Рубрика: Тверская область

…— Я конечно в шоке, что это всё сохранилось.

Молодой мужской голос заставляет меня отвлечься от съемки и окинуть вопросительным взглядом пространство позади себя.
Парню, как мне кажется, лет двадцать пять. Долговязый, нескладный какой-то, смотрит скорей заинтересованно, чем агрессивно: просто поговорить хочет, думаю. «Нечасто, надо же…», — пролетает в голове, но, словно в подтверждение моих мыслей, он прерывает их поток:

— Это я к тому, что дому, знаете, ему порядка ну ста лет где-то. Тут вся улица такая.
— Да я уж заметил, — вставляю я.

Парень высвобождает руку из-за спины, протягивает для рукопожатия.
— Елисей.

Узкая его ладонь, оказывается неожиданно тёплой, хотя я снимаю перчатки, а он стоит без них.

— Бежецк знаете, это довольно-таки старенький город, он и горел много раз и соответственно архивы-то сгорали и много раз всё переписывалось, так что конечно много, — он особенно напирает на это «много» протягивая его несколько дольше других слов, — много, что упущено.
— Но всё равно какие-то нереальные дома у вас тут остались! Этот вот…
— Сто лет, — неожиданно перебивает он, — это очень, очень много! А этот домик, там знаешь, по лестнице идешь, она уже так тррр… — Елисей кривится лицом, показывая видимо скрип, издаваемый лестницей, — криво стоит…
— А вы в нём живёте? — удивляюсь я. Дом вовсе не похож на жилой, даже если исключить первый этаж, занятый магазинами.
— Нет, нет, я в другом. Тоже старый… Ну похожий, по размеру и формой. Не здесь. Но похожий. Только у нас дверь заколотили.
— Как заколотили? — не пойму.
— Ну там другой вход уже сзади…

Сам того не ведая, мой новый знакомый «наступил на больную мозоль».

— Я просто удивляюсь — говорю, — еду сейчас из Твери, так там по всему городу сотни дверей заколочены, словно настоящие жители в какой-то момент заперли их и ушли с ключами, а дома занял кто-то другой у кого ключей просто не было, поэтому перед дверьми сейчас где лавку поставили, где урну, где прямо на, бывшую раньше входной, дверь почтовые ящики уже повесили поперёк… Или просто перед домом асфальт уже пять раз переложили, что дверь никак не открыть… И кажется, никому нет дела… Что там вообще с другой стороны заколоченной двери?
— Я смотрел! — живо реагирует он, — у нас, там, смотрите, там вот, когда заходишь с той стороны, там тоже дверь, но заколоченная… И больше ничего нет.
— Ну странно же… — только и могу я заметить.
— Раньше вроде бы это был главный вход, ну как парадное. — размышляет он вместе со мной, — Но теперь всё по квартирам разделено. Там коридор и двери.
— А сколько квартир у вас? — я прикидываю размер дома: если он говорит, что тот похож, то наверное квартир шесть-восемь должно быть… Но ответ оказывается другим.

— Я не считал если честно, я снимаю квартиру недавно. Я снимаю. — он задумывается на минуту, и, вдруг оживившись, продолжает, — Вот одно отвратительно там, тараканов тут уйма. А СЭС если и вызовешь, тебе потравят, но они всё равно потом приползут от соседей. Надо же весь дом, а никто платить не хочет. Они-то потравили, временно да, их не было. Где-то порядка несколько дней. А так… Это хорошо ещё у меня противогазы дома всегда есть. А так после них, знаешь, еще два дня воняло.
— А зачем вам противогазы? — удивляюсь. — Продаёте?
— Нет, я как бы краевед. — Усмехается он, путая меня ещё больше. — Мы с товарищем любим по заброшенным домом или там заводам ходить, искать что-нибудь, артефакты прошлого там непонятные находить… 
— Ого, — говорю, — а почему «краевед»? — Я думаю, что-нибудь насчёт экскурсий, но ответ сбивает с толку:
— Я этим с малолетки занимаюсь, мне четырнадцать было. — Произносит он и замолкает с видом человека, вполне ответившего на заданный вопрос.

— А как вообще занялся этим? — смиряюсь я наконец с непонятным ходом беседы.
— Химзавод был первый. — кивает он скорей вопросу, чем мне. —  Его закрыли, знаете, где-то в 2005-м году, сначала (я там документы почитал-почитал), там видно было вот, как с Союза всё уже там менялось, там уже приказывали расформировать склады, выбросить противогазы старые… И после развала Союза там что-то двигалось конечно, но очень вяло… Потом в 2005-м году совсем закрыли. Там даже — он расширяет глаза, усугубляя этим все эмоции, которые положено отображать при рассказах об инопланетянах, — несчастных случаев много было! Там несколько раз в окна кто-то выходил и даже, в восьмидесятых годах, женщина там одна упала в ванну с кислотой! Серной! Ничего не осталось!
— Ого, жесть какая… — шепчу я.
— Мгм… — удовлетворённо и как бы даже отстраненно-высокомерно бормочет он, оценивая произведенное его рассказом впечатление.
— А что самое интересное находили?
— Да не знаю… — он легкомысленно пожимает он плечами. — Противогаз считается?
— Да ладно! — смеюсь я, — А как же двухметровые крысы?
— Ну это мифы всё, так сказать. — серьёзно поясняет Елисей. — Местные сталкеры рассказывают, мы видели то-то, то-то… На самом деле это бред полный, я вот сталкером себя никак не могу назвать, я скорее краевед… Краеведы и сталкеры по сути ничем не отличаются, также ездим по городам, также заброшки топчем, только дело в том, что бывают такие фанатики, которые тупо на игре помешались и вот… А мы краеведы, мы смотрим как-то трезвее на мир, реалистичнее… да… нас много, у нас, у краеведов, филиалов около девяти…
— Это по области?! — я аж поперхнулся.
— В нашей области всего два представителя. У нас есть, в Литве, в Москве, в Ивановской области, в Нижнем Новгороде… Так что так вот…

