищевод… Короче… вы знаете я какую пережила… У меня сын на глазах умирал голодной смертью… Это… вот вы знаете… По-моему страшнее… Я всех перехоронила. Я всех перехоронила, у меня никого не осталось. Но страшней смерти сына, по-моему, ничего… ничего нет, ничего нет… Когда он кушать хочет, а у него пища не идёт… Знаете, как я крутилась-вертелась, чтоб ему хоть что-то… Как я ему врала, что он поправится, что он выживет, что он… как я врала… вот скоро три года… Не знаю… Я глаз не осушаю… Я знаете как… Вроде и живу, а вроде я и не живу… Вот такое у меня… Вроде и не живу, вроде мне и ничего и не надо… Вот всё сама себя спрашиваю, а зачем мне это надо? Зачем? Зачем? Для кого мне это всё? Это очень тяжело… Вот даже самому злейшему врагу не пожелаешь такое перенести… Вот самому злейшему врагу не пожелаешь… Я не знаю, как ещё я… Мужа похоронила… Вот детей я двоих вырастила сама без мужа, вот у сына-то двое детей остались без отца, тринадцати и шести лет. А у дочки-то сейчас свои проблемы. Родилась девочка три года назад. В тот год сын заболел, а у дочки родилась дочка, знаете с каким пороком? Порок сердца несовместимый с жизнью. Ну вот… вот это вот как всё вынести и не чокнуться, как? Представьте себе? Даже не знаешь, как это всё вынести… Девочку её пятидневную, пятидневную! Её пятидневную оперировали! Но ведь это ж без последствий всё не прошло! Прикиньте вот, пятидневную… У вас есть дети?
— Есть. — хриплю я, стараясь моргать быстро-быстро.
— Ну вот… пятидневное дитё, там чего? Считайте хворосточки одни! Так вот грудную клетку эту малюсенькую! Её разрезали, её открывали! Чтоб сделать операцию на сердце! И вот ей три года исполнилась, она до сих пор на таких сильных лекарствах… На таких сильных лекарствах…
— Но жива… — только и могу выдавить я.
— Но жива… но жива… Но не знаю… Сколько ещё времени пройдет, чтобы она восстановилась… Без последствий же ничего не бывает… И вот знаете… Я после всего, что пережила, что случилось, я потеряла веру. Я во всё потеряла веру. Даже, грешница, Всевышнему-то говорю: «Господи, всё говорят, Бог посылает человеку столько, сколько он вынесет. А сколько он может? Сколько он способен вынести?! А?» Кони от работы дохнут, железо ломается! А человеческая душа? Она вот сломалась у меня внутри. Вот сломалась там внутри, понимаете, как в машине там что-то… Сломалось там всё! Сломалось… Я год целый даже разговаривать не могла ни с кем… Так я конечно в адеквате, воспринимала всех, но… Чтоб говорить о чём-то, что-то, чего-то… И как тяжело… Как тяжело…

Мы молчим. По её щекам привычно текут слёзы. Я стараюсь дышать глубже и отворачиваться, тру переносицу, хотя чего скрывать…
Она первой нарушает молчание:

— Вы простите меня. Простите вы меня…
— Да что вы! — от её извинений я чувствую себя по-дурацки, — ведь не может быть, чтобы… Должно что-то прийти хорошее, я уверен!
— В смысле? — тоненько переспрашивает она с надеждой.
Внутренний голос кричит, что лучше б я молчал, что надо бы заткнуться, срочно, прямо сейчас, но я же правда верю…
— Ну не бывает же, что это просто так всё… Для чего-то же это всё нам дано…
Она отрывает руки от лица, мокрые глаза смотрят в пустоту:
— Дано? Для того, чтоб мы это всё преодолели, пережили, побыли на этом свете, погостили… и ушли… —  затихает она замедляя речь. — И ушли… Конечно я не об этом думала… Вот сейчас у дочки двое детей, сейчас вот второй ещё родился, назвали в честь брата Мишенькой… Девочке вот три года, мальчику шесть месяцев… Два ребенка… Два совершенно разных ребёнка… Один слава Богу здоровенький, а вторая вот с таким недугом… Почему? И веры нет больше никакой… Вы знаете, потерялась почему-то, потерялась… Потерялась… И ещё, хотя бы поддержка какая-то бы… Ну поговорила вот сейчас с дочкой… Ну поговорила с дочкой… Ну всё, у неё свои дела, свои проблемы… у меня свои… И я вот живу, как говорится, как человек без прошлого, без настоящего и без будущего. Даже вот…
Но тут я её перебиваю:
— С прошлым! Почему ж без прошлого?
Она задумчиво смотрит на меня, какое-то время молчит, мне кажется, понимает, о чём я, и медленно-медленно кивает:
— Да… Вы правы… Вы правы… С прошлым… Ну без настоящего… Ну настоящее тоже есть… какое-никакое оно настоящее…
— Да и с будущим. — тихо говорю я зачем-то.
— Будущее, будущее… — словно пробуя новое слово на языке, повторяет она несколько раз. — Будущее… Не знаю, какое будущее.. Я вот не знаю реально, как жить… Здоровья у меня совсем нет… Я вообще не знаю, как жить… Как-то потихоньку надо бы… А чего-то вроде всё царапаюсь, царапаюсь… Чё-то вроде всё царапаюсь… Чего-то царапаюсь…

Несколько секунд она молчит, глядя куда-то перед собой. Кот давно спустился на лавку и улёгся рядом, упираясь спиной в её пальто: сначала требовательно толкал ладонь лбом, но теперь затих и только недовольно щурится исподлобья. Из вакуума разговора вдруг замечаю, что брёвна, о которых она говорила, отчётливо сырые, что откуда-то тянет натопленной баней и, почему-то, углём, а справа, издалека, доносится звон бутылок и смех… Вспоминаю, что вечереет и что ехать ещё в Чухлому… И потихоньку отступаю, не желая не потревожить её раздумья.
Она однако замечает мой манёвр и, улыбаясь сквозь слёзы, напутствует:
— Храни вас Господь…


#ВПоискахНаличников #Солигалич #КостромскаяОбласть #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники

Про выборы

…— А ну стой! — пожилой мужчина, увидев меня вероятно в окно, выбегает на мороз и нервно спускаясь с крыльца, запахивает на ходу пальто, одетое едва ли не на голое тело. — Ты чего тут фотографируешь?!
— Здравствуйте! — кричу я в первую очередь. — Наличники! Ну резные наличники ваши! Чудо как хороши!
— А… — сникает он как-то вдруг, что даже останавливается, а затем неожиданно меняет тему:
— Ты за Путина голосовать идёшь?
Я, удивлённо:
— Да я… — судорожно перебираю варианты, чтобы не обидеть человека невзначай, — я к сожалению… не успею вернуться домой до воскресенью!

Несколько секунд мужчина молчит, затем хмыкает и, просияв, медленно выговаривает:
— Ну конечно!
Затем резко разворачивается, и со словами: «Ну ты снимай-снимай», стремительно вбегает по ступеням обратно в дом.

#ВПоискахНаличников #КостромскаяОбласть #Кужбал #НейскийРайон #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники #ниднябезстрочки

Если только в интернете

…— Ну сфотографируй, сфотографируй, ладно. Ладно… Главное, чтоб это не шло потом никуда…

— Да нет конечно! Только в музее наличников будет, в интернете.

— А ну если только в интернете, то якши, будь по твоему.

#НиДняБезСтрочки ВПоискахНаличников #КостромскаяОбласть #Кологрив

Макароныч

Зима, фотографирую в Нее, Костромской области. Издалека замечаю, что следит за моим движением мужик лет семидесяти наверное. Высокий, сухой, осанистый. С чёрной бородой лопатой… И куртка на нём длинная, до колен, тёмная. Я сначала подумал было, что, может священник, очень уж похож, но он закурил. Явно ждёт меня, а пока курит и вокруг головы образовалось облачко пара и дыма, светящееся в лучах заходящего солнца. Подхожу.

