Немец Иван Иванович

…— Здравствуйте! — подхожу я ближе к забору, за которым виднеется единственная живая душа на этой длинной, уходящей широкой лентой вниз, улице: женщина лет семидесяти. — Вы не знаете ли, почему у вас тут напротив, один дом резной, а все остальные вообще без наличников?

Дорога эта, с которой и начался для меня город Белый (это Тверская область) сильно выше, чем уровень земли на участке, поэтому мы можем разговаривать поверх забора.
Женщина однако предпочитает выйти из калитки:
— А, резной! — кивает она в сторону дома, —  Это потому, что рукодельник здесь жил! По строительству! Иван Иваныч. Но умер уж давно.

Через плечо у неё перекинуто серое полотенце, в руке какой-то небольшой садовый инструмент, как металлическая лапка, который она и вытирает уголком.
— А все остальные дома без резьбы, почему так?
— Так а потому, что не умеют! — смеётся моей несообразительности хозяйка домика, окна которого, как и прочие здесь, обрамлены четырьмя простыми досками.
— А ну, слушайте, я вот только утром был в Нелидове. Там много домов резных и разные есть… А это же совсем рядом!

— Ну там значит культурнее люди, побогаче может. А у нас тут жил да, рукодельник. Столяр. Он из Поволжья был. Сын у него живет вон там на краю по той стороне.
— О! А сын кстати, не занимается резьбой случайно?

— Не знаю… Он может умеет… не знаю. А больше у нас, действительно нигде нет. Это же всё вырезать надо. Птичек этих придумал. Посмотрите как!

Некоторе время мы молчим, издали глядя на этот, довольно скромно украшенный резьбой, дом. В Костромской, Ивановской, да что там, даже Московской области он бы вообще был незаметен. Здесь же он — как Покровский собор среди саманных хижин.

— А он столяром работал? — уточняю я.
— Да, столяром был. Он вообще немец был. И сын у него по столярке. Но сын у него немножко… Ленится наверное, я не знаю…
— Немец? — мне кажется, я ослышался.

— Немец, да. Лаутеншлагер его фамилия была. — Спокойно подтверждает хозяйка.

— Иван Иванович Лаутеншлагер?! — конструирую я в голове невозможное. — Это настоящее имя?!
— Не знаю… Да наверное… Тут же как… Если б скрывал, так всё равно б узнали по месту работы. Но он давно умер… Остался Вовка его. Ну и дом-то, вон видите, брошенный. И натворили вон дорогу. Тротуары, видите вон, учудили.

Широкая и, по меркам провинции, прекрасная, дорога отделяет нас от этого дома. Она, видно, новая: может года три, вряд ли больше. Сделана неплохо: и тротуары есть, и ливневые канавы с обеих сторон. Что ж не так?
⠀
— В смысле? — говорю.

— Ну видите, — показывает она, — нарыли канав там, остановку сделали, теперь к этому дому как подъехать? Видите?

До меня доходит.
— То есть… Подождите… — Я приглядываюсь не веря своим глазам, но всё подтверждается. — У него теперь вообще заезда в дом нет?!

— Ну да! Дорогу делали и начудили нам. Бегать за их подъезд договариваться, было некому — они тогда не жили тут. Вот так и остался. А там еще и канаву сделали под самый фундамент. Это ж ужас. И остановку им сделали, а дом за остановкой, к нему теперь вообще заезд никогда не сделать. Ну и так это… У Вовки сын есть, он хотел чтобы ему этот дом был… А теперь чего? Ничего, теперь-то никак. Теперь его и не продашь, теперь только под трактор. Им теперь фигово. По-русски говоря, совсем фигово.

