Жизнь тихая

…— У меня внучка в Палехе работает. Рисует иконы. Вот как-то были из Вологды, оне ей заказали иконы. Она им рисовала иконы. Но надо это, материалы… Надо ведь это… Липа!

Три месяца назад незнакомый голос в моей трубке нетвёрдо спросил: «Это Иван?», «Иван» — говорю. «А это Валентин из Майдаково. Иван, ты приезжай в гости, а-то мне восемьдесят два, я может помру скоро. Я резчик, наличники делал. Пиисят лет делал, а сейчас уж всё… Адрес пиши. Адрес пиши и приезжай!»

И вот мы втроём подмосковным десантом, сидим на кухне того самого Валентина Золотова, в деревне Майдаково, близ Палеха.

На подоконнике в куче обрезков досок электролобзик, тиски, пилки, ещё что-то… У него самого на коленях бесформенная гора фотографий, а на стенах тут и там развешены картонные лекала для резьбы.

— Ванюша… — говорит чуть осипшим голосом, — «Ванюша» я тебя буду звать. А я статью-то прочитал, позвонил этой, у нас главе-то.. Она мне дала телефон. Я позвонил, мне ответили: «Такого нет». Я не звонил долго. А потом сижу вот в окошко-то. Говорю, надо позвонить. Позвонил — и ты ответил!

— Ну ничего себе! — восклицаю я, вспоминая, что в прошлом августе был в Палехе с лекцией, о которой писала местная газета, и тогда, возможно и оставил свой телефон.

— Смотри, — он показывает чёрно-белое пожелтевшее фото, — это в этом… в Кирове. А вот эти, — он передаёт следующую фотографию, совсем, вероятно недавнюю, на которой свежесделанные наличники прислонённые к дому, — стоят теперь у меня в огороде, уже почернели. Заказывали из Родников. Знаешь город Родники? — Я киваю. Он продолжает: — Ну в общем колымил этот из Родников, рубил может дом для кого-то, или сруб. И это… Они разошлись. И он не едет, не едет. Потом мне сын сообщает: «Пап, он сказал, что это… уже не надо…» И вон они у меня стоят уж… 

Он откладывает фотографию, берет следующую:

— Вот это в Палехе… А такое видели? — он показывает видавшую виды карточку, на которой семья на фоне резной калитки, а из-за спин виден ещё и обильно украшенный накладной резьбой, дом, — это всё моя работа. Это был дом мой. Он был это… на ярмарке в Палехе. — Валентин откладывает и эту карточку, — а вот это в Палехе, может видел, ворота…

До меня доходит смысл сказанного:

— Так погодите, а вот этот дом, — я возвращаю семейную карточку, — куда он делся?

— Куда… Снял всё, сколотил. Это мой, это вот этот дом…

Мы переглядываемся. Ещё по дороге сюда я сказал попутчикам, что, смотрите во все глаза, наверняка мы его дом и без адреса увидим: он же самый резной в деревне должен быть. Но дом оказался покрыт сайдингом и никак себя не выдавал.

— Этот дом?! — уточняю я, снова разглядывая последний снимок, — а где же вся резьба?

— Решили так… — непонятно поясняет Валентин. — Жена да я. Обили, да окна поменяли. Это вот ворота, калитка была….


Он снова берет у меня фотографию, берет со стола замотанные синей изолентой очки, несколько секунд разглядывает карточку. Потом откладывает, берет следующую, следующую…

— Это теперь модно, оштапка. Это в Холуе… Это вот опять дом… — если Валентин и переживает, что дом лишился своего убранства, то совершенно не выдаёт себя. — А сынок у меня делает вот резные столбы. — он передаёт следующее фото, — А это вот дом напротив, я делал. 

— А самое далёкое куда делали наличники? — вслух думаю я.

— А? — переспрашивает он, поворачиваясь на звук, и я наконец догадываюсь, почему он всё это время говорил довольно громко.
— Куда дальше всего наличники у вас заказывали? — повторяю погромче.
— В Белоруссию! — удивляет он своим ответом.
— Ого! Ничего себе! Как они вас находили?

— Белоруссия… Они ко мне приехали, я на заводе работал. Вот сделай, мы тебе станок привезём. Ну привезли, говорят, мы тебе универсальный. А привезли не универсальный. Но забрали, уехали, всё хорошо. А вот еще наличники в Палехе… — Не делая особой паузы после пояснения, продолжает перебирать фотографии резчик. 

— О, — радуюсь я узнаваемым палехским наличникам, как хорошим знакомым, — с конями! Это тоже вы делали?

— Да… Так, это для детей… Это старое… — он дальше перебирает скручивающиеся от времени фотографии, откладывая их в сторону, —  это вот не мое… Понравились, я сфотографировал. Это знаешь что? — Валентин протягивает фотографию наличника, судя по резьбе, из Фурманова. — Мне понравилось, как низо́вка сделана. Интересно сделано. Тоже мастер времени не жалел. Вот меня тоже некоторые учили: чего это ты так, чего это так сложно? Сделал бы вон как у этих — раз-раз и готово! Я: «Нет, это уж я так не буду, это искусство…»

Несколько фотографий он передаёт молча. На них наличники, фрагменты резьбы, какие-то люди имён которых уж не узнать наверное… Мы передаём по кругу и на секунды проваливаемся в мир каждой из них. Вот мужики крепят наличник к дому, грязь кругом, две женщины на переднем плане покатываются от смеха… Я почему-то думаю, что весна, хотя фотография черно-белая… Вот ещё старая советская, похоже на Палех: лето, автобуса кусок, тоже наличники, кошка недовольная… «Чисто так», — успеваю подумать я…

…— Тут, как-то было объявление… — возвращает меня в настоящее Валентин, — Объявление: «В иконостас требуются резчики по дереву». Я позвонил, мне женщина. Я говорю: «Вам требуются?», она: «Требуются». Ну я говорю: «Только я сквозную пилю, вам годится?». «А у вас какой стаж?», я говорю: «Пиисят годов». Она: «Ты чего надо мной смеёшься?», а я говорю: «Штойто́?» «А сколько тебе так-то годов-то?» Я говорю: «Восемьдесят»… А мне уж восемьдесят два… — оборачивается он ко мне, акцентируя последние слова.

— Да я помню, вы говорили! — с уважением замечаю я.

— Ну вот меня и не взяли… Да… — вздыхает Валентин. — Ну всё равно сейчас шурукаю ишшо. Вон сынок ругается, а пилю вот сейчас этим… лобзиком.

— А чего ругается?
— Дак чаго: «Ты, старый, а всё еще тебе надо!»… Лобзиком… А-то у меня был станок такой во дворе…

Он озадаченно смотрит в окно, прикидывая наверное, пройдем ли мы сейчас по сугробам до мастерской. Но спрашивает совсем о другом:

— Ну ты эти рисунки-то срисовывать будешь, или как?
— Сфотографирую! — поднимаю я камеру в очередной раз.

— Давай.

Валентин выкладывает один из трафаретов аккуратно на столе и продолжает рассказывать:

— У меня была одна дама из севера. С Камчатки. Она приехала, увидала…

…Отсняв на столе несколько лекал, я снова возвращаюсь мыслями к фотографиям работ Валентина по всей деревне и округе, и не замечая даже, что перебиваю, спрашиваю:
— А кто-нибудь ещё тут в Майдакове делал наличники? Или в Палехе?

— Да не, — безо всякой гордости машет рукой этот удивительный человек, — всё Майдаково моё. Вон на этой улице, вы ехали — видели. Да везде. В Волгограде есть, в Воронеже, в Родниках, Вичуге, Арзамас шестнадцать, секретный, и там есть… Тут раньше ещё были тоже резчики, но не такие… Для себя сделают только и всё. Ко мне придут: «Пилочек сделай!» Трафарет им даёшь… Я не жалел, я не жалел… А сначала-то я начал когда, некоторые не давали мне рисунки-то… 

— Почему? — не пойму я.
— Чтобы я не это… Не скопировал значит. Жадничали…

— Слушайте, а вы их сами придумывали? 

