Полетел ошалелый

— Уважаемый, с какой целью ведете съемку?

Официальный тон и суровый мужской голос на пáру рисуют в моём воображении как минимум готовящийся к броску отряд ОМОНа. К тому же еще минуту назад улица позади казалась совершенно безлюдной, поэтому теперь, застигнутое врасплох, сердце ёкает и предательски ускоряется. А я, вздрогнув, и преувеличенно медленно отнимая глаза от видоискателя, стараясь при этом казаться расслабленным, поворачиваюсь от штатива.

В двух шагах, на тротуаре переминается с ноги на ногу мужчина в чёрной форме с ярким шевроном на рукаве. Смотрит на меня встревоженно и кажется тяжело дышит. «Бежал он ко мне, что ли?» — проносится в голове.
— Здравствуйте, — невольно понижаю голос я, чтобы казаться солиднее. — А вы с какой целью интересуетесь?
— Это частная собственность, фотографировать запрещено. — Нажимая на каждое слово с вызовом сообщает он.

От удивления я чуть не давлюсь, забывая все доводы о недопущении запрета на съемку в общественных местах:
— Это!? — недоумеваю я, — Это же школа!
— А… — как-то неожиданно тушуется охранник, — вы Федоро́вский дом…?

Вдруг в его руке словами «Ну чего там» оживает рация и, склонив голову, чуть отвернувшись в строну, он поднимает её ко рту, рапортуя невидимому собеседнику: «Порядок, он нашу гавань фотографирует». Рация несколько секунд озадаченно шипит, отключается, потом снова включается, чтобы даровать мне свободу воли коротким: «Принял, отбой».

Охранник вдруг оказывается улыбающимся мужчиной лет шестидесяти, смотрящим на меня с интересом.
— Турист что ль?
— Д-да, — предательское сердце всё ещё не замедляется, хотя вроде ничего и не произошло. — Деревянное зодчество вот изучаю.
— Ну-ну… — неопределенно бормочет он.

И вдруг с энтузиазмом, словно и не было нашего «знакомства», принимается рассказывать тоном увлечённого работой краеведа:
— Этот дом Федоро́вский строил, Пётр Фёдорович, наш главный архитектор. Он, значит, в 1913-м году он построен. А строил он дом Николаю Доримедонтовичу Родюкову. Этот был почётным жителем Томска, про них писали, это тоже знатная семья Нарымских купцов, они золотопромышленниками были и еще рыбой кажется… Они кстати очень толково, я считаю, за год до Октябрьской Революции продали золотые прииски другому…

Тут рация в его руках снова оживает, выдавая на этот раз что-то нечленораздельное и не относящееся, как мне кажется, к нашей беседе, но удивительный этот человек, махнув лишь напоследок рукой и добавив: «Давай-давай…», даже не обернувшись, уже торопливо шагает вдоль по улице, едва не сбив старушку, не потрудившуюся уступить ему тротуар. Та, лишь только я успеваю перевести дух, равняется со мной, приостанавливается, подходит ближе и недовольно, обращаясь ко мне, как единственному свидетелю инцидента, громко и со злостью в голосе критикует охранника, тыча тростью ему в след, словно в спину: 
— Полетел-то, полетел ошалелый! На пожар что ль?
Я пожимаю плечами, не зная, что сказать, да и не рассчитывая, признаюсь, на продолжение диалога. Но у старушки видимо другие планы, она делает шаг ко мне и, вглядываясь в экранчик камеры, словно оценивая композицию кадра (хотя что она, я про себя думаю, там видит!) улыбаясь замечает:
— Нравится вам эта… наша архитектура?
— Да, — отвечаю я, уже ничему не удивляясь и надеясь лишь на то, что бабушка не покинет меня столь же стремительно.

Она же бросает ещё один взгляд на дом (экранчик к этому моменту погас) и произносит печально:
— А мы, представляете, как-то свыклись, не замечаем уже совсем. Привыкли к этой красоте… — и не меняя интонации добавляет тут же, — Хорошо, хорошо… Ну я пошла, да… Ну успехов вам, я пошла, да…

Шутка нешто

…— А вы нас в газету…? — женщина распахивает калитку так резко, что та бьёт по почтовому ящику справа, и он, жалобно скрипнув, едва не срывается с забора.
— Нет… — стараюсь улыбаться я дружелюбнее обычного, отвечая на её недовольный тон, — Здравствуйте! Я для музея наличников снимаю!
И глядя в её, полное непонимания, лицо, добавляю, покачивая камерой:
— Я наличники сфотографировал! Хороши они у вас!
— А… — она замирает, глядя на меня странно. — Так что, нас расселять-то будут, или как?!