— Это вы меня, — говорю, — наверное ждёте?
Он не растерялся:
— Дак я понял уже всё. Мне позвонили, что ходит тут, я вышел посмотреть. Ну вы по старым да? Деревянным по всё?  — я киваю. — Ну я понял. Это вам в Кологрив надо, там побольше всего этого. Я там жил. Там побольше, здесь этого добра мало.
Я улыбаюсь:
— Пару дней как раз, как оттуда! Красивые места! И вид от монастыря там шикарный.

Собеседник мой криво ухмыляется:
— С батюшкой познакомились?
— Нет, — говорю. — Он открыл, помог подняться на колокольню, порассказал немного, но чтоб познакомились, пожалуй нет…
— Он там такой батюшка… Своеобразный. Может и по роже заехать, как чего не по евойному.
— Да ладно! Так бывает?
— Ещё и не так бывает! — он смеёется. — А вы чего на этой улице?
— Да я везде хожу, вот сюда зашел.
— Тут эта… Тут же просто дома в основном перевезённые, насколько я знаю.
— Ну всё равно, им же тоже уже лет по шестьдесят-семьдесят?
— Ну да, так и есть… Так и есть… У нас в этом… В Кологриве Дом культуры был, где сейчас кирпичное здание на берегу, видели? Рядом был деревянный. Его сломали, думали, что построят из кирпича. Я говорю, вот смотри, что делают-то? Что делают-то? Я говорю: «Вы зачем разбираете такое здание?» Там такие брёвна были, белые! Просто белые! Вековина! Таких брёвен нет уже… — Он показывает толщину бревен, что руками не обхватить. — Там такие были бревна, а они взяли и разобрали их.

Я вспоминаю, что не так давно, в Брантовке, видел огромный дом культуры деревянный. Может, думаю, в Кологриве такой же был…

— А там ДК был как в Брантовке? Такой большой, с колоннами?
— Это вы про кинотеатр наверное Кинотеатр был тоже. Сгорел. Сам по себе здание было так себе… Сделано давно, разве только этим ценное… Сам зал такой был сделан под уклоном. Всё деревянное. Это давно уже… Но сгорел. Его наверное в тридцатые строили. Но он прилично уже назад сгорел. Лет тридцать. Так а вы-то чего снимаете? Просто деревянные?
— Так а наличники! Ну и да, просто всё деревянное! Для музея наличников. Вы интернетом пользуетесь?
— А, ну я понял-понял… История, да…

Я отхожу к машине достать визитку музея наличников, возвращаюсь. Когда подхожу ближе, меня обгоняет человек с санками, на которых в нескольких канистрах плещется вода.

— Макароныч, ты на выборы собираешься? — обращается он к высокому мужику с бородой.
— Собираюсь! — как-то излишне резко отвечает тот.
— Смотри, ловлю на слове!