— Рисунки-то? Сам, сам… Из этих вон… С клеёнки, со всех этих… Где увижу! Так, срисовывал со старых наличников, с обоев брал тоже…

Я откладываю очередной трафарет, замечаю, пришпиленный к стене кнопками, выцветший диплом участника выставки «Доброе ремесло» за 2008-й год…

— Так я ж вам эта… Не показал вам свой дом-то… Я где-то… Был такой… — вдруг восклицает Валентин.

— Там где вы стоите все вместе? — переспрашиваю я подозревая, что он подзабыл.

— Да! Вот она! — он находит в стопке чуть другую фотографию дома. — Всё было, и калиточка была… а как начали убивать эти у меня, всё сколачивали-сколачивали на дрова. Только кой-чего я прибрал… Теперь уже нет, всё сбили… 

Он замедляется, перебирает каждую следующую фотографию чуть дольше, но вновь наткнувшись на карточку своего дома, вдруг оживляется, поднимает голову: 

— А наличники-то я буду делать, если доживу. Видел, желтые-то стоят? У колидору-то? Буду делать!

— А как же теперь? — возражаю я, — Вы ж окна расширили, увеличили…

— Да. Окна были такие, как обычно… — начинает он, но вдруг добавляет невпопад: — А сын у меня тоже по дереву. Он бани рубит, дома… у него вот там дом двухэтажный за Палехом… 

— Слушайте, — вспоминаю я, что хотел спросить об этом с самого начала, — А ваш отец тоже резчиком был? Вы благодаря ему начали?

— Я не знаю… Нет… Я просто так… Один меня попросил: «Помоги». Я ему выпиливал…. — Валентин вдруг вскидывает голову и глядит прямо в глаза, придавая своим словам особый вес, — А выпиливают ногой, ты знаешь?

— Как ногой? — трясу головой я, не понимая.

— Вот так!  — он прямо сияет,радуясь моему удивлению, и показывает движение ногой, похожее кажется на педальный привод швейной машины. — Воткнёшь пилочку-то, да на пружине жик-жик-жик… А потом вот «Сосны» там у нас ресторан делали сын с отцом…

— Так это Константин Муратов, да? — вспоминаю я имя резчика, в дом которого мне везло попасть в прошлом году. 

— Нет, это не Муратов. Это другие. Я им написал тогда, они мне чего-то не ответили. И я вот начал-начал-начал и пошли заказы. И вот уж пятьдесят лет…

Он вдыхает замерев на мгновение в своих мыслях.

— А с Муратовым вы в итоге знакомы?

— Знакомы. — подтверждает, оживляясь, резчик. Я больно-то так не знаком… Ты у него дом-то видел?
— Да! — горячо киваю я, вспоминая невозможный его дом в Соймицах, сплошь покрытый резьбой, будто вывязанной какими-то огромными волшебными спицами…

— Он ко мне приезжал знаешь зачем? Ему заказывал я вал. Стро́гальный. К станку. На заводе. У нас завод здесь. Вот он ко мне приезжал. Костя Муратов. Он умер. Уж лет сколько… Лет восемь… Он пчёл разводил. Потом гляжу на фотографии, уж он с палочкой ходит… Ну нет его уже… Сколько лет? Уж лет восемь наверное…

Валентин задумыватся на мгновение, смотрит куда-то вдаль, но обрывает себя вставая:

— Так… Ладно… Всё это так… Ну вы будете у меня борщ хлебать?

— Спасибо! — переглядываемся мы, — Мы чайку наверное.
— А кофеёчку наверное лучше? — достаёт из шкафа банку хозяин и вдруг, вспомнив, останавливется. — А… Вот я это, недоговорил. Была у меня эта, дама с севера. Она разложила рисунки и какой-то у неё не фотоаппарат, что за прибор, не знаю… Сменит лекало на столе и снова шик-шик-шик… Я не обратил внимание, что за техника… Ну как фотоаппарат, но не фотоаппарат, больше… Экран такой…

— А! Плоский такой? Планшет может? — догадываюсь я.

— Наверное что-то такое… Я не знаю, что за техника… У нас-то жизнь тихая, а-то видишь, — он вдруг машет рукой на телевизор, — то дерутся, то грабят, то убивают… У нас-то тихая жизнь… Или вы не в этом… На стороне живёте, не в самом центре?

— Да вообще не в центре, — смеюсь я. — У нас тоже тишина.

— А то вон там, — я смотрю, — какая-то женщина на машине безобразничает. Её штрафуют, заставляют работать, она не работает… Так, ну ладно, пойдёмте чай-кофе-то, а-то разговорами сыт не будешь! Пойдём-пойдём, я тебе ещё потом мастерскую свою хотел показать!

#наличники  #nalichniki #Майдаково #ИвановскаяОбласть

То пять, а сейчас восемь!

—…так я в армию дважды ходил!
— Как так? — таращу глаза я.

Мы сидим за кофе в светлой гостиной: подтянутого вида дядька лет шестидесяти, его дочка, в половину, наверное младше, и я. Если со стороны смотреть, так и не догадаешься, что мы знакомы не всю жизнь.

Он смеётся, смеётся, предвкушая, много раз уже, очевидно, рассказанную эту историю, и дочка.
— Ну, слушай короче. Приехал я поступать в Голицыно, в училище. Ну по спортивной линии. Мне говорят: «Иди, полковник сейчас придёт, с тобой переговорит». Пришёл полковник со мной переговорил, посмотрел документы, он мне говорит: «Всё, всё, я понял, иди, в воскресенье приходи»

Подливая кофе он берет паузу и я уточняю:
— Это когда всё происходит? — Это семьдесят шестой. Весной семьдесят шестого. Ну короче говоря. Записали мои все данные, говорят, всё, едь домой. Я говорю: «А экзамены когда?» А мне говорят: «Куда тебе экзамены? Всё, ты уже поступил, сейчас списки будем писать, будешь зачислен». Ну как, — он поясняет для меня, — на дополнительные места от МВД, ну от Динамо. У меня направление было от цээс Динамо, а они ж все, контора одна, динамовская. И я всё, и я поступил. И я как щас помню, представляешь, на всю жизнь запомнил, я учил очень долго название…
Он набирает побольше воздуха, чтобы выдать скороговоркой, как на плацу, на одном дыхании:
— «Голицынское-высшее-военное-политическое-училище-комитета-госбезопасности-при-Совмине-СССР-имени-Клема-Ефремыча-Ворошилова!»
— Класс! — смеюсь я.
— Выучил? Молодец! Пригодилось? — смеётся дочка.

Всё ещё посмеиваясь он продолжает:
— А первого сентября я собираюсь, короче говоря ехать… Ты послушай! Собираюсь я первого сентября на занятия, меня — тридцать первого на тренировке, раз, — перехватывают, говорят: «Антоха, ты не идёшь в Голицынское училище, говорят, мы затребовали твои документы, обратно». Я говорю: «Ребят, вы чо? Почему меня не спросили?» «А, — говорят, — у нас вышла накладка, разосралось руководство. Троих биатлонистов, ребят классных, заслали замполитами в степи куда-то, служить лейтенантами». Короче говоря, — это он опять явно мне поясняет, — биатлонисты должны были быть откомандированы в Москву, чтобы они могли дальше идти. А их, чтоб насолить, заслали в среднюю Азию!

Он вздыхает озадаченно, вспоминая, видно своё тогдашнее состояние и разводя руками проговаривает:
— Ну что делать, ладно. — и уже ускоряясь, продолжает в прежнем темпе:
— Значит, короче говоря, сижу дома… А! На тренировке, не дома! Всё, отпахал, иду в душ, выхожу. Меня встречает полковник (там у нас вояки тоже): «Антоха, тебе завтра нужно приехать в институт… Ой, «в институт»… — поправляет он сам себя, чуть не хлопнув рукой по лбу, — В военкомат! Я говорю «Зачем в военкомат?» Он говорит: «Мы тебя в армию забираем». А сам смеётся. «Как это, — говорю — в армию?»

