— Уважаемый, с какой целью ведете съемку?
Официальный тон и суровый мужской голос на пáру рисуют в моём воображении как минимум готовящийся к броску отряд ОМОНа. К тому же еще минуту назад улица позади казалась совершенно безлюдной, поэтому теперь, застигнутое врасплох, сердце ёкает и предательски ускоряется. А я, вздрогнув, и преувеличенно медленно отнимая глаза от видоискателя, стараясь при этом казаться расслабленным, поворачиваюсь от штатива.
В двух шагах, на тротуаре переминается с ноги на ногу мужчина в чёрной форме с ярким шевроном на рукаве. Смотрит на меня встревоженно и кажется тяжело дышит. «Бежал он ко мне, что ли?» — проносится в голове.
— Здравствуйте, — невольно понижаю голос я, чтобы казаться солиднее. — А вы с какой целью интересуетесь?
— Это частная собственность, фотографировать запрещено. — Нажимая на каждое слово с вызовом сообщает он.
От удивления я чуть не давлюсь, забывая все доводы о недопущении запрета на съемку в общественных местах:
— Это!? — недоумеваю я, — Это же школа!
— А… — как-то неожиданно тушуется охранник, — вы Федоро́вский дом…?
Вдруг в его руке словами «Ну чего там» оживает рация и, склонив голову, чуть отвернувшись в строну, он поднимает её ко рту, рапортуя невидимому собеседнику: «Порядок, он нашу гавань фотографирует». Рация несколько секунд озадаченно шипит, отключается, потом снова включается, чтобы даровать мне свободу воли коротким: «Принял, отбой».
Охранник вдруг оказывается улыбающимся мужчиной лет шестидесяти, смотрящим на меня с интересом.
— Турист что ль?
— Д-да, — предательское сердце всё ещё не замедляется, хотя вроде ничего и не произошло. — Деревянное зодчество вот изучаю.
— Ну-ну… — неопределенно бормочет он.
И вдруг с энтузиазмом, словно и не было нашего «знакомства», принимается рассказывать тоном увлечённого работой краеведа:
— Этот дом Федоро́вский строил, Пётр Фёдорович, наш главный архитектор. Он, значит, в 1913-м году он построен. А строил он дом Николаю Доримедонтовичу Родюкову. Этот был почётным жителем Томска, про них писали, это тоже знатная семья Нарымских купцов, они золотопромышленниками были и еще рыбой кажется… Они кстати очень толково, я считаю, за год до Октябрьской Революции продали золотые прииски другому…
Тут рация в его руках снова оживает, выдавая на этот раз что-то нечленораздельное и не относящееся, как мне кажется, к нашей беседе, но удивительный этот человек, махнув лишь напоследок рукой и добавив: «Давай-давай…», даже не обернувшись, уже торопливо шагает вдоль по улице, едва не сбив старушку, не потрудившуюся уступить ему тротуар. Та, лишь только я успеваю перевести дух, равняется со мной, приостанавливается, подходит ближе и недовольно, обращаясь ко мне, как единственному свидетелю инцидента, громко и со злостью в голосе критикует охранника, тыча тростью ему в след, словно в спину:
— Полетел-то, полетел ошалелый! На пожар что ль?
Я пожимаю плечами, не зная, что сказать, да и не рассчитывая, признаюсь, на продолжение диалога. Но у старушки видимо другие планы, она делает шаг ко мне и, вглядываясь в экранчик камеры, словно оценивая композицию кадра (хотя что она, я про себя думаю, там видит!) улыбаясь замечает:
— Нравится вам эта… наша архитектура?
— Да, — отвечаю я, уже ничему не удивляясь и надеясь лишь на то, что бабушка не покинет меня столь же стремительно.
Она же бросает ещё один взгляд на дом (экранчик к этому моменту погас) и произносит печально:
— А мы, представляете, как-то свыклись, не замечаем уже совсем. Привыкли к этой красоте… — и не меняя интонации добавляет тут же, — Хорошо, хорошо… Ну я пошла, да… Ну успехов вам, я пошла, да…