Мужик с санками идёт дальше, я протягиваю открытку с наличниками и решаю переспросить тихонько:
— А чего вы так жёстко?
— Блин, как с вами про это говорить на эту тему?
— В смысле?
— Дак вы может из Москвы?
— Ну не из Москвы, — говорю, улыбаясь, — из Подмосковья. Но я чесслово не по этой части. Я всё больше про наличники.
— Ну если так, так можно с вами говорить. Я вообще не поддерживаю это всё. Понимаете. Всю эту систему нашу. И не хочу за Путина голосовать. Ни за Путина, ни за кого не хочу. Но это не одобряется. А я вот как раз считаю, что это просто дикость. Вот с этого, с неодобрения моего мнения, что я не иду голосовать и начинается дикость самая настоящая. Ну… Куда-то едут они не туда. Ну вот это, вы про выборы если спрашиваете. Нет, я согласен многие поддерживают. Вы идите по району, по деревням — многие поддерживают. Не все, но многие, да. Но ведь весь мир не понимает, что такое русская душа! Не понимает, что такое русский человек. И я не могу понять людей никак… Вы зачем это делаете? Логики никакой нет. Нет логики никакой. Я вот не понимаю, зачем дали колхозам, чтоб они лесом занимались? Ну это же только у нас в России. Было семь колхозов. Хозяйства были. Зачем разрешили лесом заниматься?
— А чем плохо-то? — недоумеваю я.
— А зачем?! Вы не давайте лесом заниматься хозяйствам! Наоборот, делайте так, чтобы скупить у этих хозяйств их продукцию! Они взялись лес заготовлять, разрушили все маслозаводы. Было тут в округе несколько маслозаводов. Всё перерабатывали. Они им дали лесом заниматься. Ну чё проще: лес срубили, ёлку срубили и всё продали. Сельским хозяйством заниматься сложнее, чем лес валить! Ну всё, теперь ни одного колхоза не стало. Ну чё, где логика? Никакой логики, получил бабки ни за что и пропил.

Распалившись, собеседник мой достаёт металлический блестящий портсигар, закуривает снова. Я замечаю, что курит он самокрутки.

— В Кологриве сделали гусиный заказник. Там — слышали наверное — весной десятки тысяч прилетают гусей-то. Они из Голландии сюда прилетают. Вот там везде всё бахают… А слова им не скажи: «Вы зачем у города стреляете?» Я говорил с одним, он москвич, вот дальномер, говорит, двести метров… Вы представьте, что такое двести метров! Они с четырех утра начинают бахать! Бах-бах, бах-бах, бах-бах… Ну на той стороне сделали заказник, слава богу! Я начал тогда выяснять, зачем стреляют, зачем москвичам дают путёвки, так меня самого чуть не… прямо из этого дальномера. Еле ноги унёс. И сколько таких случаев. Вот у нас видите как… Вот всё у нас так… А с какой радости? Тут всё в московских машинах, приезжают. А ларчик просто: одна путёвка — пять тысяч. А их там сотни. Ну и чего, понятно же. А за что они их получают? Они что, выращивают этих гусей? Ну согласен я, лосей там, медведе́й — это ладно, подкармливают их, для них там устраивают… А чего гуси? Они перелётные! Ну вот видите, у нас всё так…

Он затягивется напоследок, смотрит на окурок, ловко отстреливает его в сугроб и разворачиваясь кидает напоследок:
— Ну чего вам рассказывать, долго это всё… Всё одно и то же.

#ВПоискахНаличников #НиДняБезСтрочки #КостромскаяОбласть #Нея #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники

Про иностранные слова, смелость, кризис и планы на субботу

Про кризис:

…— Вот ты прикалываешься, а у нас всерьёз народ меньше курит из-за денег. И наверняка есть и ещё какие-то положительные эффекты…
— Может быть меньше пьют? Или это святое? — Нет, ты знаешь, пить можно нерегулярно, а сигареты… ну ты же… как бы… это же постоянные издержки. А водка это переменные издержки. Плюс сигареты — это индивидуальное потребление, а алкоголь — ты можешь с кем-то совместную закупку осуществить… — И что, серьезно местные жители именно такими терминами оперируют?
— А что тут такого?

Про иностранные слова:

…— А у нас тут недавно прикол был: на местном телевидении брали интервью и корреспондент перепутал значение слов «краудфандинг» и «монтесори».

Про смелость:

…— Вы извините пожалуйста, я должно быть напугал вас своим вторжением? — Да нет, что вы, ничего страшного! Просто я, как увидел вас в окне с этими камерами, чуть, простите, не обосрался!