Мы стоим в Бежецке около одного из самых приметных деревянных домов — дома купца Трусова, как я потом прочту в интернете. Мысли вихрем проносятся в голове, но больше бессвязные: сталкеры-краеведы… организация с представительствами? Целый пласт жизни, о котором, не зацепись мы языками у этого дома, я, вероятно, никогда б и не узнал…

Поворачивающая во двор машина заставляет нас обоих карабкаться на cугроб, и тут же провалиться в снег по щиколотку: мартовский наст совсем уже не держит. Мы вылезаем и как-то дружно со смехом принимаемся очищать обувь от забравшегося в неё снега. И этот общий снег вдруг как-то неожиданно сближает нас.

— Вот зараза, — имея в виду водителя, беззлобно ругается Елисей, и, показывая на мои потёртые треккинговые ботинки, спрашивает, — я смотрю у вас «берцы» песчаные, почём брали?
— Да я даже не помню, — улыбаюсь я, не переставая выковыривать из них ледышки, — им пара лет уже!
— Просто песочного цвета. — объясняет он свой интерес, занимаясь тем же. — Сразу видно приезжего: у нас только армейские «берцы» продают, а натовских цветов не везут: дорого…

Он справляется со своими черными, теперь и я замечаю, действительно армейскими, ботинками, выпрямляется:
— Вас наверное бабки тоже замучили, да, «Куда идёшь, зачем фоткаешь»? За мной тут одна такая шла недавно. Я с биноклем, забор надо было проверить там. Написали, там есть брешь, так сказать. Ну дыра. Я иду, бабка следом. Я останавливаюсь в бинокль посмотреть, и она останавливается. Вот так, в десяти метрах. Я иду, она опять за мной. Я уже тупо от забора ушел, мало ли чего. А она потом подходит: «Милый, у тебя это пиво, или что? Я бутылочку хотела забрать!» Я, с-ка, там на нервах, она бинокль за пиво приняла!
— Бывает же! — смеюсь. — А чего за забор-то был? Нашли дырку? — теперь уже и мне интересно.
— Забор… — Собедник мой трёт шею, то ли вспоминая, то ли размышляя, рассказывать, или не стоит… — Там какой-то военный объект. Но как бы брошенный. Как бы брошенный, но он охраняется, там что-то строят. У меня знакомый есть там конечно… Я вот, когда он дежурствовал на дежурстве, я выпытываю себе, проход, так сказать, на эту базу. Так сказать, легальный проход, а по сути нельзя…
— Так она закрытая?
— Ну как бы да. Вы знаете, там школьники очень часто лазают и громят так сказать… Из-за этого ЧОПы очень злые и… вот… гоняют. Я помню нелегально туда лазал, по нам вообще стреляли.
— Нифига себе! — я смотрю на него пытаясь разглядеть, рисуется ли он, или серьёзно говорит. Но в этот раз похоже на правду. — А что они если б подстрелили?
— Не, — качает он головой, — они действуют знаете как? Они действуют сначала по инструкции. По инструкции у них три пистолета. Сигнальный, предупредительный и уже пневматический. Сначала предупредительный, сигнальный потом, чтобы предупредить своих собратьев, а потом уже и…
— Но у вас никого не ранили, надеюсь?
— Меня с моим камрадом не ранили, всё хорошо, мы вышли живыми.

И ни тени улыбки даже. Ничего себе, думаю.

— Не стрёмно так лазить?
— Ну, — тянет он, прямо глядя на меня, — я занимаюсь этим порядка уже девять лет, я уже опыта так поднабрался… Страшно конечно, но в этом антураж есть, адреналин в конце концов.
— А если правда вдруг пулю схватите? Стоит оно того?

Тут он как-то особо вдумчиво начинает отвечать:
— Если вдруг… Ну значит, так сказать, судьба. А чего как бы терять? Так хоть полазили. Клёво было. 
— Ну как, — пытаюсь было протестовать я, — Ну там родители…

Однако разговор этот Елисею явно перестаёт нравится и, глядя куда-то вдаль, он брезгливо морщится, а взгляд его тяжелеет:
— Не, это не моя тема совсем. Я из дома срулил в четырнадцать. Мы с моей девушкой тогда начали вместе лазить по заброшкам. А теперь и она в Москву свалила. Тогда бы ещё ну куда ни шло, а щас как бы и совсем терять нечего.

Он замолкает, а на меня вдруг накатывает чувство вины за этот разговор и я спрашиваю нейтральное, пытаясь откатить немного назад:
— А вы фоткаете, когда идёте куда-нибудь? Выкладываете может в сеть?

Он смотрит на меня с укором, наверное раскусив мой манёвр и будто бы говоря: «зачем так грубо-то?», и, выдыхая коротко, отвечает:
— Фотографирую. В Вэ-Ка выкладываем в основном.
И, вновь выпростав из-за спины ладонь для пожатия, добавляет твёрдо:
— Побегу.
— Удачи! — снова жму я его, в этот раз показавшуюся ледяной, руку.

Он кивает, идёт вперед к дому, но замедляется, как в киселе, останавливается и, медленно повернувшись через плечо, проделывает обратно этот же путь, оказываясь снова передо мной, но каким-то другим, с широкой улыбкой и блестящими глазами.
— Берцы просто у тебя, как у неё, понял? Я подумал… — он осекается, глядя в мои непонимающие глаза, и добавляет с усмешкой:
— А, хотя ладно, забей…

И не ожидая никакого ответа, на этот раз легко и резко развернувшись, широко шагает куда-то уже не оборачиваясь.