— Ты прикинь, — снова поясняет он для меня, — я думал ещё вчера, что поступил в Голицынский, а тут армия вдруг! Мне конечно ещё раньше, когда я приезжал, генерал говорил: «Не переживай, захочешь служить вот здесь, я сделаю, будете служить к меня на кафедре. В Голицыно. Ну тут, преподаватели, на кафедре работать будете, куда скажете, туда пойдёте по распределению!

Ну короче. Полковник этот: «Всё короче, всё, Антоха, заколебал. Ты завтра в армию идёшь, всё.»

Я домой прихожу… А! — снова спохватывается он, упустив, видно, важное, — «Во-сколько, — говорю, — надо быть?», он: «В девять утра». Ну в девять, так в девять. Я домой прихожу, утром в семь встаю — кросовки, джинсы, пиджак этот самый вельветовый.
А потом, я тебе рассказываю, слушай! Ну короче говоря. Я утром одеваюсь, всё собрался: «Мам, всё, я опаздываю!», она мне такая: «А ты куда собрался-то?» Я: «Ма, я забыл сказать, меня в армию забирают!» Она такая (тут он показывает вытаращенные глаза и разведённые в шоке руки) «Куда?! Как?!», «Мам, — говорю, — всё, отстань, — говорю, — мне надо быстрей бежать, меня в девять ждут!» Я бегу по этой, по платформе, встречаю Анютку, — ну маму, он кивает дочке, хотя она, конечно и так поняла о ком речь, — и она с Варей идут. Куда-то в Москву ехали. Они мне кричат: «Антоха, а ты куда?», я говорю: «В армию забирают, не могу!» А там платформа, они с той стороны, я с этой. А эта, Варя мне кричит: «Антоха, в пять часов в кино собирались! Билеты же купили!» Я кричу: «То пять, а сейчас восемь!»

Ну короче говоря приехал в свою часть, а оттуда уже продали меня за ящик коньяка в тринадцатый спортивный клуб армии, в Лефортово. А у нас Лефортово это бронированные эти…

В эту секунду здоровенный рыжий кот, чуть раньше зашедший в комнату с видом хозяина, заканчивает беглый осмотр помещения и принимается тереться о мои ноги, потом — о его и наконец запрыгивает на руки к его дочке. Рассказ прерывается, мы все с интересом наблюдаем за котом, тот же принимает внимание как должное и угнездившись на руках хозяйки начинает громко урчать.
— Погоди, — спрашивает она, возвращая нас , — как ты узнал, что за ящик коньяку?
Он отмахивается:
— А при мне всё, они даже не стеснялись. Ну тогда положено было платить за нормальных солдат. Продали меня знаешь как? За мной из Лефортово капитан приехал. Он прям зашел, капитан, прям заходит: «Антоха, ты здесь?», я: «Здесь, тащ капитан!» Он представился: «Я начальник физподготовки тринадцатого спортивного клуба армии». Спрашивает: «Ну чё?» А полковник сидит, говорит: «Да чё, он свой, давай заноси». Ну тот заносит ему ящик коньяка: «Хватит?» Тот грит: «Ну пока хватит. Держи документы» Так что даже не скрывались. Я те рассказываю дальше. Приехали в часть. Посадили меня. Всё, солдаты бегают в форме, всё. Я такой сел на табуреточку, а курить охота… Смотрю, кто-то бежит, говорю: «Дай сигаретку?» Сижу, курю. Потом смотрю, выбегает этот же капитан: «Ты чё здесь сидишь, пошли!» Я захожу, такие два полковника сидят и еще один такой. Он такой: «Здарова, Антон Палыч». Я говорю: «Здравствуйте!» Он красную книжку достаёт (Антон Палыч показывает, как будто листает страницы и протягивает мне): «Открой и посмотри» Я так открываю, такой, знаешь, напечатанный текст, написано: Ковалёв Антон Павлович, присяга. Он говорит: «Ну-ка ознакомься с текстом вслух». Я читаю, — тут голос его становится нарочито монотонным, — вот это вот:«… нэнэнэ, не щадя своей крови… и если я нарушу, то пусть меня постигнет суровая кара, всеобщая ненависть и презрение советского народа…». «Прочитал?» — Полковник такой. Я говорю: «Прочитал». «Внизу видишь место для подписи? Подпиши.» Ну я подписался, он такой в папочку сложил — тут он показывает, как постучал папочкой вертикально — «Счастливой службы, Антон Палыч». 
Показывая на себя он описывает:
— Я как был в джинсах, в кожаном пиджаке, как был, так и всё… Вышел и ушел. И сижу опять на этой лавочке, в Ленинской комнате. А они там чё-то этот коньяк-то уговаривают… Часа три сидел. Солнце, жара, жрать охота… Выходит такой капитан, потягивается: «А ты чё здесь делаешь?!» Я: «А чё?» Он: «Домой дуй! Чё ты тут сидишь!?» Я грю: «А как я выйду-то?» Ну там же военная часть, как выйдешь? Он: «А, ну пойдём, я тебя провожу». Идёт такой со мной: «Ты военный билет получил?» Я: «Получил». Он: «У тебя есть в огороде дерево?» Я говорю: «Есть». Он: «Закопай. Чтобы никто не видел, что ты солдат».
И видя моё замешательство от последних слов, он поясняет:
— Ну у нас же ещё патрули оставались. А то попадет солдат, скажут: «Как так срочной службы солдат на свободе гуляет». Ну и короче говоря, Так началась служба. Да… Успел кстати в кино. 

Мы подливаем ещё чаю, я улыбаюсь, вспоминая, как при заборе документов из военного училища, мне самому старшина примерно также, глядя многозначительно, говорил «Документы забрал? Их везёшь в твой военкомат. Понял?» Я отвечал, что мол понял. Он ещё более многозначительно наклонял голову и переспрашивал: «Как только привезешь эти документы в военкомат, отправляешься служить в войска, так что не затягивай с этим. Точно понял меня?» Только тогда до меня дошло наконец, что он от меня хочет и просияв ответил: «Так точно! Теперь понял». И приехав домой, сложил их навеки в шкаф.

— Ну и короче говоря, — после небольшой паузы продолжает Антон Павлович, — потом полтора года прошло службы, мы короче говоря, в ЦСКА там провинились с товарищем и я загремел в армию. Прихожу в Лефортово опять туда, сажусь на КПП, у меня этот есть, командировочное предписание, всё дали. Первые полтора года то есть я вообще не ходил, мне просто дома продлевали, а потом вот, когда провинились, я залетел туда. На месяц. Сижу короче говоря. Это самое, нас с парнем посадили там… Офицеров такой идет такой: «Что?!»… А у нас, короче говоря, мы были спортивная рота, были ещё музыканты и рота почётного караула, которая по Москве ходит, вот эти самые. Вот это всё у нас внутренний городок. И Офицеров ко мне подлетает такой… (Злой как падла!) Выходит такой: «Солдат, рота?» Я такой, — он вдруг вскакивает рядом со столом, вытягивается по струнке и даже подбородок держит равнением налево, — «.. такая-то рота, тринадцатый спортивный клуб…» Он аж скривился, как будто лимон съел: «Спортсме-е-ен?» Я грю: «Так точно!» Он орёт: «К херам я вас пересажаю! Всех! Лейтенанта ко мне! Начальника ко мне!» Ну лейтенант прибегает, он ему: «Это что?! Почему солдат в джинсах!? В куртке непонятной! Волосы длинные! Носки красные! Это что!?» Ну у меня носки такие полосатые… Он мне орёт: «Ваши документы!» Документы хватает: «Да я сгною!», открывает и так на землю их шварк: «Мля, ему до дембеля два месяца осталось! Да пошли вы все! Отсюда! Вон!» Повернулся и ушёл. Лейтенант меня так по плечу хлопнул, поднял военный билет, грит: «Пойдем». 
Приводит меня к старшине, говорит: «Слушай, старшина, я за него от коменданта ща огрёб, у него форма-то есть?» А тот ржёт: «А он её ещё не получал, вон она как новенькая висит полтора года!»
Ну, короче говоря, одели, шинели нам дали, всё дали. Я такой, раз, погоны разложил, шевроны же, пришивать… Старшина такой мима пройдет и на меня: «Коваленко!» Я такой: «Я, тащ старшина!» Он: «Ты сдурел? Ты мне что здесь всю дисциплину портишь? Какой нах погоны? Отдай салагам, пусть пришивают! Ты мне дисциплину не ломай! Ещё не хватало, что б мне деды блин погоны себе пришивали!» И отдал всё молодым пришивать.
Ну короче говоря, мне пришили, всё одели, всё нормально. Так что месяц я всё-таки послужил. Ну как послужил, весь этот месяц мы месяц генштаб белили. Ну не важно. Зато у меня даже фотка есть в форме…

Он поднимается показать фотку, потом разговор цепляется за что-то другое, за третье, о том, как генерал на политзанятиях анекдоты политические рассказывал, потом ещё о чём-то и постепенно сходит на нет… 

PS А на фотографии — удивительный дом заслуженного художника и лауреата гос.премии Репина, Бориса Ивановича Киселёва, стоящий в Юже Ивановской области.

