…— вам бы познакомиться было надо… эх.. вот вам бы познакомиться было надо с Николай Аполонычем… да… Но нет его уже… да…
Я фотографировал наличники, дом, потом ещё сделал пару фотографий, отвлёкся на кота, а тот, ловко огибая столб с присущей жидкостям текучестью, стал тереться о шерстяные носки в синих тапках. Тогда лишь и заметил, что в тени навеса, ничем себя не выдавая и сидит эта бабушка.
— А кто этот Николай Аполлоныч был? — я всё время стараюсь повторить имена тех, о ком говорят, надеясь, что это поможет потом вспомнить, хотя работает это, увы, делеко не всегда, да и вообще не факт, что работает: проверить-то ни разу не доводилось. — Он резчик местный?
— Нет, он столяр был. Краснодеревщик… Краснодеревщик… Да… Только он умер уж. Нет уж его. Да… Поздно вы приехали.
Сейчас она смотрит на меня будто с укором, даже, мне кажется, с вызовом, хотя минуту назад, казалось, вовсе не замечала. А сначала показалось даже, что она и не слышит: когда кот обнаружил её присутствие и я поздоровался, хозяйка не отреагировала никак, головы не повернула даже. Заговорила лишь когда я почти уже ушёл.
— Вы что-то спросить хотели? — окликнула она меня просто и я, помню, удивился сочной чистоте и молодости голоса: если бы не видел только что её, не смог поверить бы, что это не молодая девушка за спиной.
Сказал тогда, что наличники снимаю и что у неё одни три самых необычных в округе. Тогда она про Николай-Аполлоныча и вспомнила.
— Уж нет его, — проговаривает она неспешно — но мне кажется, что, тем не менее, он здесь. Да… Я иногда слышу, как ходит в доме. Ходит, да. Ищет что-то. Неприкаянный. Потом мебель двигает, да. Я поставлю стул, как мне удобно, а наутро он опять, как мне мешал на проходе, так и стоит окаянный.
Я прикидываю, что дом, вероятно, дореволюционный, и, скорее всего, купеческий, а Николай Апполонович, должно быть, первый его хозяин, и собираюсь уже спорить о фамилии, но бабушка эта смотрит как-то особенно, что вопрос засыхает на языке.
— Мы ещё детьми познакомились, он ухаживал за моей мамой. Нам было… мы в Тирасполе жили… что-то… что-то… к четырём годам… ему пять… он признался, что женится на моей маме, когда можно будет.
Я улыбаюсь, вспомнив на минуту, как сам подарил коляску девочке лет в шесть и это вовсе не казалось чем-то несерьезным, но бабушка воспринимает мою улыбку на свой счёт:
— Вы улыбаетесь, а зря. Это моя мечта была, чтобы у меня был папа. И Коля мне пообещал между нами, что женится на моей маме, когда вырастет, чтоб, понимаете, да… и он ухаживал… да… ухаживал за моей мамой, я помню… рвал ей цветы и приносил, помогал во всём… да… над ним смеялись… ну знаете, мальчишки… а он ничего… всё сносил, как об стенку горох… Время было тяжёлое, не дай Бог… Только он заболел — и вот… и всё… я одна теперь… да… — Она продолжает говорить также, ровно, негромко, своим чистым, совсем молодым голосом, и я в который раз попадаюсь в эту ловушку: не могу сообразить, что речь уже идёт о совсем другом времени.