…— А вы женаты, или как?
— Да, — улыбаюсь, — а что?.
— Вас в командировки жена нормально отпускает? — вместо ответа снова спрашивает мой новый знакомец.

Дядька этот остановился поодаль пока я снимал, некоторое время понаблюдал крутя в руках сигаретную пачку, но так, вроде бы, и не закурил. Спустя же несколько минут, не торопясь, с видом человека никуда не спешащего, подошёл явно просто поговорить, и, указывая на дом, начал с ничего не значащего: «А я тоже люблю таких вот чудаковатых старичков. Есть в них что-то… Что-то весомое, значительное, харизматичные, если угодно…»

Усатый, лысый, в длинном пальто глубокого синего цвета, с белым в мелкий узор шейном платке и запоминающейся хитринкой в глазах. Вылитый Андрей Бильжо, причём его, кстати, тоже зовут Андреем. Только голос не похож: ниже, басовитее, и говорит он, пожалуй, медленнее.

— Отпускает конечно… — отвечаю я после секундного раздумья, — Хотя «отпускает» не то слово: я ж не разрешения спрашиваю, просто говорю: в таких-то числах еду на столько дней. Плюс, у меня гибко всё: изменилось что-нибудь, ну что ж, перенёс на три дня, бывает…

К этому моменту мы уже обсудили, и непонимание ценности деревянной застройки жителями города, градостроительную политику Твери и… развод Андрея, ставший следствием начавшихся его длительных командировок. Он пояснил это так: «Мне жена предложила: «Давай сразу разведемся, тогда езжай», я, как честный человек, предпочёл согласиться. Со стороны женщины опрометчивый поступок». Поэтому мой откровенный ответ был вполне закономерен.

— А вы, — спрашиваю, — на сколько тогда в командировку уехали?

Я ожидаю услышать в ответ что-нибудь вроде полугода или больше, но всё оказывается не так драматично:
— Трёх дней не прошло… Три дня, не прошло… Насмешка! Это надо просто представлять… три дня, это ещё хорошо! Слушайте, Средняя Азия совсем не создана для нормальной жизни, я сказался больным и сбежал при первой оказии.
— И что, домой?
— Ни в коем случае, — кривится он, — я вот этого не понимаю, чтоб развестись и вместе дальше жить… потом — другое дело, а сразу — не понимаю… зачем вот это было тогда? Решение приняли? Приняли. Совместное. Так вперёд за цыганской звездой, чего же ещё?

Он делает паузу, в очередной раз достаёт пачку сигарет, вынимает одну и, спустя минуту, помяв и покрутившей её так и эдак, вкладывает обратно. «Бросает, — строю я предположение, — отсюда, может, и это желание поговорить с первым встречным

— Нет, — продолжает он подумав, — я развёлся и… развёлся. Как и не было. Аннулировал себя… Опять же, переехал. Я каждый раз предпочитаю переезжать, так продуктивнее…
— Каждый раз после развода? — пытаюсь пошутить я, думая, что он имеет в виду «каждый раз при существенных переменах в жизни», но Андрей не улыбается, а просто кивает, поэтому я, чуть смутившись, спрашиваю только:
— Часто?

Он одобрительно смеётся в усы, переспрашивает:
— Часто ли я переезжаю? Или часто ли я развожусь? — он опять достаёт пачку сигарет, но тут же, в этот раз даже не достав сигареты, убирает её обратно во внутренний карман пальто. В среднем раз в год… Это позволяет, помимо прочего, знаете ли, на проблемы городов по другому смотреть, а это помогает в работе. Изнутри, но всецело… в контексте развития, если угодно…
— Ого, — только и могу выдавить я. А где ещё довелось жить?
— Хе, много… где! Вопросы! — хитро улыбается он, и выдаёт скороговоркой, возможно какую-то, одному ему известную, цитату — в Риге-Праге-Копенгагене! Много где. В Австралии пока не жил.
— А… я почему-то думал, что только по России…
— Бывает и по России, — с гордостью кивает он. В Копейске жил, в Альметьевске… В Пензе… А, ну в Ельце конечно. Я сам из Ельца.
— О, — радуюсь я, — недавно был там! Красивый город какой!
— Красивый? — удивлённо смотрит он на меня, — Хотя пожалуй, пожалуй. Я давно был. Душный город по-моему… Удушающий… Тогда говорили: «Елец — всем ворам отец».
Андрей в который раз достаёт уже изрядно помятую пачку сигарет, вынимает, стукая ладонью о ладонь, одну из сигарет, с облегчением закуривает, предлагает мне. Я качаю головой, отказываясь. Он с удовольствием затягивается, щурится, вдыхая и выдыхая дым. С неба начинает сыпать или капать что-то невнятное, закручивающее выпускаемый им дым в причудливые вихри.

— Душный город. — повторяет он. — Уехал оттуда при первой возможности. К тому же еле ноги унёс.

От группы машин и людей, стоящих поодаль, отделяется фигура и, стремительно приближаясь к нам, мужчина — в явно дорогом костюме и лакированных туфлях, которые вряд ли знают мир дальше десяти метров от салона автомобиля, — раскрывает большой зонт над моим собеседником.
— Андрей Евгеньевич, пойдёмте? Вас ждут.

Андрей Евгеньевич ловко отстреливает окурок в сторону ближайших кустов, делает шаг ближе (мы разговаривали стоя довольно далеко друг от друга) и крепко пожимая руку широкой сухой ладонью, улыбаясь прощается: — Желаю успеха!