Усадьба Балиных

— …Я всё равно расскажу вам с начала, потому что без начала сложно понять даже суть анекдота, уж не говоря о такой истории!

Мы — я и ещё человек двадцать, приехавших в Южу вместе с проектом ГлухоманьGo подходим к величественному, иначе и не скажешь, зданию местной усадьбы. Вообще этот час — мой и, по идее, сейчас я должен рассказывать о деревянном зодчестве города, благо наличников здесь — причем разных поколений — сохранилось несколько сотен, а может и тысяча… Но разве можно устоять, когда слово берет коренной южанин Владимир — основатель гостевого дома «Русская Дача», приютившего нас в этот раз? «Успею еще рассказать о наличниках» — думаю я и, как и все, превращаюсь в слух.

—…Так вот хочу сказать, что эта усадьба построена одним из сыновей основателя фабрично-купеческой династии Асигкрита Яковлевичем Балинá, Владимиром Асигкритовичем Балины́м (На слух это звучит как «Асикрит Яковлич и Владимир Асикритыч» и впоследствии я был немало удивлён найдя верное написание их имён). Причём дед его, Иван Степанович, был крепостным крестьяниным, но сам он разбогател до очень серьёзного уровня: эта семья входила, так скажем, в список самых богатых фамилий России. Что интересно, — Владимир делает многозначительную паузу, оглядывая нас хитро — что интересно, детей у Асикгрита Яковлевича было четырнадцать в первом браке и ещё восемнадцать — во втором. 

Пока мы все перевариваем эти невозможные по нынешним временам числа, он продолжает:

— Так вот, естественно разбогатев… Асигкрит Яковлевич, между прочим, подходил очень оригинально для того времени: он построил здесь общежития для рабочих (тогда они назывались казармы), и сделал для них подземный переход в здания фабрики, чтобы, значит, в плохую погоду не надо было на улицу выходить и никто не простужался. И ещё такое новшество он ввёл: он к пасхе выплачивал всем рабочим дивиденды… Так вот расстроив не только эту фабрику, а ещё три (из них две находились в Подмосковье), они все переехали… Куда? — Владимир обводит нас глазами ожидая очевидно ответа.
— В Южу? — обрадованно предполагаю я.
— В Москву! — перекрикивают меня менее оторванные от реальности туристы.
— Конечно, — кивает он, — конечно в Москву. Кстати их особняки сейчас занимают турецкое и венгерские посольства.

За разговором мы подходим к усадьбе совсем близко и волей-неволей все взгляды обращены на неё.

В этот раз я без камеры, так как был здесь за полгода до этого, летом (когда и сделал все эти фотографии). Но, хоть вижу её вторично, поражает она не меньше. Огромная, массивная… Да и резьба здесь столь же тяжеловесная, сколь и воздушная — такой баланс дорогого стоит и очень редко встречается…

Владимир меж тем продолжает: 
— Ну и поскольку все перебрались в Москву, кто-то из сыновей должен был приглядывать за хозяйством на месте. Такая роль досталась Владимиру Асигкритычу Балину. И вот я говорю, вчера буквально вечером я дочитывал книгу, там фотография: значит на фоне этого фасада, — он показывает место между большими окнами и теперешней детской площадкой, — ближе к середине, три всадника. Папа такой в шляпе, значит, серьезный, крупный дядя на чёрном жеребце. И рядом, значит поскромней лошадочки такие, тоже два всадника: юнкер такой, да, в военной одежде, ну видно этот, курсант какого-то военного училища, и дочка в черкеске. Красавица! В белой папахе, с вот этими штуками… — Владимир проводит рукой вправо и влево по груди, имея в виду, наверное, газыри. — Собрались на охоту! Я подумал: «Удивительное дело! Сто лет вот пролетело, а по фото, как вчера было! Этот дом усадебный, всё этот какое-то живое, всё реально себе представляешь!»…

Мы все смотрим на указанное место и действительно запросто представляем и коней и красавицу в черкеске…

Ворота детского сада однако в этот закрыты, так что подойти к фасаду с нужной стороны не удается, поэтому под рассказ Владимира мы можем обойти усадьбу лишь сзади. 

— …Поскольку те все уехали в Москву… — собирает снова наше внимание Владимир, — Ну как положено у новых русских: дома в Москве, усадьбы в Подмосковье… Владимир Асигкритыч всё сделал здесь: Дом в Юже, усадьба — в Преображенском! Всё — в неорусском стиле, вы видите, да? Наличники — это типичный неорусский стиль, знаете такой? Или псевдорусский. Это стиль — подражание Руси XVII века, переработанный… Ну в общем-то это Абрамцевская школа. Так вам если Абрамцево что-то говорит, это вот оно… Всё в общем такое: «А-ля рюс». Смотрелось очень интересно. Я бы даже сказал такая русская ветка русского же модерна… Так вот Владимир Асигкритыч строит этот дом, причем делает ему проект его, так сказать товарищ, Зимин, с которым он учился в коммерческом училище. Архитектор достаточно известный, но тогда, в тот момент, когда он делал проект, он только начинал. А потом конечно во всех, так сказать, советских каталогах…

Тут, остановившись, Владимир обращает наше внимание, на украшенный синими наличниками дом, принарядившийся, рыжей еще от свежей древесины, пристройкой.

— Это кстати дом прислуги был. Он конечно перестроенный, но наличники пока еще старые. Барский дом — в плане такое Т-образное строение имеет. Тут, видите, типичный вариант такой народной реставрации: вместо того, чтобы поднять подгнившие венцы, их разобрали и заложили кирпичом… Да… Это в общем-то достаточно типичный подход здесь… Вот этот аппендикс — обойдя усадьбу с тыла мы, действительно, обнаруживаем неожиданное строение, соединенное переходом с основной постройкой — я бы сказал, тоже слегка переделанный… Это был у них театр. Домашний театр. Кстати со сценой… Вообще здание хорошо сохранилось по двум причинам: после национализации в 18-м году в нем разместился первый Совет. Потом советские органы, а потом детский садик. В общем-то не было нужды что-то переделывать…

Владимир замолкает на какое-то время, мы разбредаемся: кто резьбу потрогать, кто общий план заснять. Но уже через несколько минут вновь собираемся вместе, привлеченные его словами.

— Посмотрите кстати на развалы… — поодаль, метрах в пятнадцати от расчищенной площадки, под снегом действительно виднеются какие-то деревянные останки, — ещё буквально в прошлом году здесь стояли деревянные стены. Это был гостевой дом Балиных. Приезжали гости, их надо было где-то разместить. Разместить в доме, где живет семья (кстати тоже достаточно большая семья) не всегда удобно. Даже сейчас у многих новых русских есть обязательно гостевой домик. Это удобно: гости не мешают, не обременяют и, соответственно, чувствуют себя свободно. Мы туда сейчас не пройдём потому что там развалина, но там сохранился бассейн!