Я пожимаю плечами, хотя она явно ждёт другого ответа:
— Чего не знаю, того не знаю…

Я хочу добавить, что просто не местный, что о расселении лучше бы спросить в администрации или ещё где-то, что… да много что ещё… Но женщина, выдав неопределенное «Ааа…» уже с досадой отворачивается, уходя, но продолжая тем не менее говорить довольно громко:
— Что ж такое, шутка нешто, столько лет людей завтраками елозить! Кого не спросишь — «не знаю, я не знаю!». Пытают они вас там что ли, чтоб вы только не рассказывали?!

PS На фотографии не тот дом, у которого произошёл этот диалог.

Предвкушать чудесное

Предвкушать чудесное.

…когда безо всякой причины, не имея никаких прогнозов и шансов объяснить это кому-то, ты улыбаешься, потому что непостижимым образом твёрдо знаешь, что всё идёт правильно и впереди тебя ждёт только хорошее…

PS На фото — Томск.

#ВПоискахНаличников #Ниднябезстрочки #Томск #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники #деревянноезодчество

Надо уметь отказывать

…— А вы тоже от газовиков? Я уже всё сказал: ничего я вам тянуть не дам! И нечего новых пгисылать! Так и скажите своим этим начальникам!

Полный мужчина лет семидесяти, одной рукой опирается на невысокий дощатый забор как на трибуну, а второй, в которой зажаты какие-то сложённые вдвое документы, яростно размахивает жестикулируя. Говорит он довольно высоким голосом, что я даже засомневался сначала, мужчина ли это. А лёгкая картавость этого человека делает момент уже совсем комичным: ни дать ни взять Ильич на пенсии. Разве что густая седая шевелюра не к месту.

— Нет, — говорю улыбаясь, — я к сожалению не от газовиков! Я наличники и резьбу фотографирую!
— Бгосьте! Вы это п’екгатите! Я уже сказал, что отказываюсь! Это моё законное пгаво!!! И пегестаньте выдумывать эти ваши! Было уже!
— Да нее, — смеюсь, — я правда только по наличникам.

«Хорошо, — думаю, — что несколько минут назад положил в карман пачку открыток!» Теперь демонстративно достаю эту стопку из кармана, беру из неё верхнюю и протягиваю этому человеку.

— Смотрите, — говорю, — тут три окошка из разных регионов: где кот — это Ивановская область, с бабушкой — Ярославская, а справа — это Бурятия. Это мои фотографии. И тут адрес сайта.

Мужчина вертит открытку, фиксирует на ней взгляд, держа её некоторое время на вытянутой руке, потом переводит взгляд на меня, снова на открытку и, наконец, на свой дом, украшенный неплохими, в общем, наличниками, годов, наверное двадцатых прошлого века.

— И чё, это ценно?
— Ну конечно! — радуюсь я тому, что разговор наконец отходит от обсуждения газовых служб. — Всё ценно! Они же в разных регионах отличаются. Вы…

Но мужчина не дожидаясь продолжения протягивает карточку обратно, перебивая меня:
— Нет, знаете что. Я вас не знаю. Возьмите, возьмите, я не могу. Я понимаю, может вы хороший человек, но я вас не знаю, я не могу. Нет. Заберите пожалуйста, я не буду общаться, уходите. Не надо ничего фотографировать.
Он настойчиво трясёт листком, протягивая его назад, и я, подчиняясь его воле, подхожу забрать карточку обратно.