Про патронаж:

…— Это вы, наличники, в рамках года литературы что ли снимаете? Или всё ещё по поводу года культуры нагоняете?
— Не, это вообще не связано!
— Ой, да ладно врать-то! Мы тоже ничего не успели. Не надо стесняться!

Про планы:

… — Вам наличники нужны? Забирайте!
— Ага, смешно!
— Нет, я серьёзно! Кирпичи вон. Суббота завтра. Мы дом обкладывать будем, всё равно их снимем.
Затем мужчина потягивается и мечтательно добавляет:
— Эх, а вечером баньку затопим!
— А наличники что, выкинете?
— Зачем? Я ж говорю: баньку затопим!

#ВПоискахНаличников #НиДняБезСтрочки #КостромскаяОбласть #Галич #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники #разговоры

СохранитьСохранить

Крокодил не ловится, не растёт кокос…

Оконные наличники на деревянном доме в  снегу…В небольших городах не поймёшь, то ли люди из вежливости с тобой останавливаются поболтать на полчаса, то ли здесь на самом деле спешить некуда. На улице градусов минус десять: если не двигаешься коченеешь, поэтому мы оба пританцовываем, а женщина — лет шестьдесят может ей, или около того — ещё и прихлопывает большими чёрными варежками, словно разгоняя белых мух, засыпающих в те дни весь Костромской край…

— Я вообще деревянную архитектуру изучаю, — говорю.
— Так это… спрашивайте, я вам всё расскажу! — удивляет она меня своим радостным и бодрым ответом.
— О, раз так, а вы может знаете, почему у вас тут в снегопад крыши меняют?

Мы как раз стоим возле одного из таких домов, но и до этого я уже видел эту странную картину: рабочие, стоя в снегу по колено, перебирают стропила на крыше…

— Просто какие дома у них на учёте… Какие дома нашли, чтобы это… чтобы жилье не предоставлять в других домах, хороших… Вот якобы они еще простоят… сто лет…

Женщина улыбается искренне, открыто, чувствуется, что привыкла говорить как есть. Вообще я давно заметил, что к пенсии многие люди становятся как-то безбашеннее что ли? Терять может уже нечего?

— А что думаете, не простоят…
— Дак фундаменты-то валятся, в домах холодища-там… Топишь печку… Они считаются «отремонтировали»! А надо с фундаментов начинать. Ну крыши-то там текли все поголовно. Весь дом так это… сырой был, наверное сгнил уж…

«Ого! — замечаю, — она использует «наверное» — в значении «наверняка»! Сто лет такого не слышал… А может и вовсе не слышал никогда»…

— А тот дом, что с колоннами в центре, я смотрел, ему тоже крышу меняют, он как, жилой?
…— Да их надо бы совсем уже сносить бы, и людям вот жилье предоставлять, а они всё выкручиваются… местные власти наши…
— А мне кажется, хорошие еще дома… Вы считаете, их всё? Долой?
— Какие они хороше?! Это так кажется! — на этих словах тон её голоса вдруг резко взлетает, я прямо чувствую, что она даже помыслить не может о нормальной жизни в этих, пусть даже отремонтированных, домах. — Они уж… Лет шестьдесят-то стоят, если не больше… сто может…
— А люди, — уточняю, — которые в них живут, они тоже недовольны?
— А чего довольным-то? Воды нет в домах! Таскают всё с колонок, с колодцев. Чего это за безобразие? Это надо было воду здесь в Судиславле… (Я сама-то пять лет только здесь живу) …провести еще сто лет назад! И легче было бы…
— Почему тогда легче было чем сейчас?
— И дёшево и вообще выделялось денег море! Считался он город сначала, Судиславль. А потом жильё искали дочке… Ой… — женщина активно взмахивает варежками, словно имитируя классические причитания. — На второй этаж люди таскаются с дровами! Отопление печное.. Воды нет… С водой…

Негодуя, она перебивает сама себя и не замечая того, бросает незаконченными некоторые фразы, и это, неожиданно, очень добавляет разговору экспрессии, а мне — понимания её возбуждённого состояния: мол тут много чего можно бы ещё сказать, но незачем же перечислять всё!