Мы все подтягиваемся ближе, стараясь ничего не упустить, Владимир же, словно давно привыкнув к тому, что каждое его слово восторженно ловят десятки ушей, спокойно продолжает:

— Получилось так, что после революции этот дом превратили… — он прерывает себя, задумавшись. — Знаете, в текстильном производство имеет, так сказать, определенный класс экологической вредности? То есть это угроза развития лёгочных заболеваний, в том числе туберкулеза. Чахотка выкашивала все текстильные производства, вы наверняка знаете, здесь она тоже была очень распространена. Так вот, сделали туберкулёзный профилакторий из этого гостевого дома и взяли… — он снова прерывается, возвращаясь к прерванному повествованию, — бассейн куда девать? Взяли и забили его полами. Потом забыли про него. Совершенно забыли. Ну семьдесят лет власть советская, это ж три поколения! Потом когда стали в девяностые годы ломать его, ну воровать: полы там выламывать, крышу разбирать, вандальничать так сказать… Вскрыли полы, смотрят — бассейн! И значит чем интересен бассейн: вот мы сейчас видим, скажем, икеевскую посуду, да? Ну интересный дизайн. Но когда мы держим фарфор конца девятнадцатого века, или ложечку какую-то, любой предмет: дамский зонтик, сапожок, туфельку! Смотрим: там есть в каждом предмете душа! Даже ручку берем — какая-то особая человеческая эстетика. Тут когда смотришь на этот бассейн, хочется смотреть и смотреть, не хочется плавать. Во-первых он овальной формы! Овальный бассейн создает ощущение какого-то уюта… Как будто огромный джакузи такой… 

Воспользовшись паузой в рассказе мы лезем в сугробы в попытке отыскать хоть что-то и конечно же никакой снег не в силах скрыть полутораметровой глубины бассейн: овальная чаша его действительно еще видна за кустами и обломками досок…

Владимир оправдывает удручающее состояние останков:
— Ну понятно, что он находится последние годы под открытым небом, но у него ещё видно красивый бордюр… и не забывайте, это всего лишь гостевой дом! Это для гостей был сделан бассейн… 
— А для хозяев был бассейн? — спрашивает кто-то.
И Владимир кивает:
— Такой же бассейн в принципе существует и в основном доме, в детском саду теперь. Но он тоже где-то под полами. Конечно он в лучшем состоянии, поскольку до сих пор здание функционирует. Но денег у детского сада совсем нет: там знаете как говорят: «Деньги на сад выделяются одинаковые, хотя одному зданию пять лет, а другому сто»…

Крыльцо, голяшки, карнизы, обличковка, выреза…

Сегодня не разговор под окнами, но, разговор об окнах.
Надеюсь, не менее интересный. По крайней мере он прольёт свет на один из важных вопросов!

Дело в том, что чаще, чем рассказать о символике домовой резьбы, меня просят только об одном: чтоб я поделился информацией о строении наличника. А проще говоря о том, какой элемент наличника как называется.
Признаюсь: отчасти в поиске именно этих сведений я и начал когда-то их изучать. Я несколько лет от случая к случаю, записывал все встречающиеся в книгах термины, подписывал ими фотографии: тут у нас причелина, тут — слега продольная. Там потоки на курицах, а здесь очелье наличника и боковые свесы.

В какой-то момент уже казалось, что я поймал удачу за хвост: все элементы деревянного дома обрели наконец названия и в тот недолгий период счастья, от распиравшего меня Знания, я даже успел сделать из какой-то фотографии схему с подписями. 

Но счастье — не результат, счастье — процесс. И в моём случае — довольно мимолётный. Потому что совсем скоро на смену уверенности в абсолютном понимании строения дома пришло осознание собственной глупости, слепоты и бессилия. И всему виной одна лишь книга.

Словарь.

Ну не орфографический словарь и даже не Даля, а «Лексика крестьянского деревянного строительства».

Профессор филфака Питерского Университета Александр Дмитриевич Сыщиков делал то же примерно, что и я, только на качественно другом уровне: он свёл воедино десятки томов лингвистической и этнологической литературы за двести лет, прибавил к ним материалы своих экспедиций, и сделал словарь о том, как и что где называлось. 

В нём больше шести тысяч терминов, но для того, чтобы вы поняли всю глубину моего теперешнего бессилия, я приведу вам лишь несколько…

(Дальше стоит читать только уверенным в себе людям. Потому что, учтите, дороги назад не будет)
Я серьёзно!

Брóви — Резные доски наличника. (Назывались так в Плесецком районе Архангельской области).
Венéц — Верхняя часть оконного наличника. (Псковская область)
Вéрхник — Доска над окном снаружи. Наличник. (Кирилловский район Вологодской области)
Вéтреник — Доска над окном. Верхняя часть наличника. (Усть-Кубенский район Вологодской области)
Вóнный Карни́з — Доска закрывающая щель над окном снаружи дома. Наличник. (Каргопольский район Архангельской области)
Вы́борка — Накладной элемент наличника (Плесецкий район Архангельской области)
Вы́пилка — Резное украшение оконного наличника (Беломорский район Карелии)
Вырезá — Резные украшения на наличниках (Средний Урал)
Голя́шки — Доска наличника (Кострома)
Закрóй — Резное украшение над окнами (Средний Урал)
Занали́чки — Наличники (Солецкий район Новгородской области)
Заокóнки — Наличники (Вятская губерния)
Зы́мза — Карниз над окном (Архангельская область)
Испóд — Нижняя часть наличника (без указания)
Карни́з — Наличник окна (Каргапольский район)
Коля́ги — Боковые, вертикальные части наличника (Ярославская область)
Крыльцó — Наличник окна (Прионежье)
Ли́пина — Наличник (Карелия)
Лоба́н — Верхняя часть наличника (Ярославская, Тверская области)
Навéс — Наличник (Вологодская, Архангельская области)
Надокóнник — 1. Верхняя часть наличника (Кемский район Карелии). 2. Наличник (Никольский район Вологодской области).
Нали́шина — Оконный наличник (Бежецкий район Тверской области)

Наокóнник, Обвóдка, Обли́пы, Обличкóвка, Обнали́чка, Обнóска, Обокóнка, Обши́вник, Окóнная облóжка, Олóбок, Очéлье, Панéль, Плéнтус, Пли́нтус, Подзóр, Подокóнник, Поясни́к, Прогóн и Хорóмцы… — всеми этими словами наши предки в разных местах и в разное время называли оконные наличники!

Или вот: Болóнка, Букóнка, Вста́вень, Заикóнок, Закрóй, Заобокóнок, Затвóры, Западни́, Нали́чки, Окéницы, Раскла́дки, Ста́вни, Ствóрины… Ну вы поняли уже, да?

Стоит ли говорить, что у нижней части наличника, верхней, и всех-всех остальных его частей, как и других частей дома, примерно столько же названий?
Увы.

Нарисовать учитывающую всё это инфографику просто немыслимо, так как она неизбежно будет использовать либо термины, происходящие из какого-то одного региона (Москвы, полагаю), либо термины архитектурные, типа «раскрепованный фронтон», «тимпан» и прочие, применение которых к народной архитектуры вряд ли имеет какой-то смысл.

Вот так.
А я вас предупреждал :)

В качестве постскриптума:
Вместо того, чтобы расстраиваться бесконечной и непостижимой глубине народной мудрости, поехали лучше вместе с gluhoman-go.ru в Киржач 23 февраля. Или в Талдом 8 марта. 
И там и там я отвечаю за деревянное зодчество, а глухоманцы за то, что будет круто :)
Так что будет и деревянное зодчество и круто одновременно!)

PS На фото (поскольку Киржач совсем недавно я выкладывал) — #Иваново!:)

Купи себе тополя

…А, наличники! — прищурившись понимающе переспрашивает, вышедший из ворот, посмотреть, что это я тут делаю, мужик. — Это ерунда всё. Вот смотри где наличники хорошие, там ещё много… Это вам ехать надо. Я тебе скажу, куда ехать тебе надо, запиши: Гавпосадский район, посёлок Петровский, там село Морозово есть. А ты занимаешься этим, древесиной этой, да?
— О, подождите, правда запишу! — киваю на последний вопрос, я, даже не удивляясь, скорости его перехода на «ты».
Пока достаю телефон, пока активирую, пока подмёрзшими пальцами вбиваю «Мо-ро-зо-во», хозяин дома уже продолжает.