Хоть его наличники и не являются чем-то уникальным, но мне как-то особенно досадно: нечасто попадаются люди, сознательно отказывающие в том, чтобы снять наличники. Я вкладываю открытку обратно в стопку таких же, убираю их в накладной карман зеленых брюк и, чувствуя, что терять мне уже нечего, решаюсь высказаться.
— Зря вы так. Я ведь на самом деле просто наличники фотографирую безо всякой задней мысли. У вас тут с газом какие-то тёрки, я понял. Но я вообще не местный, понимаете? Я просто еду мимо, как турист, понимаете? Вижу красоту, останавливаюсь сфотографировать. Даже на участок к вам не прошусь… Вы, по сути дела, вообще не имеете права мне что-то командовать, пока я на дороге стою… — я вываливаю на него обиду за этот дом и за десятки других, которые тоже не удалось сфотографировать, по нелепой прихоти хозяев, наговариваю лишнего, хоть я и понимаю одновременно, что чувствует человек, когда кто-то неизвестный, с непонятной целью фотографирует его дом… Понимаю его… Но остановиться получается не сразу. — Да в конце концов, это же глупо и неправильно! Дом ваших соседей сохранится в истории, его фотография будет в виртуальном музее, а вашего, более интересного даже, не будет…
Не знаю, что происходит на самом деле и почему меня несёт. Мне отказывали уже десятки, а может и сотни раз. Когда-то мирно: мол, слушай, работа такая «нигде не отсвечивать», когда-то — как в той деревне, где за наличник бабушка погибла — аргументировано, бывало, что и камнями кидались. Но такого, чтоб меня прорывало выговориться, когда вопрос уже в общем-то закрыт, такого не случалось. Всегда было как-то иначе. Спокойнее что ли. Может поэтому и прорвало. Критическая масса наверное, ну или старею…
Мужчина смотрит, как я докипаю, и как-то криво улыбается. Не ухмыляется, но как-то вроде «видали мы и таких комедий». Потом, словно высвобождая ворот из тугой рубахи (точно штабс-капитан Овечкин в исполнении Джигарханяна) тянет подбородок в сторону, перекладывает документ в руку, которой держится за невысокий забор, а освободившейся подзывает меня легким жестом, достойным руки Цезаря — мол, подходи, подходи сюда. И подкрепляет его словами:
— Молодой человек… Подойди… Подойди пожалуйста.
Я, незаметно для себя пятившийся назад в ходе своего монолога, останавливаюсь, затем делаю несколько шагов навстречу и мы какое-то время смотрим друг на друга метров с пяти. Он первым нарушает тишину. Голос его звучит твёрдо, тихо, хоть это и кажется невозможным: он по прежнему высок до звона.
— Молодой человек…. Не надо на меня обижаться. Я поясню… Я один. Как бы вы себя повели?.. Здесь хотят вести газ, вы заметили. А я здесь живу. Я чегнобылец. Но это их не останавливает конечно… — Он вдруг оттягивает ворот футболки, показывая границу загара и розовый операционного шва в основании шеи — Меня пытались ножом достать здесь. Вот здесь пгямо, где вы стоите. Я двое суток полз к догоге. А когда вышел, в меня стгеляли. Со спины, подло. Здесь же, понимаете? Вот здесь, где вы сейчас стоите. — Он чуть приподнимает волосы над правым ухом и я вижу многократно пересечённый поперечными следами скобок, коричневый двойной кривой шов от брови и назад, наверное до затылка. — Позатой весной. А когда я оклемался, наш глава, на коленях ко мне полз, умолял, чтоб я подписал, потому что: «Мол тебе плевать, а мне что делать? У меня дочка в Москве! Они не остановятся». Я плюнул ему в рожу, хотя наши отцы госли вместе… Я плюнул, потому что именно из-за таких как он, слабаков, у нас все беды и пгоисходят. Потому что — он произносит эти слова особенно чётко, членораздельно, — Надо. Уметь. Отказывать. И я имею на это полное пгаво. Понимаете?

Перевёрнутый с ног на голову, выпотрошенный, словно постиранный плюшевый медведь я только и нахожу сил, чтобы кивнуть.

А потом ухожу к машине и долго-долго пью сладкий чай из термоса, слушая, как ровно, без перебоев работает мотор и как настойчиво, минута за минутой, лопасти вентилятора гоняют нагретый воздух по салону…
…

PS На фотографии совершенно не имеющий отношения к рассказу, дом учителя гимназии Быстржицкого, построенный в Томске в 1917-м году.