PS На то, чтоб забронировать календарь с наличниками осталось уже 9 дней.
И говорил ли я, что если мы соберем больше, чем в прошлом году, то вам будет интересный наличниковый бонус? Есть смысл агитировать друзей ;) Завтра расскажу! :) Ссылка вот:
https://planeta.ru/campaigns/nalichniki2019#ВПоискахНаличников#Тверь

Дама, шедшая второй не замечает остановки подруги, врезается в неё, они падают, некрасиво, вяло переругиваясь, собираются, наконец неуверенно встают, и не отряхивая снег с побелевших теперь дублёнок, ковыляют прочь. Я подхожу к бабушке, по дороге делая несколько кадров.

— Что дом такой красивый у нас, да? — улыбается она мне.
— Да! Мне очень нравится!
— Этому дому надо обиход…
— Нужен что? — Не могу разобрать я из-за капюшона, по которому третий день шуршит сухой снег.
— Да обиходить бы его надо! — повторяет она для глухих.
— Не следят за ним? — понимающе переспрашиваю я.
— Дак а кто теперь?  — разводит она руками в коричневых с узорами вязаных варежках. —  Он теперь списан.
— Как списан? — не пойму.
— Дак теперь мы за него не плотим. Списан уже и всё.
— И что, снесут? — Не могу поверить я своим ушам.

Бабушка тяжело вздыхает и начинает издалека:
— У нас в этом… в восьмидесятом году был этот… капитальный ремонт ему. А у нас тут в этом доме жил такой Борис Андреич. Он такой, спортсмен был, писатель хороший… Вот он жил… Он старожил в этом доме был. Вот так вот… Ему там и сделали доску… доску! — она показывает палочкой на мемориальную доску на стене.
— А почему доску? — уточняю я. — Он чем занимался таким?

Доску эту я конечно заприметил и раньше. Деревянная, почерневшая от влаги, она хорошо заметна на песочной стене дома. На доске — портрет человека, даже скорее всего мужчины. Однако более ничего по ней узнать к сожалению не получится.

— Дак он бегал, он бегал.. спортсмен был. И художник хороший был. И писатель. Расцветаев Борис Андреич. А потом он умер. Ну чего же – разъясняюще смотрит она, —  было годов много, вот и умер… — она замолкает и я, погружаясь в неспешный ритм её речи, с трудом уже вспоминаю о чём мы говорили всего минуту назад.

— Так а почему дом-то списан? — наконец возвращается ко мне логическое мышление.
— Дак теперь никто не ремонтирует. Вот теперь комунальники не ходят, не ремонтируют. Вот сами чего тут поделаем, так вот… и вот… Крыльцо уже туда едет, а никто не ремонтирует. Уж дверь-то подпиливаем-подпиливаем, садится… — она показывает на верхнюю часть двери крыльца, которую приходится укорачивать, чтобы она продолжала помещаться в постоянно уменьшающийся по высоте дверной проём.

— А тут у вас несколько квартир в доме? — «Дом большой, — думаю про себя, — квартир шесть тут уж наверное есть».
Бабушка чуть колеблется и после секундного раздумья отвечает:
— Здесь у нас даже… одиннадцать квартир.
— Такие небольшие квартиры? — не могу поверить.
— Дак вот я живу в угловой комнате, — берётся перечислить она, — вот тут рядом комната, потом, с той стороны комната, тоже в этом подъезде. Это у нас значит пять здесь было, пять квартир: наверху две и внизу три. Теперь никого нету. А с той стороны — вот такие выходят алкаши… — она показывает палочкой вперёд, имея в виду недавних моих знакомиц. — Там две только у нас живут, нормально-то, они живут, работают и молодые ещё. Работают! — с нажимом произносит она повторно. —  А больше никого… Кто уехал, кто не живёт здесь… Квартир много, дак никого нету.. Этот вот парень со мной жил, он в Калязине. А там вон еще у меня в колидоре еще там квартира, там пришла тоже молодая жить, а потом она замуж вышла. Пила-пила тут тоже-то, родила, живёт в Горе́ (это неподалёку). Теперь у меня тут никого уж нет, я одна. Дак холодина ведь, не топят никто-нигде.
— И не топят? — удивляюсь.
— Дак а кто? Уж не живут, дак… — бабушка смеётся над моей несообразительностью. — и не топят. Вот там в коридорчике одна топлю.
— А вы на дровах? — зачем-то уточняю я, хотя всё ж понятно…
— На дровах, на дровах. — кивает она важно.
— Тут не было отопления, да?
— Не-ет, — тянет она как-то с сочувствием к моему неведению, — тут ничо не было. Это дома старые уж надо думать. Теперь вон, которым лень, дак в кинотеатре разбирают пол, дак жгут. Пьяницы-то.
— Зачем разбирают?
— Пол. И на дрова.
— Кинотеатр не работает, да?
— Ой, давно уж не работает. Больше десяти лет. Такой хороший был… Только отремонтировали его, и много народу ходило, дети все, а потом у нас был такой врач…. Вот он здесь был как это… начальник-то этого… В общем он был председателем района. Вот он всё отхватил в свои руки и всё тут нарушил. Всё нарушил. Сам нахватался и уехал. А врач хороший был. Вот теперь всё распотрошёно, всё взломано, ремонтировать никто не ремонтирует…
— Слушайте, а водопровод-то тут есть в доме?
— Да ничего нету у нас! — уже будто бы теряя терпение отвечает эта милая бабушка. — Вон колодец, всё. Ничего нету, у нас ничего нету. Вот с колодца воду таскаем. А ещё платили сколько? Платили… Я говорю: «Зачем платить будем? С лесу дрова, вода — с колодца! А за квартиру платили!», а сейчас присылают какие-то бумаги всё… На капитальный ремонт! По четыре тысячи присылают бумагу… Кто его ремонтировать-то будет!? Когда это будет-то? Ну никто и не плотит никто, в печку эти бумажки. А куда больше-то? Присылать-то присылают, а делать-то ничего не делают. Вот — она показывает палочкой через поручень крыльца на пространство около дома — всё тут было уже, в девятом году я сама переделывала, этот… палисадник. Он уже рухнул. Вот так вот всё разбирала, да, Помог мне внук, да вот, делали с внуком. Потом приколачивала весь вот наш штакетничек. Это я весь штакетничек приколачивала одна. Так и ремонтируем — улыбается она.