Говорит он с характерным ивановским удивительным акцентом, делающим почти бессмысленным понятие «безударные гласные», так как практически любой гласный в речи становится ударным. Вот если вы гадаете на какой слог падает ударение в названии города Тейково, то не гадайте: на все. Тут так. 
Так вот хозяин продолжает: — Там или Ганшино… Ганшино, Морозово, увидишь там за Нерлью. А чё ты этой-то увлёкся темой?
— Ну так интересно же, — машинально отвечаю, продолжая вписывать незнакомые топонимы в блокнот, — чем вот, скажем, Тейково от других городов отличается. Это ж история, всё! А-то туристы приедут, что им рассказать? Вот ищу, кто резчик был, какие еще виды наличников тут остались… 
— Да вон в Домотканово ко мне в деревню езжай, там их куча великая!
— Так я ещё здесь не снял… — улыбаюсь я и дополняю записи в блокноте.
— Да бросай ты, — раздражённо перебивает он, — здесь это пятидесятые годы, всё новое. Пятьдесят четвертый год, пятьдесят восьмой… Старого не найдёшь ничего. А вот в Домотканове-то это, там этого добра… У меня вот дом там… Ну я-то свои уже выбросил конечно…
— А что ж вы так? — удивляюсь я: странно слышать такое от человека, который сам только что рассказывал, о ценности тех наличников. — Да вот я матери дом делал, — он машет рукой назад, видимо на дом, у которого мы стоим, — вон соседу отдал, вон поди у него голубые окна, вон там вон… Они вот с пятьдесят четвертого… Но они тут все одно! Стиль-то он один и тот же! А в Домотканове там они такие… Крылышками такими вот сделаны… И вот кстати там в Ганшине, в тех деревнях, там немного другой стиль, такой… Ну, как бы это тебе описать… — он смотрит по сторонам, явно выискивая на окрестных домах наличники, примеряя их на свой рассказ о тех, ганшинских. — У меня плакат с есть! — решаю я помочь, — сможете показать, на какие похоже?
Он кивает, я сбрасываю рюкзак, и через полминуты мы раскладываем на лавке изрядно смятый плакат с полусотней фотографией наличников со всей страны. 
— Вот такие вот в Ганшине. — почти сразу ставит палец на калужские мой собеседник. — Вот такие точно… — Это калужские вообще! — недоверчиво усмехаюсь я, гадая, что же там на самом деле: «тоже белые» или правда что-то похожее? Вряд ли конечно, но всяко бывает…
— Ин-те-рес-но… — растягивает слоги мой собеседник и смотрит на меня с удивлением, — А чё ты этим увлёкся?
— Ну это я для виртуального музея наличников я снимаю. Книгу о них пишу!
— Ну книгу, музей, а потом куда это всё? — Ну вот в интернет. О них же никто ничего… — Не знает ни чёрта. Вот я хотел сказать… — и вдруг без передышки, — Как зовут-то? — он снова, как в начале встречи, протягивает ладонь.
— Иван.
— Меня Володя. 
Мы снова обмениваемся рукопожатиями, я замечаю, какая широкая и сухая у него ладонь, и как уверенно, крепко жмёт он руку. — Я чё вспомнил-то, — продолжает он — там вот в Ганшине жил один человек… Я почему про него так, про это Ганшино… Мы там строили один дом, один объект, и там ходили, там знаешь дома с какого года? Короче Петровская эпоха!
— Триста лет? — недоумеваю я. — Да! — кивает он, — Петровская эпоха. Там старый ярославский тракт проходил, который сзади Суздаля. И он не с этой стороны Нерли был, а с той. Вот он шел… Там плотину переедешь… Тут недалёко, 25-30 километров. А ты ехал со стороны Суздаля?
— Я из Кольчугино вроде ехал.
— А! Ну так той дорогой! Вот там старые… — Меня там запугали, — смеюсь я, — что в деревню не езжай, в лес не ходи: кругом ракетные войска стоят! — Да у нас они везде тут стоят! — фыркает он. — Ты вот сейчас поедешь, тут двадцать кило́метров, у них учения опять сейчас, так там Ярсы стоят. Мы тут вообще живём знаешь как: дорогу перекрыли — всё писец, не ездим никуда. Стоим.
— А одна дорога тут? Не выехать даже из города, получается?
— А они перекрывают весь регион. Хлоп, его закрыли и всё, никуда не едешь. На скорой только если или на кладбище. Но это недолго обычно: дня три, бывает четыре. 

Я пытаюсь сообразить, что я буду делать, если вдруг сейчас случится этот «хлоп», но Володя не даёт времени на размышления:

— Ты сувениры-то местные уже купил?
— Нет, я ж только в общем в город заехал. А какие тут есть кстати?
— Да ты чё! — игнорирует он мой вопрос, — Вон заедь в любой торговый центр, купи себе Ярс или То́поля! Там будет такие модельки: «Тейково-Ярс»! Ты ж где такую еще купишь? Вот то, что по Москве ездиит на параде, вот эта мандула ездит здесь, по этой вот улице, пятьдесят метров отсюда. Вот сейчас через реку переедешь там будет торговый центр, на второй этаж поднимайся, там палатка будет слева… Справа! Назад идёшь — слева, а так… Да ты чего! Ко мне родня приезжала, я всех тут веду… Там парень работает такой же замороченный, как ты, на сувенирах для туристов. Ну чтоб вот это всё. Вот он модельки эти продаёт там. Там с ним поговорить можно. Давай-давай, езжай, успеешь ещё до обеда!

Вот хорошо вышло

…— Ой, да у нас чего же? — привычно начинает разговор хозяйка этого дома. — А вы вот в Юже были?
— Был! — киваю ей радостно, потому что знаю, что «у нас ерунда, а вот в соседнем городе ого-го» — это просто такой распространённый повод начать беседу. — Был, и ещё непременно туда поеду! А что там разве более резные дома?
— Да, там такие… у нас что? Я там такие видела!
— Да не, — искренне опровергаю я, — Писцово удивительное! У вас вообще кстати (я чего шел-то!) почему такой необычный дом? Наличники на кирпичной стене! Это так и было?
— Ну мы купили уже, вот хата обложена кирпичом была… 
Она оборачивается, задумчиво глядя на дом, потом на меня.
— Там же дерево, а снаружи они сделали кирпичи. Полкирпича.
— Это чтоб потеплей? — зачем-то уточняю я.

Женщина как-то мнётся, поднимает глаза на дом, куда-то в сторону, снова на меня, склоняет голову набок и наконец выдаёт:
— Ну нормально так… наверное… У нас же газ, дак отопление, да везде… 
Затем переходит вдруг на шёпот, подвигается ближе и доверительно расширив глаза добавляет:
— Но я, знаете, всё равно печку протапливаю, для меня это холодно… 
И без паузы, снова в полный голос, будто бы нас на пустой улице кто-то может подслушать:
— А так непривычно, что наличники на кирпичной, да?
— Да! – я внутренне смеюсь её перевоплощению, но виду не подаю, — я издали кирпичную стену заметил, и к ним шел!
— Сейчас же вот как они… сделают эти… железом! Лишь бы чего попроще, лишь бы не.. это… Не ухаживать за домом… О! Барсик! — она вдруг взмахивает руками, заметив на противоположной стороне у дома белого с черными пятнами кота.
— Ксс-кссс — я поднимаю камеру и пытаюсь заснять уходящего и игнорирующего наши попытки привлечь его внимание, кота, 
— Барсик! — кричит хозяйка, — Да посмотри ты, морда, тебя ж фотографируют! Ты посмотри, сбегает! А как пожрать, так он «Здравствуйте, я ваша тётя!», а как…
И пожимая плечами, будто и вправду виновата, поясняет:
— Так-то Барсик умный кот. Умный так-то. Как на улицу — мяу! Сразу же, уже бежит вперед меня!
— Просится, да?
— Ага. А если… Когда вот ещё… маленький еще был, я спрашиваю: «Чего Барсик хочет? Чего Барсик хочет?» Подойдет, вот где эти ихние, корм-то, ой, прямо лапами вот туда, прямо и просит! Чего бы понимал!