#ВПоискахНаличников #ТомскаяОбласть #Томск #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники

Геля и Андрей

(В тексте речь об ином доме, нежели на фото. На том резьба была к сожалению уже утрачена)

…Обычно к таким домам ведет хотя бы тропка кошачьих следов, но здесь даже их нет. Двери настежь, сугробий язык тянется через сени, я перепрыгиваю его, оказываюсь в сумраке комнаты. Не знаю, что я здесь ищу, но вот уже который раз, видя открытую дверь пустого дома, я не раздумываю и захожу.

Против обыкновения, здесь вполне чисто и нет ощущения, что дом покидали в спешке, забрав лишь самое необходимое: шкафы пусты, на полу у стены лишь две стопки, видимо оставленных по ненадобности, книг, каждая высотой по колено. У окна стол, на нём неожиданно белая скатерть с вручную вышитыми по краям цветами. Солнце освещает косыми желтыми лучами поверхность, а на ней… чего тут только нет.

Я подхожу ближе.

С дальнего края стола наперебой врут два будильника — один показывает четыре часа, другой — одиннадцать. Рядом с ними — россыпь расчёсок, очки, двое ножниц, несколько круглых железных банок с надписью «вазелин», коробка от аудиокассеты с лезвием «спутник» внутри. А по центру — рассыпавшаяся стопка документов. Беру наобум один, сдуваю пыль, открываю.

Профсоюзный билет.
Рогова Ангелина Карповна, год рождения: 1943…
С фотографии на меня не мигая смотрит усталая женщина лет шестидесяти, в очках и с короткой стрижкой. Взгляд серьёзный, неуютный. Кручу в руках документ (больше всего он напоминает паспорт), замечаю, что на каждой странице по центру ярко выведено «Профсоюзы — школа коммунизма». Усмехаясь кладу билет и беру в руки другую корочку.


В этот раз попадается какая-то учительская награда, но, видно, однажды сильно промокшая, прочесть детали невозможно ни внутри, ни снаружи. Откладываю вправо и достаю нечто похожее на открытку. Однако обманываюсь: это, вероятно, вкладыш к документу. На выцветшем картоне текст: «Тов. Рогова Ангелина Карповна, за ваши заслуги в обучении и коммунистическом воспитании учащихся и многолетний добросовестный труд, Президиум Верховного Совета РСФСР указом от 16 мая 1987 года присвоил Вам почётное звание «Заслуженный учитель школы РСФСР».

Заслуженного учителя, я полагаю, кому попало не давали, то-то её взгляд на профсоюзном билете мне запомнился. «Ученики, мелькает мысль, её наверное боялись…» С каким-то уважением и осторожностью откладываю вкладыш в сторону и принимаюсь читать следующий за ним документ.

Удостоверение номер такой-то.
Тов. Рогова Ангелина Карповна, награжден(а) значком «отличник просвещения СССР». Подписи: Министр просвещения и председатель ЦК профсоюза работников просвещения высшей школы и научных учреждений.  4 ноября 1986 года.

На правой стороне разворота пояснение: «Нагрудным значком «Отличник просвещения СССР» награждаются лучшие учителя, воспитатели, научные работники, организаторы народного образования, … за большие успехи, достигнутые в области народного образования, и активное участие в общественно-политической жизни.»

Из под следующего документа торчит небольшая открытка, вытягиваю её и что-то осыпается с сухим шелестом. Открытка на этот раз оказывается приглашением на свадьбу: простой листок желтоватого картона сложенный вдвое, на манер студенческого билета. Снаружи оттиск «Приглашение», внутри синими чернилами старательно выведено: «Марина Ивановна, Артём Васильевич и Саша, приглашаем вас на торжественный вечер, посвященный нашему бракосочетанию, который состоится 23 июня 1962 года в 15 часов, по адресу: Кострома, улица Машиностроителей 9…
Геля, Андрей»

Я стою в пустом доме и улыбаюсь. Представляю, как в этой самой комнате, тогда ещё вовсе не Ангелина Карповна, а просто Геля подписывала приглашения на свадьбу, как они с Андреем выбирали кого позвать, как, может быть ссорились, мирились, как рассылали потом эти приглашения и как одно, по-видимому, не отправили и оно осталось лежать где-то в ящике на полвека…

Задумчиво откладываю приглашение вправо, беру следующий листок. Опять Ангелина Карповна, опять что-то школьное. Сплошная школа… «Хоть бы свидетельство о рождении какое-нибудь попалось, ворчливо думаю я.» Перебираю ещё.