— Он очень хороший человек был. Никогда мне ничего не говорил, что, мол, я это.. Мы только… я не могу даже передать… — начиная вспоминать она говорит быстрее и ещё быстрее я запутываюсь в её светлых воспоминаниях об этом человеке. — Ну мы, знаете, на свадьбе друзей, да, едем с друзьями, это летом. К мемориалу у нас. Мы выходим, мы вместе с Мариной, это свидетельница была, я дверь захлопнула машины, Марина впереди. Выходим и это… видимо я не увидела что ли, то ли у него руки как-то пальцы в общем на капоте… Ой, не на капоте, а сверху на крыше, и захлопываю я дверь. Я только Колю зову, а он мне: «Беги, солнышко, я сейчас». И мы побежали с ней туда. Так хорошо было, там все. Такой день был, такой солнечный. Июнь кажется. А они потом подошли с Толей. Они два друга были Толя и Коля. Да… и я смотрю, Коля руку прячет за спиной. Я говорю: «Коля, а что с рукой?» Он: «Ничего страшного, я оцарапался». Ну. А потом он мне открыл, что я просто дверью тогда машины ему прижала пальцы. Прищемила. Он не успел убрать и я хлоп — а рука там. Там даже он не ёкнул, не это… мы пошли… и я говорю «Коля, ну ты чего, ну пошли!», а он: «Идите-идите!» — нам с Мариной. А там уже хлынула кровь! Это же дикая такая боль! А! Нет! — Оживленная воспоминаниями она поворачивается ко мне, и к молодому голосу вдруг присоединяются молодые совсем, живые глаза: — Нет, не так! Я когда захлопнула, он говорит: «Солнышко, открой обратно дверь», но он не сказал, что там были пальцы… Ну всё-таки… Это такая дикая боль! И когда Толя увидел глаза Коли и вообще всё, что происходит… Нет-нет… Вы представляете, какая это боль? Я даже не представляю, это адская боль… как он сдержался?… Только «Солнышко, открой обратно дверь пожалуйста»… и всё… Ни слова мне не сказал и потом… да… нет-нет… Когда сравниваешь и понимаешь… и думаешь — а другой бы двинул и ещё бы проехался…
Она замолкает, не глядя на меня, словно и нет меня, надолго.
Мы сидим не напротив друг друга, а как бы по-диагонали: она под навесом, глядя перед собой, я на лавке снаружи, уж и не помню, когда опустился на неё: словно она тут и была, словно выросла в нужном месте…
И ни звука вокруг… Какая-то поглощающая тишина, словно и время остановилось… Только кот умывается у её ног, переступает с лапы на лапу… но я не решаюсь поднять камеру: кажется, сейчас один щелчок затвора способен разрушить вообще всё…
— Он такой был… Ах, вам бы познакомиться, он рассказал бы… он очень хорошо рассказывал… Любил, когда его слушают, любил поспорить, провоцировать… но… вот мы… я то есть, чугунную ванну убедила его купить. Это, знаете, я сейчас думаю, ведь блажь! Но Коля согласился, сказал только, чтоб я хорошо подумала, потому что она у нас ведь не войдёт, не встанет по месту. Нет, я уверенно так, говорю, она войдёт, ты ничего не понимаешь. Да… и они её с этими, с рабочими, Коля нанял, чтоб её вместе на шестой этаж, который, между просим, как девятый у нас (там потолки) к нам поднимали. Это ж тяжесть какая! Они её привезли, подняли, как говорится. А она в дверь не проходит. Ну как-то-как-то, в общем, как-то её пронесли. А! То — нет! Это как раз Илья-брат приезжал помогать, они двери разобрали, им пришлось, чтобы она вошла. Но потом оказалось, что вот в ванную комнату она не входит. Я думала уже, я сгорю со стыда. Видя, как там эти… эту… они чугунину поднимали вшестером, а она не входит, ну никуда… как я могла так ошибаться? Ведь я уверена была… Вообще не знаю… да… — она качает головой и ещё повторяет: — ну она помещалась, я уверена была… А Коля смотрит, что она всё-таки никак не войдёт и говорит мне: «Ну что, солнышко, не войдёт, кажется?» Я думала, меня сейчас