Она стоит совсем близко и я замечаю, как светлеет её лицо, когда она рассказывает о коте…
— Я вот сейчас немножко начала вот чистить (тут только я замечаю прислонённую к дереву метлу), да ветер разносит листья-то… Так Барсик прибежал, да не дал мне доубираться! Лезет по ногам, лазит, просит: «Пожрать дай чего-нибудь вкусненького!»
— Вот хитрец! — смеюсь.
— Такой, да… — задумчиво подтверждает она.
Потом смотрит вслед коту, вдоль по улице и едва слышно, почти про себя, одними губами произносит:
— Ветер-ветер-ветер-ветер… Господи, спаси и сохрани…

И уже обращаясь ко мне, с улыбкой и погромче:
—  А так и фотография останется?
Я поворачиваю камеру экранчиком, женщина, глядя на него, тепло улыбается, поглаживает подушечкой пальца рифлёный край камеры, приговаривает:
— О, видите как красиво! Видите как хорошо! Вот хорошо вышло…

В историю попали

…— А можно поинтересоваться, куда эти фотографии пойдут?
Женский голос звучит неожиданно, но довольно доброжелательно, поэтому поднимаю голову от камеры я уже улыбаясь.
— Здравствуйте! На сайт виртуального музея наличников пойдут! Ой! — Я вздрагиваю от неожиданности: когда секунду назад фотографировал этот дом, в окошке никого не было, а теперь оттуда смотрят две пары заинтересованных глаз. — А можно я вас тоже в окошечке сфотографирую?

Девушки улыбаются, старшая, (вероятно мама), чуть смущаясь переспрашивает: 
— А это где это у нас такой музей?
— В интернете! — говорю, — это ж виртуальный музей! — а сам тем временем уже поднимаю камеру.

Хозяйки пережидают несколько секунд пока я щелкаю затвором, потом вторая решает уточнить:
— Это вы, что же, вот так ездите, и все подряд окна фотографируете, да?
— Ага! — улыбаюсь. — Хотя не все, конечно, подряд, а только самые-самые.
— Ну понятно. — кивает она, и добавляет, обращаясь уже к маме:
— Слушай, это мы теперь в музей попали. В историю!
— Вот не ждали! — смеётся та. — Вы уж нас там это… подделайте нас это, на компьютере, чтоб мы это… чтоб красиво-молодыми были: всё ж люди через сто лет смотреть будут, хочется, чтоб красиво, ладно?
— Ну это само собой! — обещаю я, внутренне улыбаясь и уже понимая, что вот как раз эту фотографию улучшать совершенно точно не придётся…

Другой фасон

…На окраине Писцова, кроме далёкого собачьего лая, в марте нет почти никаких звуков: все звуки словно вязнут, растворяются в весне. Вот вроде где-то ремонт делают: тук, тук… и затихли… вот вроде машина завелась… но тоже будто передумала и снова тихо. 

Я фотографирую коричневый дом с распространёнными тут наличниками, когда замечаю, что внутри него тоже по появляются и опадают звуки. Вот вроде разговор какой-то, двери, шаги… и тихо… потом что-то упало, слышно смех… и снова тишина… 

Успеваю сделать ещё пару снимков, прежде чем на пороге, расправляя куртку поверх платья и договаривая в закрывающуюся дверь: «Ну если что, ты знаешь, что делать», показывается хозяйка дома.
— Здравствуйте, — обращается она ко мне, будто ждала, — вы по мою душу?
— Здравствуйте, — улыбаюсь, — я наличники ваши сфотографирал! Вы не против? 

Тон её мне не совсем понятен, поэтому, на всякий случай, не давая опомниться, сразу спрашиваю:
— Они каких лет, не подскажете случайно? Послевоенные наверное, да?

Удивляя меня женщина неожиданно реагирует так, будто каждый день историю наличников обсуждает:
— Мои послевоенные, а то тут были — она указывает на пустое место в ряду домов напротив, — еще довоенные, всю жизнь они… дед тут жил, делал… Он был плотником, столяром… А вы изучаете? 
— Ухты! — в очередной раз поражаюсь я своей удаче, — Да, специально приехал. А как его звали, не знаете?
— Михаил. — просто отвечает она.
— А фамилию, не? — переспрашиваю я в надежде, думая, что если уж она сразу не назвала, то, наверняка, не помнит.

Она однако, тоном, говорящим скорее «А это-то вам зачем?» снова просто отвечает:
— Ермолаев. Только он из Путиловой Горы был.
— О, не местный значит… А это далёко?
— Да рядом! Это вам… Вот как в Иваново ехать, а сейчас влево. Семь минут. Тут нечего ехать. Вот он как раз наличники изготавливал, вот это всё.

Я записываю Путилову Гору сразу в телефон, чтоб не забыть. Бормочу под нос, размышляя:
— Ваши значит пятидесятых годов… а есть ли, может, тут в окрестностях, его работы, но чтоб ещё довоенные?
— Ой, — хлопает она по щекам в задумчивости, — ну это надо заниматься… На это надо время… 

На несколько секунд хозяйка замолкает, оглядывается на свой дом, потом произносит скороговоркой: 
— Так… А если другой фасон у наличиника вам пойдёт?
Я радостно киваю.
— Тогда Вот по нашему посаду идти через дорогу, вот видите дорога? Ещё туда дальше надо. И она на кладбище идёт. Вы не писцовские?
— Нет… — кручу головой, отмечая про себя это множественное число, хотя я перед ней, очевидно, один стою.
— Вот этот посад есть… Дайте сообразить как там… Вот наш посад, — она смотрит вдаль, прикидывая, видно, дорогу.
— А посад — это где здесь? — успеваю ввернуть я.
— Ну улица — с улыбкой поясняет она. — Сразу видно, не писцовские… Улица… У нас «посад» говорят… Потом он как-то назад уходит, и первый дом, который назад, А! Дом Володьки Кукушкина, голубой с белыми, вот он… Вот знаете что? Здесь был дом один. Вот он снял оттуда, он просил, значит, Ангелина, можно, говорит, взять эти наличники? И себе.
— И он туда перевесил? Со старого дома на новый?
— Да. Это были наличники довоенные. Я могу вам сказать это где… Я могу даже сейчас показать их.
— А адрес не помните? — решаю уточнить я, полагая, что так всё же выйдет быстрее, да и неудобно как-то…
— Да вот по нашему посаду это недалеко. Только надо переодеться, я могу вам сейчас быстренько показать и назад… Только вы меня вернёте сюда по дороге? 
— Да легко! — сдаюсь я, — Легко. Мы мигом обернёмся.

Она притворяет калитку и мы идём к машине:
— А-то у нас сейчас гости, мы с ними за столом сидим.
— Ой, — останавливаюсь я уже у открытых дверей, — вам же неудобно наверное! Я вас так сорвал…
— Удобно, удобно. Нормально. — улыбается она садясь и, по местным привычкам, даже не думая пристёгиваться.
— Точно? — недоверчиво всё же переспрашиваю я.
— Точно-точно.

Выруливаем от домов на асфальт, женщина показывает дорогу и, неожиданно, оправдывается:
— Вы уж меня простите, от меня наверное это… алкоголем да? Потому что… Мы только сейчас из-за стола! Вы уж простите меня пожалуйста… Я в другую сторону буду, отвернусь… А я смотрю в окно, думаю, вы может быть из-за того, что такую свалку у меня здесь устроили из досок, всё бросила, говорю, пойду, это по мою душу пришли… Так что они меня скоро не ждут. Может даже думают, что забрали меня на три дня. У нас тут война такая местная… Люди против чиновников… Мафия, ну что я вам рассказываю… А мы с вами пока доедем до этого дома, я покажу. Как хорошо, вот я проветрилась вышла заодно. Я заодно посмотрю, как дом-то, наличники как. А-то рядом, но всё недосуг дойти глянуть. А я ж за них в ответе как-никак теперь! Ну вот и приехали!