«Хранили же эти документы, думаю, столько лет… важно ведь это было… А теперь всё брошено… Всё это показалось кому-то тому, кто последним наводил в этой комнате порядок, совершенно не важным…»

Тут до меня доходит, что стопка, вероятно, сложена была в хронологическом порядке и я сейчас иду вглубь времени. Приподнимаю большую часть документов и достаю снизу два склеившихся меж собой листка. Первый — плотный картонный, второй, судя по всему, обычный тетрадный, в линейку. Осторожно, стараясь не разорвать сухую бумагу, разъединяю их и читаю сначала картонный.

РСФСР
Свидетельство о смерти номер…

гр. Рогов Андрей Корнеевич умер 10.05.1967 (десятого мая одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году). Возраст 24. Причина смерти: лёгочно-сердечная недостостаточность, о чём в  книге записей актов гражданского состояния 1967 года мая месяца 10 числа произведена соответствующая запись за №5…

«Ага, думаю…» 

Что за «ага», и какой из этого следует вывод я не знаю: я уже открываю следом за ним лист второй. Он, действительно тетрадный. Сверху аккуратно школьным почерком выведено: «Автобиография»

Я успеваю обрадоваться, что это наверное Ангелина Карповна, но оказывается нет: сквозь шестьдесят три года, и две с половиной свои жизни, синим пером по высохшей от времени бумаге пишет мне, её муж Андрей:

«Я, Рогов Андрей Корнеевич, родился 1 июня 1941 года в г. Ленинграде. В 1948 году поступил учиться в Белавинскую семилетнюю школу, которую и окончил.
Членом В.Л.К.С.М я не состою, т.к. 14 лет мне стало только 1 июня 1955г. В школе я был председателем учкома и работал в классной редколлегии.

Моя семья состоит из одной матери; отец погиб на фронте во время Великой Отечественной войны. Мать работает колхозным почтальоном, т.к. потеряла трудоспособность и не может работать на более тяжёлых работах.

Мы получаем пенсию 112 руб.
На территории, оккупированной врагом, мы не были: мать эвакуировалась со мной из Ленинграда перед захватом города врагом.

13 июня 1955г.  Подпись, Рогов А.К.»

Я стою в пустом доме и не знаю что мне со этим всем теперь делать… Кладу документы обратно, фотографирую. Запоминаю как вечерний свет ложится на стол и на светлые в цветочках обои. Запоминаю, как серебрится пыль в лучах и как здесь пахнет затхлостью и старой бумагой. Как вдруг вздыхает что-то под полом, когда я делаю шаг к двери. Как скрипит снег, и как забивается он за отвороты ботинок, когда я ухожу прочь от дома и как голубым светом заливается заснеженная земля, тотчас после того, как солнце скрывается за горизонтом.

PS На фото — фрагмент резьбы из Томска.

#ВПоискахНаличников #НиДняБезСтрочки #ТомскаяОбласть #Томск #ДомоваяРезьба  #nalichniki #наличники

По дороге с облаками

Фрагмент домовой резьбы Томска

…— Мне тут фермеры рассказывали совершенно улётную историю: во Владимирской области москвичи, скупили большую часть домов в какой-то деревне. Причем подобрались такие: с деньгами, дома-дачи, всё такое. И начали доставать местного участкового: написали заявление коллективное, по поводу, что невозможно совершенно жить: ежедневно нарушаются их права, санитарно-гигиенические нормы и режим тишины. А именно — вы себе представьте — каждую ночь, в четыре часа утра… кричит петух!
— Во класс! — говорю, — а участковый?
— Участковый-то парень-то деревенский. Он их сначала по матушке-то послал, так они в прокуратуру! Подписи собрали…
— И? — уже изнываю от ожидания развязки я.
— Если честно, я не знаю чем кончилось, — честно признаётся Анна, — наверное улеглось как-то всё со временем…

Мы едем уже час наверное. Москва всё ближе. «Заполучить на несколько часов интересного собеседника, что может быть лучше?» — думаю я.