— А дом красят? Я смотрю, наличники красили?
— Дак это давно и было. В восьмидесятом году, я ж говорю, ремонт капитальный был. Теперь бы наличники-то покрасить, вон они какие красивые. Старые наличинки, старинные. Теперь всё. Теперь пока не рухнет. — снова разводит она руками.
— А кто тут жил, не знаете, до революции? — на самом деле дом больше похож на доходный, чем на купеческий, но спросить никогда не помешает.
— Ой, я даже не знаю.
— Купеческий какой-нибудь дом был, нет?
— Да конечно, конечно. Этот был дом поставлен… вот видишь, лестницы какие все вырезанные…

Я заглядываю в прихожую и обнаруживаю помещение, с одной дверью на первом этаже, видно в общий коридор, и лестницей на второй. Воздух внутри ледяной и изо рта сразу начинают вылетать небольшие облачка. Стены и перила выкрашены ярко голубой краской, на перилах — точёные балясинки, а на подоконнике второго этажа над лестицей — кошка…

Бабушка следит за моим взглядом и как-то задумчиво, словно сама с собой комментирует:
— Это раньше всё было… И кошечка сидит на окошечке… Вот так, миленькой, да и живем… А сколько доживем? Уж мне уж надо умирать-бы, уж люди-то умирают молодые, а мне не знаю чего, не берет Боженька туда…
— Да и не надо значит ещё — осторожно подбадриваю я.
— Да уж я нажилась… Я всякого нажилась, всякого нажилась. С тридцатого года всё уж видала… А вы откуда… вы чего, куда? — внезапно вспоминает она, что рассказав свою историю, она ничего про меня еще не спросила.
— Хожу, — отчитываюсь — фотографирую красоту деревянную, смотрю, что еще осталось.
— Только вот и «что осталось»… — повторяет она эхом. — Ну это всё старинное… Старое.. то еще при царе-коцаре всё делано.
— Как вы сказали? — снова треклятый капюшон, не даёт мне расслышать самое интересное! — При царе…?
— При царе-косаре! — К счастью громче повторяет она. И вдруг так хорошо и по доброму улыбается, что молодеет лет на тридцать. — А так все говорят: «Это при царе-косаре ещё было всё!»…
И через несколько секунд ещё добавляет:
— А это при советской власти всё ведь было-то…

Я отхожу от крыльца, сделать ещё пару фотографий наличников, снять доску, и тотчас же вспоминаю, что ещё хотел спросить:
— А подскажите, — начинаю, — наличников на первом этаже у вас никогда не было? Или уже потом поснимали? Просто на втором этаже есть, а на первом нет…
— Там наверху жили крутые. Вот такие наличники наделали. А мы простой народ… — удивляет она меня. — у нас ничего не было.

Тут я вспоминаю, что часть Весьегонска была перенесена при постройке Рыбинского водохранилища, и, решаю заодно спросить и о нём:
— А этот дом не переносился, когда водохранилище строили?
— По-моему не переносился… по-моему тут и был… Точно я чего-то не врубалась, не знаю.. Старого-то города сколько перевезли сюда? Старый город когда затопило, вот те дома и перевезли оттуда сюда.
— Вот сюда, в эту часть?
— Да вот где-то… Теперь я не знаю, тоже я не помню, не при мне было это всё дело… Это ж до войны еще переносили.. Теперь там церковь стоит.. Церковь стоит там, на берегу на самом, вы не были там? Там кладбище то было… ой какое большое в этом в старом. А теперь там залило, его всё перенесли в другое место. Так что я не знаю… Это надо спрашивать кого-то, кто-то… кто до революции тут жил наверное… Старогородских надо…

Бабушка замолкает. Снег шуршит не переставая и мне кажется, что если остаться здесь стоять, то так вот постепенно, снежинка к снежинке засыпет сначала меня, потом крылечко, а затем весь дом скроется, как то кладбище, в шуршащей глубине…

— Вам бы — возвращает меня к реальности её тихий голос, — надо летом.. красиво… А-то у нас зимой некрасиво, всё запустили…

Я соглашаюсь. Конечно, летом здесь наверняка всё утопает в зелени. И наверняка море грибов. И дачники. И день любви и верности с фестивалем клюквы. И понятие «время» обретёт какой-то смысл… Но здесь и сейчас в это поверить почти невозможно…

— Можно, — говорю, — я вас сфотографирую напоследок?
Бабушка кивает, улыбается:
— Я вот говорю, вот такую бабку им всем сфотографировать, — говоря «им всем», бабушка поднимает одну из тросточек и указывает ей куда-то вдаль и вверх, —  показать им, значит, что во всём доме вот такая одна осталась… чтоб вот знали в каком положении теперь мы все живём…

#ВПоискахНаличников #ТверскаяОбласть #Весьегонск #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники

…— Здравствуйте, а вы не подскажете, этот дом каких лет примерно?
— А зачем вам?

Бабушка хоть явно и не хозяйка дома, но сидит, отдыхая, в теньке неподалёку. Чего ж, думаю, не порасспросить.

— А я просто изучаю деревянное зодчество. Резьбу.