Деревянная ложка

…— А чё, слышь, наличники у тя в Москве почём ценются.

Мужик этот — невысокий такой, худой, краснолицый, в возрасте. Одет в традиционный русский мужской костюм: снизу зелёные камуфлированные штаны с карманами, сверху что-то бесформенное, цвета, который иначе как «немаркий» не назвать. Он окликнул меня минуту назад вопросом, зачем я лезу к нему «в ограду», а на объяснения о цели моего приезда, как раз и стал уточнять детали.

— Ну так… — размыто отвечаю, — не знаю… Не особо вроде видел, чтоб продавали…

Я кривлю душой конечно: просто не хочу отвечать напрямую. Скажу, что не ценятся, — так человек, может, снимет их, выкинет. А скажу, что ценятся, — мало ли — может он их пойдёт воровать с чужих домов на продажу…

Теперь же, видя мою нерешительность и расплывчатую оценку наличников он всё это трактует как их исключительно низкую ценность:
— Понятно, — язвительно тянет он, — пусть пока повисят значиться, пока не помру! Цена только больше будет. Им же сто лет!

И опустив глаза начинает удаляться от меня вдоль забора, бормоча: «Утюг тогда продам. А потом машинку…»

Затем он вдруг останавливается в нерешительности, словно вспомнив про меня, поднимает глаза:

— Слышь, ты эта, пацан… Как тебя? Тебе утюг не надо? Старинный! Советский!

— Нет, — улыбаюсь, — спасибо! Утюги это не по моей части… Если б он только деревянный был!
— Ложка деревянная есть. Нужна? — тут же находится он. — Старинная!
— С резьбой? — в надежде переспрашиваю я.

— С **ём! — зло передразнивает меня мужик. — Обычная ложка. Варенье мешать. Чтоб эта… Не гремела. Ну такая… Ну длинная ложка короче. С верёвкой вот тут.

— Нет, спасибо. — вздыхаю я закрывая диалог, разворачиваюсь и собираюсь идти дальше.

Но мужик вдруг окликает меня и подходит ближе к ограде.

— Ты эта, пацан… Постой.. Да постой ты! Ты извини. Я… про ложку-то… Ты обиделся что ль? Да ты чего… Если чего извини. Жена у меня померла. А хоронить не на чего. Жена померла, я продаю вот чего могу. Ты извини, слышь, ладно? Деньги просто очень нужны…

… 

PS Календарь с наличниками — до 31 октября доступен по ссылке https://planeta.ru/campaigns/nalichniki2019!

#НиДняБезСтрочки #ВПоискахНаличников  #Тейково #ИвановскаяОбласть #ДомоваяРезьба  #nalichniki #наличники

СССР, песок и крестный ход

…Конец июля, небольшое село: десятка, по-моему, три, домов, может четыре. Дорога сюда только грунтовая. Деревянный храм. Хозяин дома — плотный седой дядька с крепким рукопожатием и пронзительными глазами — художник-реставратор. Разговорились мы конечно о наличниках (он ими не гордится вовсе: делал по молодости, теперь собирается менять), но через минуту, как это всегда бывает с неспешными разговорами у калитки, речь потекла вдруг в совершенно ином направлении — о советских ограничениях на жильё.


…— Это сейчас ты строй что хочешь! А тогда — ты что!

— А что?
— Нельзя было! Конечно! Конечно!

— В смысле нельзя? — хмурюсь я. — Было что, какое-то постановление официальное, что нельзя строить большой дом?
— Было, было. Только негласное. — поясняет он. — Что не больше 65 метров общей площади. И не выше шести что ль… И когда ты вот только ткнулся лбом об эту стену, тогда тебе только говорят: «Низзя». О как.

— И как тогда? Ну вот вы начали строить больше, и?
— Я как ткнулся… Архитектор свой мужик был. Ну в общем… Литр коньяку. И… он мне говорит: «Да забирай ещё там метров двадцать. Обрежь соседей по самые эти… Головы. И всё твоё будет. Строй. А я говорю: «Ну как же, с соседями скандал будет?» А он: «Ну как хочешь.» Ну так в общем… Вот так вглубь леса и двигаемся потихоньку сами. Осваиваем. Возим песок с торфом. Нормальная земля получается.

Я сомневаюсь… Во-первых вообще верится с трудом в существование таких ограничений, да и общаясь столько лет, — думаю — уж наверное кто-нибудь упомянул бы о них наверное…  Уж где-то бы натолкнулся на них, вероятно, даже и не изучая специально советские всякие СНИПы… 


— А это здесь в области было такое, что 65 метров, или..?
— А нет-нет, это везде, по всему Союзу… — спокойно парирует он.
— Но стоят же здоровенные дома?
— Так то потом! А это же восемьдесят второй год!

Я пытаюсь припомнить площади квартир своих родственников, потом перебираю в памяти большие частные дома советского периода, таких не нахожу, но иду ва-банк:
— Но есть же дома большие и старше восьмидесятого года!
— Есть. Но это значит партийный народ! Это всё с заднего крыльца заносилось. А чтобы вот так вот, взять да и построить… Это вообще ни один директор не мог! Не имел права. За этим следили. 


Мы какое-то время молчим. Я перевариваю информацию, оставляю мысленную заметку погуглить. Когда надежды нет даже на энциклопедии, то верить остаётся только разговорам…

Солнце припекает и нагретая за день поверхность машины со всех сторон притягивает к себе слепней.  Мы оба с интересом наблюдаем, как они кружат, влетают и вылетают из открытых окон.

— Чего это они? — спрашиваю.

— Она тёплая, вот они к ней все. Им градусов тридцать пять — сорок надо.
— Так а забор вон металлический, тоже поди на солнце нагрелся?
Хозяин дома на секунду задумывается, потом, хорошо так улыбаясь, выдаёт:
— Так там ещё и вибрация идет! Они наверное думают, что живая!

Опять молчим.
Не тягостно, наоборот, неторопливо, размеренно. Тянем молчание вдумчиво, через соломинку. Мне всего не выспросить. Ему не рассказать обо всём… Солнце пригревает и лето чуть перевалило за половину. «Кризис середины лета» — когда ещё можно что-то успеть, если начать хотя бы теперь…


— Третий день у нас идет лето… — глядя на солнце и словно отвечая моим мыслям, вслух замечает он. — А так было то весна, то осень… Если лето запоздало, может и осень запоздает? Бог его знает. А в десятом году как… вот мы здесь сидели на лавочке, ночью было сорок два… Неба не было. Было серо-красное молоко такое… Вот днем в полдень всё заволакивало дымом. Вообще был караул. Я книги там зарывал в саду.

— Зарывали? Зачем? — туго соображаю я.

— Так гудело вот здесь прямо! — разводит он руками, показывая. —  Гудело, как самолет гудит! Кругом леса горели тут.

— А что если зарыть, то и в случае пожара выживут?

— Ну в песке-то им ничего не будет. — кивает он. — Думаем: «Дом-то — ладно, Бог с ним. А книги-то уж такие не купишь.»


Он распрямляется похрустывая суставами, берется рукой за воротный столб, вторую протягивает для рукопожатия.

— Так и что, — я тоже встаю, — пожар до вас не добрался?
— Нет, — пожимает он плечами, словно речь идёт о чём-то обыденном, — потом два раза крестным ходом сходили, ветер развернулся и туда ушел. Всё.


PS Вы наверное видели, что в два дня назад открылся краудфандинг на новый календарь «Наличники 2019»? Но вы возможно не знаете, что за первые же сутки было собрано 100% нужной суммы, так что теперь календарь точно увидит свет!

В качестве благодарности за поддержку проекта, вы там можете получить не только новый календарь, но и несколько коллекционных старых — вплоть до 2016-го года. И пазл с наличниками, на тысячу кусочков. И ещё открытки, да. Ссылка вот: planeta.ru/campaigns/nalichniki2019/comments! Заходите смело!

И знаете ещё что?.. Спасибо вам!

#НиДняБезСтрочки #ВПоискахНаличников #Моста #ИвановскаяОбласть #ДомоваяРезьба  #nalichniki #наличники