…—Сегодня был добрый очень рассвет, — не знаю, вы видели ли — Такой, не красный. Причем, иду по обочине, ещё холодно утром было, и там такая небольшая ямочка, уж не знаю отчего она образовалась, копытцем будто, и там спит ящерица! Довольно крупная, красивая. Чёрная, с таким желтым узором… И спит! Она же холоднокровная, и когда её остужает, у неё как мотор выключается… Ждет рассвета. Днём быстрая, а тут вялая, никакая! Я её ладошкой накрыла, согрела, она только едва шевельнулась… Вот была бы камера хорошая её заснять… Такие вещи замечаешь, когда ты один…

А вы с самого утра едете?

Я подхватил Анну часа в три пополудни наверное, неужто, думаю, она с утра у дороги стоит и никто не взял…

— С утра. Там километров двадцать до трассы, почти никто не ездит, я через поля шла. А кстати вот в поле идешь, если ты допустим устал, бросил куртку и лёг отдыхать, то очень скоро прилетают вороны.
Почему?
— А видимо у них уже рефлекс: человек лежит — прилететь посмотреть. Причем низко спускаются, шорох крыльев даже слышно. Потом убеждаются, что ты живой, и улетают… У них работа такая… Они ж долго живут, может сейчас… я не скажу, что войну помнят… Но может и такие есть…

С минуту молчим… Я соображаю, что за места такие, где двадцать километров через поля приходится идти… Спрашиваю… Анна не скрываясь, так легко отвечает:
— Там зона. Я из лагеря-поселения еду, под Скопином. От мужа.

Если бы мы сидели напротив друг друга я бы изобразил удивление, поднял брови бы, расширил глаза… Я и здесь могу всё это сделать, но она, равно как и я, смотрит вперед, на набегающую дорогу, и только немая тишина, установившаяся вслед за этим простым ответом, намекает, что я будто раздавлен и взорван, что мне нечего спросить, потому что слова забыты… Анна продолжает. Чуть устало, но ровно. Она наверное сотни раз перессказывала эту историю, борясь с равнодушием и неверием. Я и в себе это чувствую.

— Его посадить хотели родственники. Идея была простая: он одинокий, разведённый, детей нет, мама старенькая. Если его убрать, то дядьке и племянницам достанутся две квартиры в Москве. Очень было бы хорошо. Убрать хотели конкретно, чтоб он живой не вернулся: за изнасилование…


Анна рассказывает свою историю, а я прямо чувствую, как даже мне, совершенно чужому человеку, сложно поверить в то, что «нет дыма без огня»… Не хочется это впускать в свою жизнь. Всё кажется, что уж наверное «все врут», потому что «у каждого своя правда», потому что «так не бывает», и ещё из-за сотни разных причин…


— Он мой давний-давний знакомый, со школьных ещё… По молодости лет он для меня был, как принц из сказки. Потом женился, я вышла замуж… В общем разбежались и я пятнадцать лет о нём ничего не слышала… А потом как-то оказалось, что и со мной и с ним случились несчастья в двенадцатом году… Володя скончался в феврале, а в сентябре Александра посадили. Тринадцатый год для нас обоих был кошмарный: у меня мир перевернулся, я год провела по больницам, он — по тюрьмам. Мы ничего друг о друге ещё не знали… И вот в этот момент, после его первого суда, то есть в 14-м году, мы встретились, совершенно неожиданно: оказалось, что мы жили на соседних улицах… И я сначала совершенно его даже не узнала: это какой-то когнитивный диссонанс, ему можно было дать 70 лет, а можно было дать 25. Абсолютно молодое лицо, сияющие глаза… и при этом нет зубов…
— Нет зубов?.. — Не пойму я.
— В тюрьме зубы теряют по страшному люди… Цинга. Плюс постоянно сахар в чай… Сидельца сразу узнаешь… И одет был бог знает как: какая-то дублёнка, какая-то детская панамка… А он всегда смолоду был франт большой… Так вот, сначала он меня начал вытаскивать, я была в депресняке жутком, у меня болезни начались… Когда Володя умер, я потеряла всё практически… Знаете, для одиноких людей страшнее всего шесть часов вечера… Когда все приходят с работы, а ты приходишь и ты один… Он начал мне звонить, вытаскивать… Я рассказала ему всё до подробностей, что со мной было эти 15 лет, а потом всё-таки начала выспрашивать: «а ты-то, сам-то, как? Чем занимаешься, где работаешь?» Он долго решался, потом говорит: «Я под судом»… У меня сразу вот такие глаза, потому что Ионов и суд, это что-то несуразное. А он рассказывает, что есть него дядька родной, у того дочка приёмная, ей 14 лет. И вот Александр её подвозил на машине… А потом узнал, что вот оказывается в этой машине он эту дочку и… обработал…