— Ну знаете что… Я не знаю…
— Ну хоть примерно может? Сто ему лет, или больше?
— Не, да ну, нет… Наверное пятьдесят. Я хорошо помню как его строили, это в начале… Шестидесятых что ли? Или это другой?

Несколько секунд она смотрит на дом с удивлением, потом заключает:

— Да вы не слушайте меня, я всё путаю, я старая стала. Другой дом сказала. Этому может сто лет и больше, не знаю. Правда, не знаю. А вы сами не местные?
— Не, я из Подмосковья.
— Ой, далеко, деточка… И за эту чепуху надо приезжать нарисованную?
— Ну да!

— Ну плотят хоть что-нибудь? Даром же не поедешь!
— Ой, — улыбаюсь, — там сложно всё.
— Не, нехай плотят, что ты, дитёнок! Нельзя… Та раньше было в мою бытность (она произносит «у мою бытность»): работаешь туда, работаешь сюда, а всё одно плотят. Сейчас всё: сиди на месте. Неправильно Путин сделал! Он же какой пример подал? Пошел на пенсию — освободи, дай людям, чтоб люди устроились, дожили тоже до пенсии. Молодёжь… Куда им деваться бедным. Покончали и некуда…
— Это в смысле, что он разрешил работать пенсионерам? — не совсем понимаю я.
— Работают же! — негодующе взмахивает руками бабушка. — Он сам и работает! Я не работаю. Нет. А работают же. Пенсионеры работают. А я б сказала так: «Пришел срок? До свидания, дай молодым места. Что они на рынке стоят с институтами?» А что стоят? Когда что продадут, а когда не продадут. А кому покупать? Денег нет ни у кого давно. А пенсионеры места занимают.
— Ну а как им не работать? Пенсия же небольшая…
— Ну что пенсия… Да, никакая пенсия. Никакая. Минималка — попробуй прокрутись. Если б не аптека хотя бы! Аптека дорогая. Во получу пенсию, отдану за эту хату, отдану за аптеку половину, и детям — дети немалые, да у них унуки малые, надо хоть по сколько-нибудь помочь. Всё! У меня детей трое было, да Гришка помер у пятьдесят пять, не женился и мне не оставил никого. Уж я плакала-плакала, а всё радовалась, «спасибо Господи» говорила, что забрал его: он очень уж пил, уж так пил, что всё пропивал. Я с ним столько беды перевидала, не сказать… А как помер, так всё равно жалко, хоть сорок лет пил, не работал нигде, ни одного дня… А я всё при нём: младший же, кровинка… Так он при мне и жил… и помер у меня…


Она вздыхает и замолкает, погружаясь в свои думы, а палочкой рисует что-то в пыли. Я сажусь рядом, смотрю на узоры и тоже погружаюсь в какой-то транс, размышляя о том, что мы сидим рядом с таким разным багажом — две вселенные, соприкоснувшиеся на секунду. Настолько разные, что и представить невозможно…

Вдруг она оживает, словно вспомнив о чём-то и невпопад произносит:

— А сам-то! Иди, проживи на пенсию! А кто в долг даст? Кто бедный, тот бы дал — так нету, а богатый не даёт, говорит: «Надо уметь жить!»
— А вам сколько лет? — решаюсь спросить я.

— Ой, деточка, много. — Она поворачивает на меня покрытое мелкими морщинками маленькое лицо. Улыбается полупрозрачными серыми глазами. — Сколько думаешь?
— Шестьдесят уже наверное? — вру я даже быстрее, чем успеваю подумать, что надо бы сказать меньше, чем на самом деле.

Она смеётся:
— Ой, молодую из меня сделал! Больше, больше… Девяносто два.
— Ну почти угадал, — смеюсь. Я хоть и приврал, но что девять десятков перевалило, всё равно не предположил бы. — У вас глаза какие молодые!
— Одни глаза и остались, — устало отвечает она. — И то оперированные. Ничего здорового не осталось.

— Но глаза смотрят?
— Неважно. Неважно смотрят. — И, как это часто случается с пожилыми людьми, вдруг меняет тему безо всякой видимой причины. — А мне Москва не нравится. У тебя там квартира или дом?
— Квартира, но в Подмосковье правда.
— Знаешь, я квартиру называю КПЗ. А своя хатка как родная матка. Вышел — что захотел, то сделал. А это вот сейчас уже отопительный сезон давно уже обрезали, не топится у зятя у дочки квартира, они в Кировске живут. А столько принесут платить — ой-ёй-ёй! Вот сейчас им принесли четыре шестьсот! А отопительный сезон давно уже кончился! И плиту прибавь, свет прибавь, газ прибавь, это всё на пять с лишним! А пенсия одиннадцать! Да еще две добавь, да аптека, что остаётся? А что делать?

Бабушка вздыхает, отворачивается. Я не вижу, но кажется она промакивает платочком уголки глаз.

— А пусть хотя бы и так. — дрожащий её голос подтверждает мои предположения. — Пусть уже и так. Только бы не было войны, пусть уже и так. Только жалко, вас-то жалко: детей, внуков. Только б не было войны, Господи… Страшно подумать… Ведь могут же эти… Эти могут… Трамп этот, Путин. Я смотрю: «Столько лет все держались, а эти могут. Путин молодец, а как вдруг не удержится?»… Каждый день молюсь за него, чтобы хватило у него удержаться, чтоб только бы войны он не наделал…

#ВПоискахНаличников #НиДняБезСтрочки #Тверская область #Старица #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники

Девятое мая. В центре в Осташкове
краем глаза замечаю, что с противоположного тротуара меня разглядывают трое парней лет тридцати. Спортивные штаны, майки, пивко — всё как надо: ребята День Победы идут справлять. Подходят.