— Туалет на улице… — продолжает она, — туалетов вообще-то нет, это надо всё самим строить… Это кошмар, а не город…
— Слушайте, а я здесь видел такой деревянный дом, у которого туалет сзади пристроен, прямо на второй этаж. Это часто такая история, чтоб туалет был в деревянном доме двухэтажный?

Ещё за год до этого, я был уверен, что пристроенные к домам двухэтажные деревянные туалеты только в Томске и встречаются: верно не обращал внимания… Они вообще устроены довольно просто: две шахты разделенные вертикальной стенкой над одной выгребной ямой. Первый этаж ближе, второй дальше на пару шагов. Но поди ж сыщи их!

— Да это редко, — она смеется. — Есть такое, только он всё равно холодный… Они вон все на улицах, вон! В сарайках всяких, бегают люди… Ну чё это? Город называется!
— А как там внутри сделано, я просто внутри не был… — я всё про свои деревянные двухэтажные…
— Так зайдите, посмотрите…
— А так можно разве? Как я зайду?
— Дак а почему? Люди-то пустят вас и покажут всё!

Женщина крутится в стороны, будто бы оглядывая и вместе с тем показывая мне город, и словно сама себе удивляется:
— Во нажились на людях правители наши местные! О, я удивляюсь… Вот в Первушине… По дороге отворотка там пять кило́метров… и то воду провели в дома!

— А Первушино это село?
— Посёлок лесной. Дальше ещё Свозово, животноводческий раньше был. Там как построили комплекс, так у людей сразу вода была! Постоянно. А Первушинские тоже там немного проэто… прокакали… Не захотел тот самый… Денежки себе намыл… А потом-то всё-таки провели и красота! Прямо у людей вода хоть в доме! С колодца не натаскаешь.
— А здесь, неужели ни у кого нет?

Я искренне удивляюсь, потому что Судиславль, за счёт сохранившейся в центре своей каменной архитектуры, производит впечатления, пусть и старого, но всё же настоящего, добротного города. Да чего, тут даже светофор есть!

— Кто хотел, за свои деньги скважину делали. Вот мы так скважину сделали, потому что я пошла в администрацию… Да и зачем к вот этой сети? Оно постоянно там трубы рвёт, всё прочее… И там, — она вдруг переходит на официальный тон, видимо сотрудника администрации, — «надо через дорогу будет вести, это вам очень дорого встанет!»… Трубы рвёт, люди без воды сидят, школы без воды сидят, всё прочее… И надо через дорогу вести: «Вам очень дорого встанет!»…

Женщина качает головой и разводит руками, не задавая мне даже немого вопроса, понимая конечно, что я, равно как и она, никак на это повлиять не могу…

— А колодец свой сделать, сколько вышло, если не секрет?
— Скважина у нас пятнадцать с половиной метров, ну тысячи двадцать две-то наверное есть… Ну вот… Кре́дит брали. А воду провели, и газ мы сразу первые поставили… Сами же платили, без всяких скидок без всего… И вот воду и газ, провели, теперь у нас унитаз дома и ванная… все удобства.. Но это всё за личные деньги. Полмиллиона наверное ушло… В кредитах… Только недавно расплатились. Так это мы вдвоём в кре́диты залезли, потом только выплачивали все пенсии за кре́диты. А если человек один, да старенький? Да на втором этаже вот? — она кивает на двухэтажный дом, возле которого мы стоим. — Это с дровами таскаться, с водой… Это я не знаю… И газ не проводят толком… Хотели в Судиславль провести, потом дальше тянуть через год. А уже пять лет прошло и никуда никто не чешется проводить. Вот там в Первушине давно ждут газа, давно… Дрова сейчас вообще… Двенадцать тысяч фишка!
— Машина? — не пойму я. — Фишка это что?
— Ну… С манипулятором машина… Лесовозная… С кониками. Она себя грузит, потом везёт и разгружает себя… Двенадцать тысяч. А пенсия пенсионеров восемь! Дак их надо распилить, расколоть, уложить… Это ещё сколько, посчитайте… Сколько её пенсии уйдёт… А газ ведь моментом провели бы… Я не знаю в чём дело-то… Всё наша администрация наверное… Они ничего не хотят, они только в газетах фотографируются, там вручают дипломы, грамоты там ребятишкам, праздники справляют… Фотографируются с людьми там… Всё, больше ничего не делается тут… Не пошевелятся, чтоб людям воду провести хоть домой… Не… это… это бесполезно, никто не проведет, проводите сами.