Анна держит паузу. Я удивляюсь её спокойствию. Мелькает в голове: «А как она поверила человеку в такой ситуации? А ну как, если правда… Страшно ведь… Свидетелей нет, как проверить?! Как жить дальше рядом?» Она продолжает.



— Провели экспертизу. Катя Щербакова, пардон, девушка. То есть, казалось бы, какое к чёрту изнасилование… Но наше правосудие не имеет задней передачи… Проходит два года, он то в СИЗО, то под подпиской, после всего этого вот мы впервые и встречаемся. Он приносит своё дело, и тут уже я начинаю узнавать. Я три месяца плотно читаю всё дело…
— Три месяца? Такое большое дело? — не упускаю я возможность хоть немного разобраться в деталях судопроизводства.

— Пять томов на тот момент. Том это листов двести пятьдесят. Но дело в том, что это всё сразу не усвоишь. Там есть странные моменты. Вот например про то, что девочка крепко спала в машине и проснулась от холода, потому что на ней уже не было джинсов… Ну как можно уснуть так крепко? Потом… психолог утверждает, что видела на её запястьях синяки, хотя уж она познакомилась с этой Катей вообще спустя год после задержания… Там много вопросов… Я расспрашиваю его несколько месяцев… А когда человек долго и очень подробно всё рассказывает, начинают сходиться детали. И ты понимаешь — ничего этого просто не было. Просто по другому и быть не могло. И когда я убедилась на сто процентов, что он не виноват, тогда мы пошли и расписались. Тогда же в 15-м году я начала выкладывать в интернет, в живой журнал. Сейчас там выложено всё, плоть до этих экспертиз замечательных. Ну и, судя по всему, под давлением общественного мнения всё же кассация отменила решение. Дело вернули в тот же Химкинский суд, который отштамповал ровно, просто дословно, то же самое решение, что и первая инстанция. Причём — это уже фарс, товарищи — в этот момент мы уже поженились, а в решении, скопированном с первой инстанции, значится, что Александр холостой! А это уже очень серьёзно, это неверное определение личности осужденного! Мы сейчас на этом основании хотим добиться отмены приговора… Ему сидеть осталось уже до февраля девятнадцатого года, но я очень хочу, чтоб он раньше вышел, чтоб не сидел до звонка…

Слушайте… А вы не хотите встречный иск подавать? Это же клевета…

— Подумаем… Честно говоря хочется просто нормально жить, рисовать… Я думаю, как только это дело закроется, я забуду как их зовут… В жизни столько всего интересного…

Анна рассказывает ещё детали дела, про противоречащие экспертизы, про администрацию колонии-поселения, про своих лаек, по которым соскучилась, про перевранные показания, про вещественные доказательства, которые отказались приобщить к делу… Про само дело, которое шло полтора месяца от Химок до Красногорска (это полчаса на машине), и которое стоит только прочитать, как всё станет на свои места… Мы долго едем. Я вспоминаю, как читал воспоминания о делах советских лет, когда многим заключённым тоже казалось, что ошибка же, что прочитают ещё, что ты же невиновен, что так не бывает, и что непременно разберутся… Но годы шли… люди сидели… Об этом гораздо легче читать и думать в прошедшем времени, когда стёрлись детали, и почти не важны имена… Но здесь-то это всё сегодня, прямо сейчас!..

Женщина смотрит на дорогу, но я не уверен, что именно дорогу она видит в это мгновение. Да и голос её где-то далеко:

— Так иногда думаешь, за что нам это? Зафига, почему… Александр смеётся, говорит, что всё это уголовное дело только и нужно было для того, чтоб мы наконец поженились, два идиота… И ведь правда, чёрт возьми…




PS Эта история реальная. Анна Шмелёва, Александр Ионов и Катя Щербакова — реальные люди. Вы можете найти её живой журнал по их именам.



