…— Ух-ты, кот какой боевой у вас! Можно я вас сфотографирую?
Женщина устало улыбается позируя мне, теребит, бывшего когда-то белым, кота за уши:
— Да вот тут мы и живем с таким кавалером!
— Кавалер знатный! — смеюсь я.
— Да! Кавалер — так кавалер! Вон весь изцарапанный! Глаза болят постоянно. Глаза приходится часто промывать.
Я присаживаюсь на корточки разглядеть кота и замечаю, что зрачки у него с булавочную головку. Делюсь наблюдением с хозяйкой, она наглаживает кота, рассказывает:
— Он ходил около дома. Сначала я ему еду ставила на расстоянии. Он смотрит, ест тогда, когда я уйду. А потом вот было лето такое, что зарядили дожди и холодно, холодно, холодно… Думаю, как же мне его всё-таки в дом! Силой-то не хочется его всё-таки тащить! Лишний испуг ему еще причинять… И постепенно-постепенно заманила его сначала в сарайку, а потом такая вот погода мокрая была и вдруг сын несёт его на руках! Пока я его подкармливала, сын-то как-то уговорил его! Вдруг идут парой ко мне! Смотрю — идут парой! Я говорю: «Ну! Был один, теперь два мужика! Слава Богу!»
Несколько секунд в молчании я наблюдаю, как улыбка воспоминания догорает на её лице, затем гаснет, и она довершает фразу:
— А теперь вот остался один у меня один… Да и-то не к дому…
— В смысле? — не пойму я. — Как это «не к дому»?
— Да вот понимаете… Вот я всё сравниваю с другим, рыжим. Тот никогда никуда не уйдет, если тебе плохо. Понимаете. А этот…. Вот вчера вечер какой был? — она смотрит на меня вопросительно, но я не понимаю о чём вопрос, поэтому она подсказывает, — Погода какая была? Снег валил и дождь!
— Точно! — вспоминаю я, что на дорогу до Солигалича у меня вчера полканистры омывайки ушло.
— Дождь шел. Ну я выхожу, он поднимается и уходит. «Оставайся ты, — говорю ему, — куда ты пошёл-то?» «Нет, я пошел!». В общем, я говорю, он такой вот: «Я сам по себе». Такой вот, да. «Я сам по себе. Что хочу, то и делаю».
И вдруг, словно бы очнувшись, она поднимает глаза на меня и спрашивает:
— А вы здесь откуда взялись?
— А я езжу — улыбаюсь, — повсюду, наличники фотографирую. Смотрю, какие где!
— На Коммунистической были?
— Да, видел! Наверное один из самых красивых домов здесь! А что это за дом, вы, кстати, не знаете ли?
— Пожалуй да, самые красивые наличники. Старинный дом… Старинный дом… Я изначально знаю только… Ну сейчас уже жильцы молодые, не относящиеся к дому. Я знала деда, который жил в этом доме… Такой, знаете, дед… Какой-то такой вот… Внушающий доверие… Хозяин, он действительно хозяин был… Вот… Ну а теперь вот… Взяли, отдали дом кому-то… Люди не имеют к нему никакого отношения, они там гвоздя не заколотили… А вот этот вот дед был, царствие ему небесное, он действительно такой был, хозяин-хозяин…
— Ну, — справедливости ради отмечаю, — сейчас дом в хорошем состоянии, покрашенный!
— Ну… дело-то в том, что тот, кому этот дом достался, имеют средства… Женщина работает в администрации, понимаете… Я вот, например, пенсионерка, много я свой дом раскрашу? Если у меня десять тысяч пенсия? Мне надо и топливо заготовить, вон смотрите, — она показывает на длинные, метров десять-двенадцать, брёвна неподалёку. — Это на следующую зиму. Это я всё сожгу.
— А сколько тут?
— Кубов четырнадцать длинняком-то. Плюс прикол! Кубов шестнадцать.