— Ну как ничего не делают, — пытаюсь быстро найти плюсы я, —  вон снег-то убран же!

Это правда: дорога расчищена до льда, и её от узкой тропки тротуара отделяет внушительных размеров сугроб.

— Ну гребут дорогу центральную, — нехотя признаёт она. — Вот видите, аж скоро на тротуар полезет. Потом потоп будет! Весной тут вовсе не пройти людям не по дороге… По дороге, дай бог менты, они штрафуют: «Нельзя ходить!», а здесь лужи, хоть сапоги носи болотные… В общем посёлок очень нехороший… Ничего в администрации не работает. Ни-че-го… Я сама из Первушина, у нас там и то культурнее… Намного лучше…
— А Первушино более молодой поселок?
— Да какое! Это вообще леспромхозный участок был, раньше там вообще всё хорошо было, а теперь чё… Наверное триста человек осталось, может четыреста… Но тем не менее люди живут и хорошо…
— Он такой, деревенского типа, каменных домов там и нет?
— Два магазина только… — смеётся. — Тоже там тракторишко нанимают разгребать снег… Тоже за денежки, но немного уходит-то. Зато чистота, красота. А тут вообще полна безобразия! Не нравится мне…
— Ну может со временем, — тихо говорю, — может чего-то исправится…
— Да полно хоть, чего исправится! Был один этот… Бывший этот глава администрации, теперь сменилось руководство… А всё одно…

#ВПоискахНаличников #НиДняБезСтрочки #КостромскаяОбласть #Судиславль #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники #инстаграмчитать #деревяннаяАрхитектура #Книжка #Книжки #Чтиво #Чтение #Читаю #ЯЧитаю #ЛюблюЧитать #русскаяархитектура #фотодляроссии #резьбаподереву #woodenhouse

В поисках наличников, разговорчики

Резной наличник на широком окне…— Что правда, наличники фотографируете? И что за это деньги платят?
— Да вот, к сожалению, нет! — смеюсь.
— Фух… А я-то испугалась!

…— Наличники?! Из Москвы?!
— Ага!
— У вас там, в этой Москве, нормальные люди ещё вообще-то остались?

…— Мама, смотри какой к нам дядя приехал, смотри, смотри! Ну мама!
Мама, мельком глянув на меня с улыбкой, присаживается на корточки, чтоб быть с сыном на одном уровне, и тихо говорит:
— Лёва, ну что же ты кричишь? И разве можно на чужих людей пальцем показывать?
— Мама, — так же громко, — мама, он совсем не чужой! У него самокат как у меня!

…— Эх, вам бы по поводу наличников с Тимофей-Санычем бы пообщаться, уж он бы вам рассказал! Он бы вам такого понарассказал!
— О! А как его найти?!
— Как-как! Так он умер в 36-м! Это мово́ свёкра отец!

…— А вы из этих тоже?
— Из которых?
— Ну из наших этих, да? Из баптистов?
— Не, — смеюсь, — вот уж точно не из этих!
— Честно?.. Нет, правда?.. Просто… А чего тогда вид такой довольный? Пьяный что ли?

#ВПоискахНаличников #КостромскаяОбласть #Солигалич #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники #деревяннаяАрхитектура