эти рабочие растерзают. А Коля к ним поворачивается спокойный, говорит: «К сожалению, братцы, не входит, будем возвращать обратно». И всё. И ни слова мне больше, не вспоминал даже никогда. И они понесли эту обратно, через эту дверь и с шестого этажа, который у нас как девятый… Пол дня! Пол дня они её из-за меня носили-выносили, вы представляете! И ничего он мне не сказал. Мне потом Марина говорила: «Ну признайся, он тебя отругал потом за эту ванну?» А я что скажу? Он слова мне не сказал! Ни полслова! Как будто так и надо: принесли-унесли и всё. Он такой у меня был… И когда – это к нам пришли, говорят, надо воздух спускать с батарей. Я говорю «Коля, давай спустим, ну просят, неудобно». А он говорит «Воскресенье, вечер, давай не будем». Но я этот… я настояла, что давай сделаем… ну и конечно это… ой, там он открыл, там как кран сорвало! там началось: сначала холодная, потом горячая, а потом всё горячее, вода хлынула как фонтан, ещё ржавая…
шторы! Это… я говорю я всё постираю, я всё это вымою не переживай! А он уже весь в этом тонет и он говорит: «что ли принеси тряпочку», то ли что… я… ну… справились… как справились, я не знаю. Больше я не приставала уже вечером, чтоб он спускал воздух… Но я так была признательна… действительно, думаю… ну конечно я и шторы постирала и там всё постирала… Но он же мне не сказал «Вот ты, дура такая, вот я же это… говорил», он просто сказал «Вечером поздно этого не надо делать»… Вот…
Я едва сдерживаю своё: «Да-да! Вот у меня случай тоже был, вот я, вот я…» Бедовая голова всякий раз готова подсунуть подходящие к рассказу воспоминания, когда стоит именно что послушать…
— Я ещё один случай расскажу… — спасает меня от лишних слов моя пожилая собеседница — Вот у Алёнки, у дочки, на лбу вот тут есть шрамик… Коля на работе, июнь месяц, да, я в декретном отпуске, во дворе гуляем. Алёнке полтора года. Она с Алёшкой и Олежкой играет, мы с Наташей сидим… Вот… А эти ребята бегают. И тут стоит ржавый мотоцикл, да… Ну они так бегают активно, и Алёнка там ударяется лбом от эту коляску железную и рассекает лоб. И кровь вот так вот хлынула! Ну Наташа врач и я схватила не своего ребенка, а Лёшу и говорю «Наташа, бери мою Алёнку и останавливай кровь!» Ну она конечно так сразу зажала, всё, мы побежали домой, я, у нас ещё телефона не было, я с проходной звоню по местному телефону, я говорю позовите Колю, говорю, Алёнка столкнулась с мотоциклом! Я говорю, она вся в крови! — Она рассказывает, а сама улыбается, даже смеётся описывая. Улыбаюсь уже и я, чувствуя, что закончится-то всё должно хорошо. Она продолжает:
— Я же говорю как есть, да, я же не думала, как он там представляет! А он уже представляет «с мотоциклом, который едет». И он возвращается там, говорит «Я не знаю, как я вернусь, Алёнка столкнулась с мотоциклом». Полтора года ребенку. Все в шоке! До сих пор это вспоминают… И вот потом, там скобки хотели ставить.. это… Наташа сказала, что не давайте засыпать ребенку… но я не это хочу сказать… да… Я хочу сказать… вот все эти эпизоды, они маленькие, но… не было обвинений, не было «Ну как же ты! Не досмотрела за ребенком! Почему, что это происходит?» Разбирались уже по предмету, что получилось, а не как это получилось!
Досказав, она снова зорко и долго, словно вспоминая, с чего же начался этот длинный наш разговор, смотрит на меня. Потом спохватывается, видно и правда вспомнив, добавляет устало:
— Так что вот такие у нас семейные истории… Но вы поздно приехали… его теперь уж нет…
А я киваю, хотя именно теперь уж никак не могу с ней согласиться…
PS На фотографиях один из чудесных домов Гаврилова Посада, что в Ивановской области.