— Прикол? А что это? — решаю уточнить я, думая, что, может, отсюда и пошло это словцо в народ. Но её ответ моего предположения, увы, не проясняет:
— Прикол — это вот… Длинняком, например, одна кубатура считается. Вот привезли мне четырнадцать кубов. Полена раскололи, уже добавляется как бы дров-то. Вот то, что добавляется, то, что наколется, вот это считается прикол. Есть складочный объем, а есть вот длинняк, который мне привезли, за который я платила. Вот восемь тысяч заплатила я за дрова, три тысячи за то, чтоб распилить, три тысячи за то, чтоб расколоть… Ну и тысячи две за то, чтоб убрать и сложить… Прикиньте, сколько это! Это я коплю-коплю, коплю-коплю со своей пенсии… Это ужас. Так и другие проблемы. Вон сижу, всегда ходила с такими зубами нормальными, а теперь — вдруг удивляет она меня сравнением, — как Шура́… Вот теперь надо денег накопить, чтоб зубы вставить… Но выбора нет… Делают тяп-ляп: «Надо ставить коронку не убирая нервы». Так делать нельзя, но им всё равно. Ты придёшь, заболит у тебя зуб под этой коронкой, но им-то всё равно, лишь бы работа была…
— Ну вроде ж врачи… — вступаюсь за стоматологов я. Неужто станут так?
— Ой, врачи эти… — она поднимает на меня полные какой-то непонятной злости глаза. — Я не знаю, как квалификацию этих врачей присваивают! Я вообще не понимаю! Особенно у нас… Вон когда у меня сына загнали — она начинает говорить быстрее и, кажется, едва успевает переводить дыхание, — когда у меня сына загнали, диагноз не могли поставить! Не могли диагноз поставить! Ему сорок четыре года было. Всё лечили от язвы, от язвы, от язвы… Оказалось рак желудка, потом уже метастазы пошли на печень, на пищевод… Короче… вы знаете я какую пережила… У меня сын на глазах умирал голодной смертью… Это… вот вы знаете… По-моему страшнее… Я всех перехоронила. Я всех перехоронила, у меня никого не осталось. Но страшней смерти сына, по-моему, ничего… ничего нет, ничего нет… Когда он кушать хочет, а у него пища не идёт… Знаете, как я крутилась-вертелась, чтоб ему хоть что-то… Как я ему врала, что он поправится, что он выживет, что он… как я врала… вот скоро три года… Не знаю… Я глаз не осушаю… Я знаете как… Вроде и живу, а вроде я и не живу… Вот такое у меня… Вроде и не живу, вроде мне и ничего и не надо… Вот всё сама себя спрашиваю, а зачем мне это надо? Зачем? Зачем? Для кого мне это всё? Это очень тяжело… Вот даже самому злейшему врагу не пожелаешь такое перенести… Вот самому злейшему врагу не пожелаешь… Я не знаю, как ещё я… Мужа похоронила… Вот детей я двоих вырастила сама без мужа, вот у сына-то двое детей остались без отца, тринадцати и шести лет. А у дочки-то сейчас свои проблемы. Родилась девочка три года назад. В тот год сын заболел, а у дочки родилась дочка, знаете с каким пороком? Порок сердца несовместимый с жизнью. Ну вот… вот это вот как всё вынести и не чокнуться, как? Представьте себе? Даже не знаешь, как это всё вынести… Девочку её пятидневную, пятидневную! Её пятидневную оперировали! Но ведь это ж без последствий всё не прошло! Прикиньте вот, пятидневную… У вас есть дети?
— Есть. — хриплю я, стараясь моргать быстро-быстро.
— Ну вот… пятидневное дитё, там чего? Считайте хворосточки одни! Так вот грудную клетку эту малюсенькую! Её разрезали, её открывали! Чтоб сделать операцию на сердце! И вот ей три года исполнилась, она до сих пор на таких сильных лекарствах… На таких сильных лекарствах…
— Но жива… — только и могу выдавить я.