PPS На фото — фрагмент резьбы недавно разрушенного деревянного дома из Томска.

#ВПоискахНаличников #ТомскаяОбласть #Томск #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники

Вопрос приоритетов…

…— всё в жизни зависит от собственного выбора, только не все хотят его сделать. Вот всё: вот где ты живёшь, сколько у тебя денег, что ты делаешь. Исключений нет ни разу.

— ну как «нет» — пытаюсь спорить я — вот родился человек в каком-нибудь селе, в Пакистане, в касте какой-нибудь низшей, он бы может и рад жить с горячей водой в Москве, но как…? — Однако Николай, мой новый знакомый, с которым мы час уже общаемся на отвлеченные темы, хотя начали с деревянного зодчества Томска, не даёт мне закончить мысль:

— Ты пойми, если в твоей пакистанской голове появилась уже мысль, что надо перебираться в Москву, или там, я не знаю, в Амстердам, то уже всё: все возможности у тебя есть, даже если ты слепой. А дальше остаётся ещё одна развилка: выбор приоритетов.

— Куришь? — спрашивает он неожиданно, достав губами из пачки сигарету и роясь в карманах в поисках, видимо, зажигалки. Я качаю головой, он одобрительно кивает, затягивается. Щурится на солнце. Время — часов девять утра, суббота, я фотографировал в центре города и, активировав своим появлением десяток собак, стал причиной его пробуждения и выхода на крыльцо, где мы и встретились.

— А я курю. 50 лет курю, да… Можно было бросить… ну это ладно, другая история… но вот опять выбор, каждую минуту выбор такой. Вопрос же, в конечном счёте, всегда упирается в цену, которую ты готов заплатить. Но знаешь, что главное? Никто не хочет даже узнать эту цену. Потому что пока ты её не знаешь, ты можешь сказать «я не могу, у меня нет возможности». А надо может поискать просто…

Он замолкает, опирается локтями на поручень, сплёвывает вниз по курильщицки длинно, закашливается хрипло, снова затягивается, выпрямляется и наконец продолжает:

— цена тоже разная бывает. Знаешь пословицу: «то ли почку мне продать, то ли Родину предать»? Ну вот так. Только как правило ничего такого не надо, а решиться надо, шаг сделать и посмотреть что будет. Потом ещё шаг, ещё. А там оглянешься, а ты уже в ферзях. А вроде что сделал такого? Ничего такого, просто шёл куда хотел, а не сидел на попе ровно… вот я — нескромно так говорить — но пять лет назад был…

…Тут из дома вышла женщина и улыбнувшись мне спросила планирует ли он завтракать, он, спохватившись, выдохнул «и то верно» и протянул руку прощаясь.

— Ну, как говорится, будете на Колыме, заходите!

— Уж лучше вы к нам…

#вПоискахНаличников #ДеревянноеЗодчествоТомска #Томск #резьбаподереву #nalichniki #наличники

СохранитьСохранить

Про наличники и бельё

…впервые видя развешенное на улице бельё, наша Варешка (которой четыре), автор бессмертных фраз: «у них там телевизор размером с большую коробку» и «у телефона кнопки по по кругу двигаются!», очень удивилась и предположила, что в этом доме скорее всего сломалась сушка у стиральной машины!

#наличники #Томск #nalichniki #наличники_разговоры

Если вы любите гулять, то Томск это для вас

Даже ничего говорить не буду, просто поставьте себе в план Томск и приезжайте сюда погулять :)

#nalichniki #наличники #деревянноезодчество #русскаяархитектура #резьбаподереву #томск

Когда вы поедете в Томск?

В Томске я в четвёртый раз, причём в этом году — третий. Кроме родной Казани (где, правда, три года не появлялся) и, понятное дело, Москвы, больше таких родных городов, пожалуй больше и нет.

А вот кстати… Вы были в Томске? Что должно произойти, чтоб вы сюда приехали увидеть эту красоту вживую?

#наличники #деталирезьбы #nalichniki #резьбаподереву #nalichniki #woodenarchitecture