— Был бы у меня такой фотапарат, я б наверное тоже ни с кем не здоровался.
Двое других начинают ржать, я тоже, не ожидая такого, давлюсь от смеха, но тут товарищ слева добавляет:
— Был бы у меня такой, я б наверное даже и не женился!

Хорошие, думаю, такие. Пьяные, но весёлые.

— С Днём Победы, посоны — говорю и протягиваю руку.
— С Днём Победы — отзываются и жмут руку — а ты чё, домá что ль снимаешь?
— Домá — киваю.
— Это типа чтоб определить, какой следующий гореть что ль будет? — это снова первый. Я собираюсь ответить, но тот, что слева меня опережает:
— Не, Мих, если б он так мог, схера б он тада к нам приехал, его ФСБ б за границу зарядили и доплачивали бы.
— Зришь в корень — говорю — предсказывать пожары я не умею. Для музея фоткаю.

Тут вступает в разговор молчавший до сих пор товарищ справа:
— А я вам чё говорил? Он всю эту древнюю лебеду фотает: щас это модно у них, все эти наличники, сундуки, прялки-..ялки… Пошли уже, там бабы ждут.

#вПоискахНаличников #деревянноезодчество #ТверскаяОбласть #русскаяАрхитектура #Осташков #nalichniki #наличники #ставни #резьбаподереву

…Долгий разговор с Марией Благовещенской погрузил меня в какое-то отрешенное состояние, и оставшиеся несколько домов улицы Бебеля я снимал уже на автомате. Машина стояла как всегда где-то далеко: я вечно её поставлю «на минуточку один дом снять» и ухожу пешком за пять кварталов. Если б не приложение на телефоне, которое рисует трек на карте — включаю его в поездках года с 2010-го, чтобы не начать снимать случайно ту улицу, где уже был — на поиски стоянки всякий раз уходили бы не минуты, а часы. Однако всё равно, пока добрался до тёплого кресла было уже семь и, с учётом непрекращающегося снегопада, света катастрофически не хватало.

Завёлся и некоторое время сидел согреваясь в салоне не включая фар и даже не решая — ехать ли в гостиницу, попытаться поснимать ещё, или направиться, как собирался раньше, в Торжок. Мыслей почти не было: снег, с полудня засыпавший город и практически лишающий возможности снимать детали резьбы, совершенно спутал планы и я злился на него, на Тверь, а больше на себя, потому что не обратил внимания на прогноз, и не поехал, например в Тулу, где сегодня солнечно и где у меня тоже конь не валялся. Такая усталость обычно накатывает на четвёртый-пятый день поездки и её легко перебороть, поскольку ты знаешь о ней заранее, но я-то выехал из дома всего четырнадцать часов назад и тут… «Стоп —  думаю, чуть не хлопая себя по лбу — было такое уже, надо поесть!» За всеми этими перемещениями я и правда как-то упустил обед. «Ну чего ж тогда удивляться упадку сил-то?» Искать едальню некогда, воспользуюсь  быстрорастворимой кашей, которую вожу как раз на такой случай. Открываю багажник и понимаю, что совершенно точно знаю, чем займусь после того, как перекушу: посредине лежит открытая пачка календарей на этот год, взятых как раз на тот случай, если я встречу людей, которым не смогу их не вручить.

Подъезжаю к дому, паркуюсь, стучусь. Мария открывает дверь так, будто бы ждала моего прихода:
— Иван, хорошо, что вы вернулись, я как раз рылась в своих бумагах и кажется нашла вам адрес дома за Волгой, который занял второе место на конкурсе, проходите.

— Мария, я прошу прощения за вторжение — проговариваю я заранее заготовленный текст, ещё не успев толком переварить сказанное ею — я хочу вам подарить календарь с наличниками! Здесь то, что удалось заснять за последние десять лет. Держите, это вам. Сейчас конечно апрель, но ещё восемь месяцев он может вам служить верой и правдой.

Она берет календарь, подносит к свету обложку, рассматривает несколько секунд.
— Иван, ну это же царский подарок, просто царский! Вы меня насмерть просто убить решили. Ведь это же… Сколько здесь труда… Это всё… Невероятно… Ну чем же мне вас… Вы проходите пожалуйста, я чайник поставила. Мне только… Я документы искала с конкурса, я же не знала, что вы так скоро вернётесь, у меня не прибрано. Проходите.

Я пытаюсь что-то возражать из вежливости, но то ли её у меня маловато, то ли желание увидеть этот дом изнутри перевешивает, как бы то ни было, через две минуты мы уже заходим в комнату. Мария наливает чай, вскипевший пока я разувался, продолжает хвалить календарь, потому что «цифры вообще не важны, он у меня ещё десять лет висеть будет», а я стою на пороге комнаты потеряв дар речи, потому что все горизонтальные поверхности в ней заполнены какими-то фантастическими и непостижимыми деревянными скульптурами, подобных которым я ничего ещё не видел. Наконец прихожу в себя и начинаю восхищаться и расспрашивать.

— Мои, мои, ну конечно, тут всё моё — Мария как будто бы даже разочарована моей бурной реакцией на увиденное, но рассказывает о них с нескрываемой гордостью, так что я списываю это на свою неискушенность в вопросах деревянных скульптур — это из корней, я раньше делала. Вот эта — она показывает на нечто, напоминающее одновременно сталактит и сталагмит, соединённые лишь тонким перешейком. — этот самый такой, будем говорить ценный. Из последних. Даже один американец ко мне пришел, его фамилия… он был редактор одной русско-американской газеты, сейчас скажу… его фамилия Хлебников. Павел. Он был редактор. Его застрелили в подъезде, он очень смелый был. Вот он сказал мне «я бы купил у вас вот этот вот сталактит».

— Ну немудрено, он действительно космический, это же очень красиво.
— А я ему говорю: я буду иметь в виду, когда у меня не будет денег, я вам продам.