— Но жива… но жива… Но не знаю… Сколько ещё времени пройдет, чтобы она восстановилась… Без последствий же ничего не бывает… И вот знаете… Я после всего, что пережила, что случилось, я потеряла веру. Я во всё потеряла веру. Даже, грешница, Всевышнему-то говорю: «Господи, всё говорят, Бог посылает человеку столько, сколько он вынесет. А сколько он может? Сколько он способен вынести?! А?» Кони от работы дохнут, железо ломается! А человеческая душа? Она вот сломалась у меня внутри. Вот сломалась там внутри, понимаете, как в машине там что-то… Сломалось там всё! Сломалось… Я год целый даже разговаривать не могла ни с кем… Так я конечно в адеквате, воспринимала всех, но… Чтоб говорить о чём-то, что-то, чего-то… И как тяжело… Как тяжело…
Мы молчим. По её щекам привычно текут слёзы. Я стараюсь дышать глубже и отворачиваться, тру переносицу, хотя чего скрывать…
Она первой нарушает молчание:
— Вы простите меня. Простите вы меня…
— Да что вы! — от её извинений я чувствую себя по-дурацки, — ведь не может быть, чтобы… Должно что-то прийти хорошее, я уверен!
— В смысле? — тоненько переспрашивает она с надеждой.
Внутренний голос кричит, что лучше б я молчал, что надо бы заткнуться, срочно, прямо сейчас, но я же правда верю…
— Ну не бывает же, что это просто так всё… Для чего-то же это всё нам дано…
Она отрывает руки от лица, мокрые глаза смотрят в пустоту:
— Дано? Для того, чтоб мы это всё преодолели, пережили, побыли на этом свете, погостили… и ушли… — затихает она замедляя речь. — И ушли… Конечно я не об этом думала… Вот сейчас у дочки двое детей, сейчас вот второй ещё родился, назвали в честь брата Мишенькой… Девочке вот три года, мальчику шесть месяцев… Два ребенка… Два совершенно разных ребёнка… Один слава Богу здоровенький, а вторая вот с таким недугом… Почему? И веры нет больше никакой… Вы знаете, потерялась почему-то, потерялась… Потерялась… И ещё, хотя бы поддержка какая-то бы… Ну поговорила вот сейчас с дочкой… Ну поговорила с дочкой… Ну всё, у неё свои дела, свои проблемы… у меня свои… И я вот живу, как говорится, как человек без прошлого, без настоящего и без будущего. Даже вот…
Но тут я её перебиваю:
— С прошлым! Почему ж без прошлого?
Она задумчиво смотрит на меня, какое-то время молчит, мне кажется, понимает, о чём я, и медленно-медленно кивает:
— Да… Вы правы… Вы правы… С прошлым… Ну без настоящего… Ну настоящее тоже есть… какое-никакое оно настоящее…
— Да и с будущим. — тихо говорю я зачем-то.
— Будущее, будущее… — словно пробуя новое слово на языке, повторяет она несколько раз. — Будущее… Не знаю, какое будущее.. Я вот не знаю реально, как жить… Здоровья у меня совсем нет… Я вообще не знаю, как жить… Как-то потихоньку надо бы… А чего-то вроде всё царапаюсь, царапаюсь… Чё-то вроде всё царапаюсь… Чего-то царапаюсь…
Несколько секунд она молчит, глядя куда-то перед собой. Кот давно спустился на лавку и улёгся рядом, упираясь спиной в её пальто: сначала требовательно толкал ладонь лбом, но теперь затих и только недовольно щурится исподлобья. Из вакуума разговора вдруг замечаю, что брёвна, о которых она говорила, отчётливо сырые, что откуда-то тянет натопленной баней и, почему-то, углём, а справа, издалека, доносится звон бутылок и смех… Вспоминаю, что вечереет и что ехать ещё в Чухлому… И потихоньку отступаю, не желая не потревожить её раздумья.
Она однако замечает мой манёвр и, улыбаясь сквозь слёзы, напутствует:
— Храни вас Господь…
…
#ВПоискахНаличников #Солигалич #КостромскаяОбласть #ДомоваяРезьба #nalichniki #наличники
