…— Гостиница у нас резная была, вот бы тебе её.. но уже закрыли, а потом и сгорела.
— А давно? — я не знаю зачем это спрашиваю, но если давно, то как будто бы не так жалко. Собеседник мой — Павел, — медленный кряжистый дядька лет семидесяти, чуть ранее со смехом дозволивший мне сфотографировать свои наличники в обмен на «поколоть оставшиеся дрова» (он этим и занимался в этот момент и неколотых дров ещё оставалось наверное кубометров десять), — неопределенно машет рукой:
— В сторону пятёрочки, там найдешь. Давно. Может что-то интересное и осталось: она не вся сгорела. Большая была гостиница, номеров, наверное, полста.
— Ого, никто не погиб?
— Так я ж тебе говорю, она закрылась раньше.
— А чего закрыли, разорилась что ли, не знаете?
— Ну как всегда у нас получается: кто-то, чего-то, как-то…
— Отличная, — смеюсь, — формулировка! Так многие хорошие вещи загибаются по-моему…
— Ну да, совершенно правильно говоришь… У меня тут… — он вдруг так пристально на меня смотрит. — А ты за рулём?
Вопрос выбивает из колеи, потому что если если вообще — то да, за рулём; а если, в смысле, сегодня — то не откажусь… Такой примерно и выходит у меня кивок головой — ни да, ни нет. Павел решает уточнить:
— Ну водишь в смысле?
Я киваю.
— Ну тогда поймёшь… УАЗик у меня был, ещё до этого — он указывает глазами на стоящий рядом «Патриот». 469-й. Ну представляешь? Убили они конечно всё этими своими… Ну короче… — он оживляется — купили мы его для лесхоза, в 85-м году. Через месяц, сколько там он прршёл? Пять тысяч? Три? Ну новый. Короче поршень пробил блок цилиндров. Ни с того ни с сего. Что делать? Мы бумагу писать, на завод, командировка, туда-сюда, гарантия, еду. Приезжаю. А мне, надо сказать, знакомый из Москвы с бумагой подмог: отправил не просто на деревню дедушке, а к нормальному мастеру. Приезжаю. Он бумагу берёт: «Пошли». Приходим в сборочный цех. Я на заводе первый раз, смотрю, интересно. Он гайку их ящика — на весы. Записывает. Другую — на весы, записывает, подбирает к ней. Часа два, не совру. К нему там подходят: «Чего ты, мол, застрял тут?», а он: «Это для своих, надо нормально чтоб». Короче, всё подобрал мне по весу, собрали. Запустил на сухую несколько часов обкатывать. Пошли мы с ним в столовую. Он и рассказывает. Они машинам, которые надо нормально сделать, подбирают по весу всё, все гайки, все цилиндры-кольца. А если просто — то нет. По инструкции надо всем, но никто этого делать не будет. Только для своих.
— Так что, — говорю, — он все детальки взвесил и двигатель как-то лучше работал потом что ли?
— Лучше работал! — Павел аж выпустил воздух меж губ, словно сам стравил давление — Пффф! Я его после развала Союза выкупил, он ещё без капремонта четыреста тысяч набегал!
Я вспоминаю, что пробег моего (тогда ещё) Фьюжена приближается к трём сотням и удивлённо поднимаю глаза:
— Это много?
— По нынешним меркам — нет, но для УАЗов восемьдесят-сто тысяч и добро пожаловать, капремонт. Единицы больше ездят. А тут четыре сотни. У меня сын его ещё убивал: в Якутию на нём ездил — хоть бы что.
— Далеко как, — уважительно качаю головой, — а зачем так далеко на машине?
— А это они тогда на спор. — Павел тянет головой в сторону, продолжая о сыне медленно и словно нехотя. — Это на спор он. Он… знаешь такие люди есть, которые «на слабо» камень с Луны притащат? Во… Он тут с нашими бандитами повадился ну и… С ними этими история случилась: пересажали всех, он бы точно под раздачу угодил, но я его уже в Суворовское определил тогда…
— Это в девяностые ещё? — уточняю я только, чувствуя, об истории он рассказывать желанием не горит.
— В самом начале нулевых. Что-то они там нарвались на кого-то из непростых. Мой уже год как уехал, его не коснулось, а дружбаны его все сели.
Павел замолкает, оценивающе смотрит на кучу дров. Мы с ним так и стоим возле дома: он, опершись на колун, позади широкого пня, на котором раскалывал поленья, я на дороге, чуть ниже.
— Дрова-то рубить будешь? — внезапно вспоминает он.
— А давайте! — говорю.
Пристраиваю рюкзак к ограде, рядом штатив, выщёлкиваю камеры из креплений, кладу поверх. Снимаю свои тонкие перчатки и одеваю протянутые им, из грубой рогожки. Он ставит небольшое полешко на пень, я — криво-косо — раскалываю его с третьего удара, оправдываюсь, что дров не колол, лет, наверное, сколько-то (хотя, сказать по совести, по его меркам, я их вовсе никогда не колол: так порубал малость. Вот как сейчас).
Он смотрит усмехаясь, подаёт новые полешки, отдыхает. Несколько минут молчим, потом я спохватываюсь:
— А сын-то в итоге офицером стал?
Павел распрямляется, видно, что ему приятно это произнести:
— Майор ФСО! Охраняет дядю Вову нашего. До этого два года стоял около вечного огня.
— В Кремлевской роте?! — присвистываю я.
— В роте почетного караула, — поправляет он меня. — Кремлевский полк.
— Ого! Я в детстве туда мечтал попасть.
— А у тебя рост маленький! — улыбается Павел.
Я смеюсь:
— Даа, мне так родители так и сказали. Там же метр-восемьдесят надо? — Метр семьдесят шесть, это минимум.
— Ну я школу закончил я поменьше был. Но в тот момент это было уже неактуально: я туда в классе в пятом хотел… Вот, — думал, — вырасту и в кремлевскую роту! А куда потом эти ребята идут?
— Сейчас он служит в Сочи, Там… это офис, это нашего дяди Вовы… Там у них офис есть.. один из тех. То есть, как у них получается, — перечисляет Павел, явно вспоминая, — в Карелии, на Валдае, потом где-то около Москвы два места, и одно из самых высокооплачиваемых, то ли где-то Геленджик, то ли…
— Слушайте, а вот может вы знаете, что они там вообще делают?
— Ну как, это для отдыха. Так-то не знаю: что не могу сказать, того не могу сказать…
Мы ещё несколько минут рубим дрова: он подаёт, я, радуясь необычному делу (всё удачнее, как мне кажется), раскалываю их на четыре.
#ВПоискахНаличников #ПермскийКрай #ДомоваяРезьба #Пермь