Эта непостижимая женщина смеётся и я заражаюсь её оптимизмом.

— Но не продали?
— И не собиралась! — улыбается она.
— А можно я сфотографирую?
— Ну фотографируйте.

Я ковыряюсь с камерами: не планируя заходить в тепло я оставил их висящими на поясе и теперь стёкла запотели с внутренней стороны. Снимаю фильтр с объектива — к счастью оказывается, что влага на нём. Делаю несколько кадров. Мария смотрит за моими манипуляциями и продолжает рассказывать.

— Я их начала делать в сорок лет. Предлагали работы все в музей определить, а я говорю: «Я же родственникам всё отдам, а они как хотят. Вот здесь ещё, смотрите — и показывает мне ещё одну комнатку.
— Мария, но как вы начали это делать? Почему, что произошло?
— Решила, и начала просто работать.
— Какие чудесные… — я не могу подобрать подходящего слова, описывающего всё многообразие представленных форм — штуки! Почему ж вы перестали? Это же запредельно просто — превосходные степени заканчиваются и я, по-моему, уже начинаю повторяться.
— Ну я уже старая. Ну сил-то нету, а корней ещё незнамо сколько!
— А вы сами их искали?
— В лесу гуляла, да. Я сама носила их домой целые… Ну помогал муж конечно — целые сумки.
Я замечаю, что кроме скульптур на стенах висит несколько тончайшей работы деревянных мозаик и меня догоняют её слова, что всё здесь её творения.
— Ой, а это тоже ваша работа?! Как это называется?
— Это японские миниатюры.
— Ну вы даёте! Вы меня поразили до глубины души!
— Ну да?
— Да не то слово!
— Да, японские миниатюры всем нравятся. А тут корни, всё корни. — Она явно больше их ценит.

Меня корни восхищают тоже, но они столь далеки от нашего реального мира с силой тяжести и всеми этими банальными законами физики, столь фантастичны, что на их фоне миниатюры выглядят сухими иллюстрациями из учебника по геометрии и манят своей наглядной понятностью. Я иду дальше вдоль стены со скульптурами.

— Ой бабочки, вы ещё и собирали бабочек?
— Ну это я по дурости бабочек ловила, еще когда была…
— Почему?
— Потому что жалко! Зачем убивать? И так уже бабочек не осталось!

Делаю еще несколько фотографий.

— Ну всё вам показала. Ещё здесь вот, мелко конечно всё…— Мария разводит руками, и я её понимаю: каждой из этих скульптур надо бы по три кубометра воздуха с каждой стороны и киловатты света… — Всего около ста работ у меня, около ста работ. В сорок лет я начала.
— А последнюю когда сделали?
— Ну это я не помню уже сейчас. Уже тут… болезни пошли: два инфаркта было, а третий под вопросом. Так что уж какая тут работа? Ладно, не буду вас больше задерживать — она снова меняет тему резко и я понимаю: пора.
— И я не буду вас тоже тревожить. Можно я вот только общий вид сделаю?
— Пожалуйста.
— Слушайте, а что это за угол такой? Это тут туалет? — я замечаю дверную ручку на одной из сторон вдающегося в комнату параллелепипеда со шторками наверху.
— Да, это туалет. На самом деле у нас были общие коридор и кухня. Но там родные потребовали раздела и пришлось тут туалет сделать. Делили и тут и там за стеной тоже, они рядом. Ну пожалуйста фотографируйте, извините, у меня бедлам в квартире.
— Ой, да ничего подобного!
— А вот ещё дверки, все на дверки любуются! — показывает на дверцу каминной печи и я замечаю на ней буквы З.Л.Бр.У. Спрашиваю, но она не знает об их значении.

— Я топлю печку просто. У меня здесь родственники, тут рядом живут, они уезжают на дачу, а котел у нас общий, они отключают его и когда холодно, я печку топлю.
— А в этом доме было наверное несколько каминов?
— Пять. Пять печек тут. Семь комнат и пять печек. А в самой большой комнате у этой Малиновской, построена из белого кафеля печь, она так великолепно грела: две самых больших комнаты можно было через день топить и всё равно было тепло. Ну сейчас там живет другая семья, они не топят.
— А вы дровами? Или оставшимися корнями? — я смеюсь.
— Да нет — она тоже смеётся — Да у нас сломали тут дом, индусы построили слева, а обломки я попросила.
— Каменный?
— Да, желтый. Только что построили.
— А что было на этом месте?
— Ой, домушка в землю вросла и никто там уже не жил кроме крыс. Вот от неё дрова мне и отдали. Купили землю они и вот построили домину. Сам он кончил медицинский институт, врач. Но стал торговлей заниматься, вот этот дом построил и тут его живет семья и офис.
…
— Муж приехал ко мне из Москвы, генерал морской авиации. Генерал-майор. И приехал ко мне в дом жить сюда. Из Москвы! И ему всё тут нравилось!
— Ну еще бы! Так он Благовещенский?
— Нет, я фамилию свою не меняла, он Лукин. Генерал-майор Иван Лукин. Он во Владивостоке жил, овдовел и вот ко мне посватался.
— Вот это история…
— Ну всё вам рассказала!
— какая ж вы невероятная. — Мы доходим до двери, она открываем, окидывает меня взглядом и вдруг замечает:
— А чего у вас на голове ничего нету? Холодно же.

Я спохватываюсь, что забыл шапку, возвращаюсь, потом как-то в суете нескладно прощаюсь, и, потрясённый миром в который был на минутку приглашен, забываю даже поблагодарить за чай и выхожу на стемневшую уже окончательно улицу…

#ВПоискахНаличников #Тверь #ТверскаяОбласть #резьбаПоДереву #Наличники #nalichniki