— Но дом красивый. — решает она, видимо закончить на позитивной ноте. — А теперь резчиков и нету. У нас был ещё один: Солнышкин Лёшка. Он вырезал тоже хорошо. Но он умер недавно, молодой парень. Ну не старый. Шестьдесят лет, или что-то такое. Ну нас губит водка. Работы нет, молодёжь спивается. И мужики спиваются. А уехать как, куда? Везде много сильно обманывают наших ребят.
— Как обманывают? — Удивляюсь я. И ловлю себя на мысли, что в нашем разговоре я только и делаю, что удивляюсь.
— А не выплачивают деньги. Так относятся. Рабодатели. Многие обижаются. А пилорамы — у нас одни пилорамы остались — пилорам мало. То они закрываются, то открываются. Лесу нет, лес вырубили, выпилили весь. И вот молодежь: чем заняться? Ну кто-то уезжает конечно. Кто-то чем-то занимается, кто может, у кого голова на месте и руки. Но больше сейчас спиваются у нас.
— А туристы не едут к вам? — спрашиваю я в надежде, со скрипом вспоминая что-то о XVII веке, городе Белом и Речи Посполитой.

— Не, — смеётся хозяйка. — Туристы пока совсем не едут. Хотя нам дали, городу, звание «Город доблестной славы», но это недавно, пока ещё не едут. А вы первый раз у нас?

— Да вот, — киваю, — только-только в город заехал!

— А, так в центре еще не были?
Я мотаю головой.

— Ну там в центре ничего, красиво, облагораживают. А тут у нас вот, видите, улица у нас, одни почти старые. Одни пожилые и старые. И помирают. Молодых вообще никого. Вон дом, хозяин уже умер, машина стоит. — Она переводит взгляд на следующий. — Сват мой, тоже недавно опустел. Ну будет сын ездить с Москвы. — Вновь перевод взгляда, еще дом. — Этот опустел. Недавно. — И опять перевод взгляда к следующему по улице дому. —  О, бабушка у нас, девяносто один год. Живёт! Следующий, — женщина подходит к дороге и поднимается на тротуар, чтобы видеть уходящие вдаль дома, — тоже бабушка живет, ну у этой внучка есть.

Затем она поворачивается ко мне, разводя руками и этим как бы давая понять, что презентацию улицы можно бы и продолжить, но ничего нового уже не будет.


— Вот дома рушатся, некому жить. Кто сюда поедет? Работы нет. Если б работа была, ехали б может быть. Не знаю, мне тут нравится. Свежий воздух, хорошо, тихо у нас.
⠀
Я только теперь замечаю, что за десять минут нашего разговора по дороге действительно проехала, кажется, одна лишь машина.
Женщина тем временем продолжает:
— Но работы нет, одни магазины. А было много организаций. Вон там на горе все организации были. Было мно-ого. Станконормаль была. Они делали какие-то для заводов железяки, вытачивали. Что-то на заказ. На конце города пустое здание теперь стоит. Озеро Балтика у нас тут кстати рядом. Сейчас оно очистилось, а раньше вонючее было…
— Почему вонючее? — снова поднимаю брови я.

— Потому что туда сбросы делали! — как само собой разумеющееся поясняет она. — Был молокозавод, туда делал сбросы. Это проблема такая была. Но мы творог, масло своё мы тут ели, сыры делали, в Москву слали. Теперь закрылся тоже молокозавод. Как Союз распался ещё, давно уж.
— Слушайте, но где-то же народ работает? Дома я видел хорошие строятся, машина вон припаркована недешёвая.

— Ну — смеётся она — машина эта в Москве живёт, это зять приехал мой. Ну есть молодые, толковые. Кто предприниматель, кто пилораму имеет свою. Это уже… знаете, откуда она появилась, это другой вопрос. Ну у кого деньги у того и лес. А у кого лес, у того и деньги. Ну вот так вот получается.

— Так это что ж, — думаю я вслух, — лес кончится и вообще всё?

— Ну не знаю… может где ещё вырастет. Садят же ж ёлки. Хотя ёлке этой расти еще девяносто лет надо или сто. Ну человеческую жизнь. Тут ёлка в основном. Иногда берёзу, но это, мне кажется со Смоленской области больше везут…
— А лес, вы не знаете ли, в основном на дрова, или как строительный?
— Как строительный. Пилорамы работают, возят доски в Москву. В Москву прут всё. Доски, брус. Иногда — где бревно даже красивое отшлифованное. Всё в Москву прут. Ну вот так мы и живём. Доживаем. Нам-то доживать, а молодым тут делать нечего, тут только спиваться…

#ВПоискахНаличников #Белый #ТверскаяОбласть #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники