NalichnikiИзменить
Чай от Лешего
Сегодня
…— Так это вам Александр нужен? Так это он не здесь, пойдём я вас эта… Провожу. Только он… Наличники-то не режет… Наличники режет — это знаете где? Перед Кологривом, Суховерхово, это вам туда надо. Это Кологривских надо спрашивать. Там первая деревня перед мостом.
— А Александр? — не пойму я.
— Так он по этому… — разводит руками мой новый знакомый, — по всему. Он всё режет. Всё, что угодно. А наличники нее-нее… Он чисто… работы по дереву. Старинному! Расскажет, как вар варится. Фильмы его… — он говорит отрывисто: мысли, одна за другой, словно перебивают друг друга. — Его ж по телевизору снимали, по России, ну Костромское ГТРК. Костромское. У него постоянно Русское Географическое общество в прошлом году было. Они тут квадрокоптер поднимали, он мне фотографию нашего Черменина сверху подарил. Я их провожал на лодке там вверх по течению…
Какое-то время идём молча, хрустим снегом и каждый шаг отпускаем в небо облачка пара. Мороз под двадцать и трёхдневный снегопад не дают расслабиться: дорога приглажена брюхом какой-то большой машины, но пешком по ней ещё никто, кажется не ходил.
— У него… Там поделок… Вот в кологривском музее видели же наверное? Там вот все его поделки, порядка на очень большую сумму…
— Не, не видел. У них там четыре дня света нет, — с сожалением замечаю я.
— А… Там вот все его поделки. Начиная с последнего он совы делал. Он же каждую завитушку может же объяснить, рассказать.
И снова молчим.
Я думал, идти рядом, но дорога выходит к полю и широкой дугой уходит куда-то направо вдаль за кирпичное какое-то здание с огромной спутниковой антенной на крыше. Ничего себе деревня, думаю.
— А вы сами чем занимаетесь? — решаю вдруг поинтересоваться.
— Я на пенсии, — как-то недовольно отвечает он через несколько секунд раздумий. — А сейчас работаю вот здесь. Бывшая школа. Кологривский дом-интернат для престарелых и инвалидов.
— Дом-интернат? — удивляюсь — я думал, что-нибудь военное… А зачем такая тарелка гигантская? — не часто в деревне встретишь шестиметровую тарелку на здании бывшей школы.
— Это? — он пожимает плечами и смотрит на меня, будто я не знаю очевидного, — ну как, это на первую программу телевидения.
Мы выходим к двухэтажному деревянному особняку и, ловя мой заинтересованный взгляд, провожатый поясняет:
— Сельсовет. Бывший. Тут и медпункт и библиотека были. А потом, как развал начался всех этих сельских угодий… Его бы отреставрировали, дом культуры можно было бы сделать, для деревни бы хватило… А сейчас… А тут вот клуб ещё. — Он показывает на ещё одно большое деревянное здание с проваленной крышей.
— А это купеческие особняки же наверное?
— Да я не могу сказать… Я как школу закончил ушел родину защищать и на двадцать два года.
Посреди снега и под сочным бездонным этим небом заброшенные деревянные, чуть украшенные резьбой, особняки смотрятся кораблями, приставшими к нашему времени со страниц старой какой-то книги с буквицей, желтоватыми страницами и непременно самодельной, чуть оторванной, обложкой, держащейся на марле… Так и слышится, как они поскрипывают, перемещаясь в морозной тишине.
— А много людей в деревне живет? — спрашиваю я лишь бы только развеять наваждение.
— Двадцать с чем-то человек. Раньше народу хватало. Когда приезжали студенческие отряды с Костромы, так не пропихнуться в клубе было. Это вы летом приезжайте, тут по реке проплываешь эту всю осыпь видно. Тут же эта… Старый Кологрив же, по реке если плыть, видно. Так-то тут всё заросло, а по реке видно. Сейчас всё заросшее. Даже вот на кладбище… Только на гусеничном тракторе… Там дальше вот по дороге, прямо дорога там посёлок лесозаготовителей. Но сейчас там, я не знаю, наверное все выехали уже. Может один остался. Он уже как заброшенный стал. А раньше тут жизнь кипела. Раньше тут лес сплавляли и рыба была и катера ходили и баржи приставали. А сейчас летом… В любом месте её перейдёшь. У меня плоскодонка, так дно задеваешь-едешь. Но это всё при советской власти закончилось. А сейчас всё затянуло-заросло. Да и к реке нигде не подойдешь, ни с удочкой, ни… — он со вздохом машет рукой, — заросло всё…
Наконец доходим до дома резчика, стучимся.
— Александр Владимирович, к вам гости — представляет провожатый, когда дверь открывается и на пороге показывается крепкий бородатый дядька с хитрецой во взгдяде. — Из Москвы интересуются. Я им рассказал, что у нас тут живёт самый знаменитый резчик по дереву почти по всей России. Порассказать… Ну как ты в телевидение рассказывал. Как профессионал занимается… Покажешь?
Александр смотрит на нас удивлённо, щурится, наконец выдаёт протяжно:
— Трёхлитровое заявление…
— Пошёл ты в баню! — смеясь разворачивается уходить, за несколько минут ставший уже родным, этот человек.
— Ну ладно, с тебя литровое! — добавляет Александр распахивая дверь пригласительно. — Но в трёх экземплярах!
Пока глаза привыкают к полумраку сеней Александр, скрипнув половицей, уже уходит в темноту коридора.
— Крючок накиньте там. И у меня обувь не снимают.
— А что крючок? — удивляюсь, — у вас, разве чужие ходят?
— Тут понимаешь в чём дело… Здесь не все ж работающие. — он оборачивается, убеждаясь, понимаю ли я о чём он. — Есть работающие, а есть промышляющие. Ну это да… А вы чем занимаетесь?
— Я наличники изучаю. Меня Иваном зовут.
— Блин… Тебе знаешь куда надо попасть? — Александр даже останавливается на пороге мастерской, — Пэ-пэ-пэ… блин… Как же это… За Кологрив, туда… на Мантурово… Переверзево что ли?
Мы проходим в мастерскую, Александр разводит руками демонстрируя свои владения.
— Вообще-то, как говорится, как, я предпочитаю, когда, знаешь, заранее позвонили, я здесь чаю приготовил бы, во-первых!
— Ну это ладно, это ж не главное, — пытаюсь протестовать я, но хозяин вдруг становится строгим:
— Нет, кстати, не надо! Там зайдешь у меня вконтакте, я тебе дам ссылку, посмотришь ролик. У меня чай «от Лешего» есть. У меня чай от Лешего! Такого чая можно попить только у меня! Потому что его никто, кроме меня, не делает. А самое главное, он каждый год разный.
Он показывает свои творения, рассказывает о свадебных переплетённых ложках, о возрождении настоящих традиций, о новом сарае, в котором у него любая деревяшка три года сушится, прежде чем быть употребленной в дело… О наличниках пятидесятых годов, удивительным образом повторяющих иконостас чуть ли не восьмого века… Александр рассказывает тепло, скрипуче, иногда встаёт показать ту или иную поделку, но чаще показывает просто широким жестом где, о чём речь… Об учениках, которые (в основном девчёнки почему-то) приезжают к нему из столиц и делают эту кручёную ложку, но «ни одна собака за семь лет не сделала у себя дома ни одной ложки!»..
Я спрашиваю про деревянный дом культуры, построенный в тридцатые годы где-то в Мантуровском районе, а Александр вдруг задумывается, вспоминает о другом:
— Я тебе скажу так… Это… Вытегорский район, Анненский мост, кажется, там есть такой. Там дом культуры в лесу есть. Я тебе рассказываю за этот дом. Чем он интересен. Там двухэтажный дом. Построили его два человека, муж и жена. В лесу. Их раскулачили после революции. Сослали. Они отбыли ссылку… Вернулись обратно. Поселились в лесу. В глухом. Вот… И отстроили дом полностью заново.
— Это уже после революции?
— Ну конечно. Их после революции раскулачили, в Сибирь сослали, они там отбыли. Так приехали, слушай же, в чём смысл заключается! В лесу построили дом вдвоём.
Он смотрит на меня, но я не понимаю, какой реакции ждёт от меня.
— Вдвоём двухэтажный дом. Баба с мужиком построили. Их в начале шестидесятых раскулачили повторно. На них случайно выскочили геологи. Ну по лесу идут: тропа, скотина ходила. По тропе пошли, вышли — скотный двор. В лесу! Ну пришли ж, рассказали и их ага, всё полностью, как говорится. А у него жена время от времени ходила. Ну там масло-сливки продаст, соли купит, допустим, что надо, и уходила. Так, в лесу, жили глухо, ничего. Чисто на своём. Своя картошка, значит, своё поле посевное. Хлеб свой. Понимаешь в чем дело! Вдвоём. Детей у них не было, вот. Значит у них: конь, две кобылы. Пять коров. Овец стадо. Представляешь себе. Там куры-утки это уже… Сами полностью сеяли, сами жали… Картошка и всё остальное. Свет у государства не брали, ничего… Ну люди просто жили, понимаешь в чём дело! И их повторно, в шестидесятых годах, в начале самом, повторно раскулачили. И вот этот дом так и остался там в лесу стоять. Двухэтажный дом! Домина огромный!
— А как его найти-то?
— Ну это надо найти информацию. Всё равно есть же кто-то, кто водит туда людей! Туда не знаю, проехать-то можно-нет… А то, что типа… Петровские каналы так называемые там…
На какое-то время мы замолкаем: я записываю в телефон всё, что запомнил, Александр, заметив это, даёт мне паузу.
— Я кстати, — продолжает он — слышь, при жизни при своей, застал живую историю! Это было мне сколько… Семь лет по-моему… Семь или восемь лет. У нас были экскурсии выходного дня. Вот. От музея. Автобус отходил и вот везли нас, школьников. Летом же как раз каникулы, нас везут. «Живая история» экскурсия называлась. Ну поехали к живой истории. Три бабки. Где-то под два метра ростом. Высокие, худые! Одной, как говорится, за стольник, а двум по девяносто с лишним. То есть мать и две дочки. То есть представь себе, когда я был восьмилетним, а ей было сто с чем-то… В общем она застала крепостное право! В общем ей лет десять было, когда отменили крепостное право. Вот. У неё… она вышла замуж, родила двоих, а мужа забрали в рекруты на двадцать пять лет. Он больше не появился…
Александр берёт паузу, но не чтоб дух перевести, а, скорей для создания эффекта. Он вообще рассказывает хорошо, заслушаешься. Давно замечаю, что люди в деревнях проводят куда больше времени за разговорами. Пересказывают былое, раз за разом, раз за разом из прошлого в будущее… Кажется, что само Время в деревне человечнее: вязнет оно здесь и идёт как-то по-другому, иначе. То останавливается, держась за калитку, словно переминается с ноги на ногу, то замирает, выспрашивая, кажется, всё ли ты понял или стоит повторить…
Александр продолжает:
— Я бы тот случай забыл бы вообще, но это первый раз — ещё тогда октябрёнок же! — первый раз слышал нелестные отзывы о советской власти. Она сказала так, говорит: при крепостных жили лучше. Батраки жили лучше, при кулаках жили лучше, чем при советской власти. Прямо, в прямую, баба! Чего ей терять, терять нечего! Но самая хохма была в чём, я вот именно по финишу этот случай запомнил-то. Подходим к речке. Сенокос-лето. А давали где у нас угодья? Там, где техника не идет. И вот трём бабкам дали на островах. На пенсиях бабки обе, да. Верней все три. И дать укос на островах! И вот подходим, две лодки стоят — сцепка. Плоскодоночки, да. Они ж… Что интересно ещё было: она разговаривала, да, дочки ни словом не обмолвились. То есть старший разговаривает, меньшие уже нет. Вот. Кинули во вторую лодку инвентарь, садятся. У неё там мотор «Вихрь» стоит… Ты знаешь, он заводится с полпинка. Вот эти дочки сели впереди, она сзади – дерг! Он с полпинка заводится, она отваливает полный газ, лодка-плоскодоночка поднимается на дыбы и пошла-пошла-пошла! Это надо было видеть! Бабке — сто с лишним лет, блин! Ну как мы за ней бежали в приприжку! Они ж высокие, шаг как шагнешь, а мы-то маленькие! — он затихает.
— Ну вот, как говорится, я вот тогда первые отзывы о советской власти услышал, со стороны чисто…
