32 | Nalichniki.com - страница 2

Скучно по сравнению

…— В Москве знаешь, что хорошо только? Не скучно. У нас, дак я тебе например скажу, скучно по сравнению.

За окном метёт и воет, а мы пьём гостевой чай, где-то в Костромской, кажется, области. Дом как дом: пять окошек на фасаде. В сенях холодильник не подключенный к сети: сверху на нём мороженого мяса кусок, да ягоды в пакете, внутри — масло и творог. Но его, говорят, больше чем на сутки, лучше тут не оставлять: промёрзнет, несмотря на закрытую дверцу.

Хозяйка подбрасывает полешко в печку, велит быть осторожней с горячей заслонкой.

— Ну как скучно? — не пойму я. В смысле пойти некуда?
— И пойти некуда… Ну есть куда, если ты молодой. А дак-то некуда. А куда? Ну вот посмотрите, куда у нас пенсионеры ходят?
— А куда ходят? — эхом переспрашиваю я, не понимая, к чему она клонит.
— Ну вот я к примеру на графику…
— А вы что, пенсионер разве? — хмурюсь я не дослушав. А про себя думаю: «Ох уж эти девушки — ни в пятнадцать их возраст не определишь, ни в пятьдесят!»
— Буду скоро.— уклончиво отвечает она.
— Ха! — радуюсь я, что всё-таки угадал, — Ну так и я скоро буду!
— Ага! Попинаешь ещё… — сумрачно замечает она и уточняет свой ответ, — Мне-то уже через четыре года. Я, вот если уже совсем тошно́, беру фотографию… И вот беру с фотографии… сижу рисую… Ну я могу одним уже карандашом, мне не надо уже твёрдый-мягкий или дважды…, я могу одним уже карандашом и…

Она поднимается к стене, снимает с гвоздя, замеченный мной еще раньше, очень реалистичный карандашный портрет хмурящейся девушки, протягивает. Я принимаю рамку, разглядываю поближе. Ничего себе, думаю, скучно тут у них.

Портрет действительно хорош.

— А сколько на такую работу уходит? — спрашиваю. Хотя больше всего меня сейчас конечно интересует, будет ли корректно попросить его сфотографировать…
— Сколько вот… — женщина задумывается, потом, кивая на портрет в моих руках поясняет, — Ну вот сколько это? Шесть часов допустим. Ну вообще вот, портрет если, сорок часов положено по учебнику. Дак и то, я пошла уже в школу искусств в сорок семь лет. Дочка пошла, я вот записала её на это… На живопись… Она шесть лет отходила и я с ней.
— То есть как, прям с детьми? Так можно? — я не верю своим ушам.
— Нет, — успокаивает она меня, — есть у них, как бы считается профподготовка. Ну всё вот это проходишь, не так чтоб, как на мастер-классах «сделай туда, сделай сюда», это всё тут… Начинаешь с голов, с обрубовки, ну если графика… Там композиция, всё… И потом Цезаря, ну эти все головы…
— А, так это отдельно? — доходит до меня. — Это наверное за деньги же всё?
— Ой… — неопределенно, но как-то тяжело вздыхает хозяйка, — Было триста рублей в месяц… А уходила я — уже четыреста… Дак это вообще не о чём! Заниматься-то ведь четыре раза в неделю по два часа!
— Слушайте, — смеюсь я, — так надо бизнес устраивать — привозить в вашу школу искусств туристов из столиц! Да со всего мира!
Но она не разделяет моего задора:
— Не, дак кто пустит-то интересно! Ведь это же не бизнес! Бизнес — вон пожалуйста в интеренете! И Сахаров и все нормальные… Только вот это вот: «Возьми охру, возьми белила, смешай, сделай…» Это уже вот это всё, как мастер-классы… У нас-то ведь учат, начинаешь если, начало с кувшинов, потом, уже когда уже преподавателю понятно, что человек может там… Я вот, допустим, изобразила кувшин, а он сразу сказал: «Головы у нас пойдут». Поэтому… Там ведь это не просто так… Там это… заме́р карандашом… Некоторые не могут понять, что взять за модуль и как высчитать… и потом, допустим, высчитать глаз или вот расстояние… Вот моя поступала в питерский… Бюджетных мест тридцать пять из сорока. Её срезали… Ну положим по делу срезали, она тушь пролила на работу. Но её во второй поток на тридцать шестое место. А тридцать шестое это уже пять мест платных по семь тысяч в месяц! Это если учиться так, штаны свалятся… Вот она перепоступала, в Москве уже. Дак там девять тысяч в месяц если на платное, но она поступила сама… Под Москвой это… Только я не буду это озвучивать, всё-таки дети это наше богатство…

Она забирает у меня портрет и в этот момент я понимаю, что уже не спрошу что хотел.

— Мне бы конечно лучше если б поближе. Но предложили платно в области. Только это восемь тыщ на еду дать, семь тыщ заплати, еще надо одёжку, чтоб не смешнее всех была… ведь тоже… Да причиндалы вот эти все… — она кивает на телефон и вдруг переводит тему. — А вы-то еще не папа?

Я киваю:
— У меня двое, но пока еще в школе старшая.
— А сколько ей?
— Двенадцать! — улыбаюсь ей не без гордости.
— Ну скоро вздрогните! Побываете в шкуре нашей, как у них крышу-то рвать начнёт с этого «то надо, это надо»… Я не знаю, как у вас-то, но особенно у нас тут заработков-то особенно не разбежишься…

Несколько секунд мы молчим, каждый о своём. Я вспоминаю про чай, медленно притрагиваюсь к нему, проверяя остыл ли. Хозяйка встаёт, как бы заканчивая разговор.

— Ладно! Не буду эфир занимать! Пейте чай, сахар вот здесь, ложка нужна? А я пойду, проверю там всё.

И впустив облако морозного пара, она выходит, плотно затворив дверь, оббитую войлоком.

PS На фото — один из удивительных резных домов Костромы.

Усадьба Балиных

— …Я всё равно расскажу вам с начала, потому что без начала сложно понять даже суть анекдота, уж не говоря о такой истории!

Мы — я и ещё человек двадцать, приехавших в Южу вместе с проектом ГлухоманьGo подходим к величественному, иначе и не скажешь, зданию местной усадьбы. Вообще этот час — мой и, по идее, сейчас я должен рассказывать о деревянном зодчестве города, благо наличников здесь — причем разных поколений — сохранилось несколько сотен, а может и тысяча… Но разве можно устоять, когда слово берет коренной южанин Владимир — основатель гостевого дома «Русская Дача», приютившего нас в этот раз? «Успею еще рассказать о наличниках» — думаю я и, как и все, превращаюсь в слух.

—…Так вот хочу сказать, что эта усадьба построена одним из сыновей основателя фабрично-купеческой династии Асигкрита Яковлевичем Балинá, Владимиром Асигкритовичем Балины́м (На слух это звучит как «Асикрит Яковлич и Владимир Асикритыч» и впоследствии я был немало удивлён найдя верное написание их имён). Причём дед его, Иван Степанович, был крепостным крестьяниным, но сам он разбогател до очень серьёзного уровня: эта семья входила, так скажем, в список самых богатых фамилий России. Что интересно, — Владимир делает многозначительную паузу, оглядывая нас хитро — что интересно, детей у Асикгрита Яковлевича было четырнадцать в первом браке и ещё восемнадцать — во втором.

Пока мы все перевариваем эти невозможные по нынешним временам числа, он продолжает:

— Так вот, естественно разбогатев… Асигкрит Яковлевич, между прочим, подходил очень оригинально для того времени: он построил здесь общежития для рабочих (тогда они назывались казармы), и сделал для них подземный переход в здания фабрики, чтобы, значит, в плохую погоду не надо было на улицу выходить и никто не простужался. И ещё такое новшество он ввёл: он к пасхе выплачивал всем рабочим дивиденды… Так вот расстроив не только эту фабрику, а ещё три (из них две находились в Подмосковье), они все переехали… Куда? — Владимир обводит нас глазами ожидая очевидно ответа.
— В Южу? — обрадованно предполагаю я.
— В Москву! — перекрикивают меня менее оторванные от реальности туристы.
— Конечно, — кивает он, — конечно в Москву. Кстати их особняки сейчас занимают турецкое и венгерские посольства.

За разговором мы подходим к усадьбе совсем близко и волей-неволей все взгляды обращены на неё.

В этот раз я без камеры, так как был здесь за полгода до этого, летом (когда и сделал все эти фотографии). Но, хоть вижу её вторично, поражает она не меньше. Огромная, массивная… Да и резьба здесь столь же тяжеловесная, сколь и воздушная — такой баланс дорогого стоит и очень редко встречается…

Владимир меж тем продолжает:
— Ну и поскольку все перебрались в Москву, кто-то из сыновей должен был приглядывать за хозяйством на месте. Такая роль досталась Владимиру Асигкритычу Балину. И вот я говорю, вчера буквально вечером я дочитывал книгу, там фотография: значит на фоне этого фасада, — он показывает место между большими окнами и теперешней детской площадкой, — ближе к середине, три всадника. Папа такой в шляпе, значит, серьезный, крупный дядя на чёрном жеребце. И рядом, значит поскромней лошадочки такие, тоже два всадника: юнкер такой, да, в военной одежде, ну видно этот, курсант какого-то военного училища, и дочка в черкеске. Красавица! В белой папахе, с вот этими штуками… — Владимир проводит рукой вправо и влево по груди, имея в виду, наверное, газыри. — Собрались на охоту! Я подумал: «Удивительное дело! Сто лет вот пролетело, а по фото, как вчера было! Этот дом усадебный, всё этот какое-то живое, всё реально себе представляешь!»…

Мы все смотрим на указанное место и действительно запросто представляем и коней и красавицу в черкеске…

Ворота детского сада однако в этот закрыты, так что подойти к фасаду с нужной стороны не удается, поэтому под рассказ Владимира мы можем обойти усадьбу лишь сзади.

— …Поскольку те все уехали в Москву… — собирает снова наше внимание Владимир, — Ну как положено у новых русских: дома в Москве, усадьбы в Подмосковье… Владимир Асигкритыч всё сделал здесь: Дом в Юже, усадьба — в Преображенском! Всё — в неорусском стиле, вы видите, да? Наличники — это типичный неорусский стиль, знаете такой? Или псевдорусский. Это стиль — подражание Руси XVII века, переработанный… Ну в общем-то это Абрамцевская школа. Так вам если Абрамцево что-то говорит, это вот оно… Всё в общем такое: «А-ля рюс». Смотрелось очень интересно. Я бы даже сказал такая русская ветка русского же модерна… Так вот Владимир Асигкритыч строит этот дом, причем делает ему проект его, так сказать товарищ, Зимин, с которым он учился в коммерческом училище. Архитектор достаточно известный, но тогда, в тот момент, когда он делал проект, он только начинал. А потом конечно во всех, так сказать, советских каталогах…

Тут, остановившись, Владимир обращает наше внимание, на украшенный синими наличниками дом, принарядившийся, рыжей еще от свежей древесины, пристройкой.

— Это кстати дом прислуги был. Он конечно перестроенный, но наличники пока еще старые. Барский дом — в плане такое Т-образное строение имеет. Тут, видите, типичный вариант такой народной реставрации: вместо того, чтобы поднять подгнившие венцы, их разобрали и заложили кирпичом… Да… Это в общем-то достаточно типичный подход здесь… Вот этот аппендикс — обойдя усадьбу с тыла мы, действительно, обнаруживаем неожиданное строение, соединенное переходом с основной постройкой — я бы сказал, тоже слегка переделанный… Это был у них театр. Домашний театр. Кстати со сценой… Вообще здание хорошо сохранилось по двум причинам: после национализации в 18-м году в нем разместился первый Совет. Потом советские органы, а потом детский садик. В общем-то не было нужды что-то переделывать…

Владимир замолкает на какое-то время, мы разбредаемся: кто резьбу потрогать, кто общий план заснять. Но уже через несколько минут вновь собираемся вместе, привлеченные его словами.

— Посмотрите кстати на развалы… — поодаль, метрах в пятнадцати от расчищенной площадки, под снегом действительно виднеются какие-то деревянные останки, — ещё буквально в прошлом году здесь стояли деревянные стены. Это был гостевой дом Балиных. Приезжали гости, их надо было где-то разместить. Разместить в доме, где живет семья (кстати тоже достаточно большая семья) не всегда удобно. Даже сейчас у многих новых русских есть обязательно гостевой домик. Это удобно: гости не мешают, не обременяют и, соответственно, чувствуют себя свободно. Мы туда сейчас не пройдём потому что там развалина, но там сохранился бассейн!

Мы все подтягиваемся ближе, стараясь ничего не упустить, Владимир же, словно давно привыкнув к тому, что каждое его слово восторженно ловят десятки ушей, спокойно продолжает:

— Получилось так, что после революции этот дом превратили… — он прерывает себя, задумавшись. — Знаете, в текстильном производство имеет, так сказать, определенный класс экологической вредности? То есть это угроза развития лёгочных заболеваний, в том числе туберкулеза. Чахотка выкашивала все текстильные производства, вы наверняка знаете, здесь она тоже была очень распространена. Так вот, сделали туберкулёзный профилакторий из этого гостевого дома и взяли… — он снова прерывается, возвращаясь к прерванному повествованию, — бассейн куда девать? Взяли и забили его полами. Потом забыли про него. Совершенно забыли. Ну семьдесят лет власть советская, это ж три поколения! Потом когда стали в девяностые годы ломать его, ну воровать: полы там выламывать, крышу разбирать, вандальничать так сказать… Вскрыли полы, смотрят — бассейн! И значит чем интересен бассейн: вот мы сейчас видим, скажем, икеевскую посуду, да? Ну интересный дизайн. Но когда мы держим фарфор конца девятнадцатого века, или ложечку какую-то, любой предмет: дамский зонтик, сапожок, туфельку! Смотрим: там есть в каждом предмете душа! Даже ручку берем — какая-то особая человеческая эстетика. Тут когда смотришь на этот бассейн, хочется смотреть и смотреть, не хочется плавать. Во-первых он овальной формы! Овальный бассейн создает ощущение какого-то уюта… Как будто огромный джакузи такой…

Воспользовшись паузой в рассказе мы лезем в сугробы в попытке отыскать хоть что-то и конечно же никакой снег не в силах скрыть полутораметровой глубины бассейн: овальная чаша его действительно еще видна за кустами и обломками досок…

Владимир оправдывает удручающее состояние останков:
— Ну понятно, что он находится последние годы под открытым небом, но у него ещё видно красивый бордюр… и не забывайте, это всего лишь гостевой дом! Это для гостей был сделан бассейн…
— А для хозяев был бассейн? — спрашивает кто-то.
И Владимир кивает:
— Такой же бассейн в принципе существует и в основном доме, в детском саду теперь. Но он тоже где-то под полами. Конечно он в лучшем состоянии, поскольку до сих пор здание функционирует. Но денег у детского сада совсем нет: там знаете как говорят: «Деньги на сад выделяются одинаковые, хотя одному зданию пять лет, а другому сто»…

Крыльцо, голяшки, карнизы, обличковка, выреза…

Сегодня не разговор под окнами, но, разговор об окнах.
Надеюсь, не менее интересный. По крайней мере он прольёт свет на один из важных вопросов!

Дело в том, что чаще, чем рассказать о символике домовой резьбы, меня просят только об одном: чтоб я поделился информацией о строении наличника. А проще говоря о том, какой элемент наличника как называется.
Признаюсь: отчасти в поиске именно этих сведений я и начал когда-то их изучать. Я несколько лет от случая к случаю, записывал все встречающиеся в книгах термины, подписывал ими фотографии: тут у нас причелина, тут — слега продольная. Там потоки на курицах, а здесь очелье наличника и боковые свесы.

В какой-то момент уже казалось, что я поймал удачу за хвост: все элементы деревянного дома обрели наконец названия и в тот недолгий период счастья, от распиравшего меня Знания, я даже успел сделать из какой-то фотографии схему с подписями.

Но счастье — не результат, счастье — процесс. И в моём случае — довольно мимолётный. Потому что совсем скоро на смену уверенности в абсолютном понимании строения дома пришло осознание собственной глупости, слепоты и бессилия. И всему виной одна лишь книга.

Словарь.

Ну не орфографический словарь и даже не Даля, а «Лексика крестьянского деревянного строительства».

Профессор филфака Питерского Университета Александр Дмитриевич Сыщиков делал то же примерно, что и я, только на качественно другом уровне: он свёл воедино десятки томов лингвистической и этнологической литературы за двести лет, прибавил к ним материалы своих экспедиций, и сделал словарь о том, как и что где называлось.

В нём больше шести тысяч терминов, но для того, чтобы вы поняли всю глубину моего теперешнего бессилия, я приведу вам лишь несколько…

(Дальше стоит читать только уверенным в себе людям. Потому что, учтите, дороги назад не будет)
Я серьёзно!

Брóви — Резные доски наличника. (Назывались так в Плесецком районе Архангельской области).
Венéц — Верхняя часть оконного наличника. (Псковская область)
Вéрхник — Доска над окном снаружи. Наличник. (Кирилловский район Вологодской области)
Вéтреник — Доска над окном. Верхняя часть наличника. (Усть-Кубенский район Вологодской области)
Вóнный Карни́з — Доска закрывающая щель над окном снаружи дома. Наличник. (Каргопольский район Архангельской области)
Вы́борка — Накладной элемент наличника (Плесецкий район Архангельской области)
Вы́пилка — Резное украшение оконного наличника (Беломорский район Карелии)
Вырезá — Резные украшения на наличниках (Средний Урал)
Голя́шки — Доска наличника (Кострома)
Закрóй — Резное украшение над окнами (Средний Урал)
Занали́чки — Наличники (Солецкий район Новгородской области)
Заокóнки — Наличники (Вятская губерния)
Зы́мза — Карниз над окном (Архангельская область)
Испóд — Нижняя часть наличника (без указания)
Карни́з — Наличник окна (Каргапольский район)
Коля́ги — Боковые, вертикальные части наличника (Ярославская область)
Крыльцó — Наличник окна (Прионежье)
Ли́пина — Наличник (Карелия)
Лоба́н — Верхняя часть наличника (Ярославская, Тверская области)
Навéс — Наличник (Вологодская, Архангельская области)
Надокóнник — 1. Верхняя часть наличника (Кемский район Карелии). 2. Наличник (Никольский район Вологодской области).
Нали́шина — Оконный наличник (Бежецкий район Тверской области)
…
Наокóнник, Обвóдка, Обли́пы, Обличкóвка, Обнали́чка, Обнóска, Обокóнка, Обши́вник, Окóнная облóжка, Олóбок, Очéлье, Панéль, Плéнтус, Пли́нтус, Подзóр, Подокóнник, Поясни́к, Прогóн и Хорóмцы… — всеми этими словами наши предки в разных местах и в разное время называли оконные наличники!

Или вот: Болóнка, Букóнка, Вста́вень, Заикóнок, Закрóй, Заобокóнок, Затвóры, Западни́, Нали́чки, Окéницы, Раскла́дки, Ста́вни, Ствóрины… Ну вы поняли уже, да?

Стоит ли говорить, что у нижней части наличника, верхней, и всех-всех остальных его частей, как и других частей дома, примерно столько же названий?
Увы.

Нарисовать учитывающую всё это инфографику просто немыслимо, так как она неизбежно будет использовать либо термины, происходящие из какого-то одного региона (Москвы, полагаю), либо термины архитектурные, типа «раскрепованный фронтон», «тимпан» и прочие, применение которых к народной архитектуры вряд ли имеет какой-то смысл.

Вот так.
А я вас предупреждал :)

В качестве постскриптума:
Вместо того, чтобы расстраиваться бесконечной и непостижимой глубине народной мудрости, поехали лучше вместе с gluhoman-go.ru в Киржач 23 февраля. Или в Талдом 8 марта.
И там и там я отвечаю за деревянное зодчество, а глухоманцы за то, что будет круто :)
Так что будет и деревянное зодчество и круто одновременно!)

PS На фото (поскольку Киржач совсем недавно я выкладывал) — #Иваново!:)

Телевизор сближает семью

— Здравствуйте! А вы случайно не Виктор?
— Я, здравствуйте! — удивленно открывает дверь мужчина.
— Нам про вас рассказала резчица из Кривандино…

Андрей Лисицын, с которым мы поехали за наличниками по восточному Подмосковью, заранее навел справки и мы стучимся в калитку одного из самых резных домов по Шатурскому шоссе уже подготовленными.

— И еще она сказала, что вы дом хотите продать и никак не можете найти покупателя… — продолжает Андрей.
— Нет, нет… — Виктор улыбается, видя наши фотоаппараты и вероятно догадавшись, что мы спрашиваем об этом не из желания купить дом. — Нет-нет… Я живу здесь… Да вы проходите! — и распахивает калитку настежь.

Заходим во двор.
Конечно я уже рассмотрел и дом и наличники с противоположной стороны шоссе, да и через забор уже снял его как мог, но когда переступаешь порог, всё же белая пена деревянных кружев выбивает из под ног почву.

— Этот дом когда строили, дороги здесь не было ещё — улыбаясь нашему замешательству, начинает хозяин, — Она далеко там шла. В тридцатых годах строили…

Виктору лет шестьдесят. Синие спортивные штаны, клетчатая рубашка… Легко представить его равно как инженером, или директором какого-нибудь предприятия так и, скажем, шофёром.

— А вы когда… — собираюсь я с мыслями, — как вы вообще решили украшать дом? Что первое было?
— Где-то с девяностого года. — вмпоминает он. — С девяносто первого года… Вот так вот… Дом-то её дед строил. Бабки. — Он кивает в сторону окна, где сквозь тюль виден размытый силуэт. — Она жива у нас, девяносто два года ей. Не видит и не слышит ничего к сожалению… Девяносто два года…
— А вам, если не секрет, сколько?
— Шестьдесят семь. Вот я двадцать семь лет уже потихоньку дом украшаю выходит. А это… Что начал как… Нравилось мне просто работать с деревом. Рамки сделал. Пойдёмте покажу.

Мы минуем, разуваясь, полутёмные сени и оказываемся в гостиной, откуда навстречу выходит, удивившаяся нашему появлению, женщина. Она здоровается, но смотрит на нашего провожатого укоризненно:

— Здравствуйте. У нас бардак кругом всё, а ты…
— Ну и ладно, — перехватываю я инициативу, — мы остановились пораженные красотой вашего дома!
— А вы для чего? — чуть теплеет она в голосе.
— Для музея наличников! — улыбаюсь я. — Для красоты в общем.
— А чего тут-то смотреть? Снаружи всё…

Я собираюсь ответить что-то, но тихие слова Виктора переводят разговор в другое русло:
— Ну тут мебель вся как бы, вся моя мебель…

Только теперь понимаю, что гостиная вся янтарно-деревянная, и резное здесь буквально всё…
— Тоже вы делали?! — показываю я куда-то в пространство комнаты.
— Да, вся мебель моя — скромно подтверждает он, — из дуба. Я из другого мебель не делаю: из сосны там, это всё из дуба… Стол, стулья, это всё моё…
— А можно сфотографировать?

Я почти не сомневаюсь, но всё же решаю переспросить, и Виктор, к моему удовольствию, просто кивает.

Андрей, как и я, первым делом кидается к наличником на внутренней стороне окна:
— Слушай, наличники изнутри — это надо вводить уже такой хэштэг #НаличникиИзнутри !
— Они у меня были под дерево, — расскзывает Виктор, — а сейчас думаю: «Дай попробую золотым! Так, похулиганю!» Ну, ничего вышло. Рамки тоже сам делал, Кресла тоже все мои, это я всё сам делал.
— И что ж, говорю, неужели это всё руками?

Виктор смущенно улыбается:
— Не, ну лобзиком элетрическим конечно.
— Макитовский? — уточняет более подкованый в этих вопросах Андрей
— Макита сгорел, — качает головой Виктор. Сейчас Девольт. Держит. Держит-держит, да. Он дорогой, но я много работы режу…

Они с Андреем что-то ещё общаются про технику, пока я записываю видео и до меня долетает только обрывок фразы:
— …Вот стол вот этот вот, самовар…
— Самовар?! — не верю я ушам своим и подхожу ближе к столу. — Деревянный?
— Да, — с гордостью подтверждает он, — вот этот самовар как будто для чая. Он из дуба!

Виктор смотрит на нас будто бы оправдываясь, ему, вероятно, и лестно такое внимание, и видимо кажется, что мы чересчур удивляемся простым вещам, хотя мы оба ничего подобного конечно нигде не видели.

— Ну это, как бы,— витиевато представляет он самовар, — на самом деле просто мне делать нечего было… Рамки вот эти все для фотографий тоже сам делал. И вот эти вот тарелочки. они из дуба. Ну вот кресло сделал, кресло. Подставку вот делал…
— А у вас прямо здесь мастерская? — доходит до меня.
— Пошли, — улыбнувшись просто поворачивается Виктор к дверям.

Голову берегите! — предупреждает он при входе в мастерскую.

Я наклоняюсь, а когда поднимаю глаза, моему взору открывается самая, наверное, опрятная мастерская, которую только можно представить.
— Ого, — удивляюсь, — у вас тут такой порядок, чистота!
— Ну я ж работаю. — как само собой разумеющееся приводит аргумент Виктор. — Вот станок мой. Станок давно я сделал. Тогда еще ничего не достанешь было. Тут шлифовалка вот. Вот деталь зажимаешь, точишь, хочешь ножки, хочешь — что хочешь…
— Слушайте, а кстати, вы когда начали украшать дом, наличники-то уже были?
— Там ещё было что-то такое… Ну с тридцатого года — шестьдесят лет никто за ними не ухаживал. Там уже ничего почти не было. Некоторые компоненты я восстановил, некоторые сам делал. Где-то фотография у меня еще была, я по этой фотографии и делал. Там и сейчас еще процентов тридцать старого осталось. Процентов тридцать наверное. На той стороне побольше поменял, с этой поменьше. Где солнце было не так ярко, там лучше сохранились. Вот верх закрыт козырьком, там получше. На крыше всё пришлось новое делать: ничего не осталось.

Я смотрю на мастерскую и понимаю, что не прощу себе, если не воспользуюсь случаем.
— А можно я вас сфотографирую тут? Прям в мастерской?
— Ну давай, — соглашается этот удивительный резчик. И продолжает:
— Я люблю на наличники смотреть. Они как обряжают дом. Он как невеста стоит. Очень красиво становится.

Потом несколько секунд ждёт, пока пару раз щёлкнет затвор, и переспрашивает:
— Чего, получилось?
— А вот. — показываю на экранчике
— Ну пойдет. Ну ладно пойдет. — И, смеясь, добавляет, — Третий сорт не брак!

И еще через секунду:
— Ну что вам ещё показать? Баню я тоже сам делал. Баня просторная.

Пока идём, он рассказывает об узорах:
— Понимаете, у меня где-то есть… Мне книжки дали это… вырезать этим, лазером! Но мне не нравятся там рисунки. Там они неинтересные! Я скажу так, неинтересные. У меня рисунок в исполнении сложный, но в то же время интересный. Я работал в МосЭнерго всю жизнь. По железкам. А вот вечерами, по выходным всё резал. Но у меня рисунок всё-таки такой, насыщенный. А в книгах он рассчитан на поток. Раз-два, чтоб вот такого вот, сложного вот такого вот, там нет. Я сдавал парню на компьютере нарисовать, он говорит это сложно очень! Невозможно. Им выгодно раз-два-три и погнал. А здесь надо постоянно перестраивать композицию, это очень сложно. Вся проблема в пилках, в пилках… Пилки эти, они разные были… Хорошые пилки, они дорогие стали… Они подорожали сильно очень. Вот те, которые мне нужны, они стоят где-то 170 рублей одна пилка.
— А её ненадолго хватает? — переспрашиваю я.
— Ну как работать, — усмехается Виктор. — Это как работать. Она ж всё-таки, пилишь-пилишь, садится. Особенно когда дуб начинаешь резать. Вот на станке обрабатываю дуб, точу. У меня победитовые резцы, но садятся! Быстрей, чем на металле! Приходится править их…

Он открывает дверь бани и тут же минуя носовые рецепторы, куда-то глубоко-глубоко в меня, пробуждая приятные воспоминания, проникает запах прогретого дерева, пара, берёзовых веников, эвкалипта, почему-то лимона…

— Вот баню я сам делал! — с гордостью представляет он, поглаживая пальцами выкрашенную видимо давно и теперь шелушащуюся поверхность доски у двери. Зимой мы на бане, там потолки я высокие сделал. А дети дома. Детям же хочется отдельно. Тем более девчонки, по семнадцать лет! Им надо то, это… Потом интернет этот!

Виктор с негодованием, но смехом показывает на меня, ищущего в этот момент в телефоне фотографию, похожих на украшающие его дом, наличников

— Ну куда же без интернета! — киваю. — Без него никуда!
— Вообще, вот это я удивляюсь: Они лежат — там кровать широкая, — лежат, они общаются через телефон! «Ты пойдешь кушать?», «Иду!». Ей главно даже лень языком повернуть, чтоб спросить! Это вообще… Вот такая ерунда, а!

Мы ещё немного ходим по двору, разглядываем детали резьбы, фотографируем, находим, где на наличниках старые детальки, где новые, а потом, уже перед тем, как попрощаться, Виктор вдруг вспоминает снова про интернет:

— Всё таки — говорит он так, словно разговор об этом и не прерывался на десять минут, — телевизор, он семью сближал всегда! А интернет — он семью разделяет. Разделяет… Вот так вот, чтоб человеческое общение, оно прекращается! Ну три внучки. Ну они меж собой на кровати разговаривают через интернет, а! Ну как это, а!

Такие чудесные дела на белом свете бывают

—…Вот вы, не знаю были там, нет… У нас вот там есть местечко, парк есть, скверик. Там где Дыбенко и наискосок. В том сквере раньше была церковь. У меня была фотография когда-то, но уже нету. И вот была самая красивая церковь. Её построил купец. По-моему Никитин, если я правильно фамилию запомнила. И когда случилась революция, бабушка говорила, что бежали люди с лестницами к этой церкви. А я говорю: «Зачем с лестницами-то?» Мне было лет 10-12 наверное, когда бабушка вот это рассказывала. Она говорит: «Связывали лестницы, приставляли к церкви, чтобы забраться на купол, сорвать золото». Я говорю: «И срывали?!» Она говорит: «Аня, срывали». И вот сейчас её нет. Её вот с землей сравняли, я не знаю в какие годы. Но вот очень долго, до во́семьдесят… восьмого, может, года, лежала плита — видимо она была входным крыльцом. Вот такая, — бабушка разводит руками, — гранитная, примерно метр двадцать может шириной. Метр – метр-двадцать, на два с половиной метра длиной. Было видно, что она истоптанная, то есть, было видно… ну она лежала на поверхности земли. Я когда-то спрашивала, что это такое, мне сказали, что когда-то это была церковь. А потом, по Чернобылю, засыпали всё свежей землей, теперь её нету. То ли её увезли… Но вам, поди, неудобно снизу так на меня, да?

Я стою у окна каменного дома с деревянными наличниками и складными ставнями (это обычное дело для Новозыбкова), а бабушка (по правде говоря, возраст в ней выдаёт только неповоротливый скрипучий голос) вывешивается из окна первого этажа и, продолжая наш разговор, посмеивается:

— А мне так хорошо, навалилась животом на подоконник и лежу с вами болтая на солнышке…

И через паузу, окидывая поверх моей головы, пустую площадь:
— Дом пионеров наш не видали?
— Желтый такой? — вспоминаю я.
— Нет, красно-кирпичное здание, — снисходительно поправляет моя собеседница… Оно не прямоугольное, оно вот такое вот, с тупым углом. — женщина на секунду отрывает руки от ставшего опорой подоконника и показывает тупой угол.
— Красное, с зелеными наличниками? На углу? И светофор там?
— Да, там есть светофор. На площади, где там у нас типография. Ну это теперь типография, а так это дом Абросимовых был. Салом они или бараниной торговали… Но это я не помню точно уже… А напротив светофора маленькая часовенка, не обратили внимания?
— Нет, не заметил даже…
— И вот тут, вот там вот в сквере, там же скверик небольшой, часовенка. Она осталась от той церкви. А перед ней, вот сзади неё, была та богатая красивая церковь. На месте этого сквера.

Она замолкает, то ли вспоминая что-то ещё, то ли закончив, кивает, улыбаясь, какой-то женщине с ребёнком на другой стороне улицы. Я тоже киваю им из вежливости, в ответ мальчишка, остановившись, машет нам приветливо ладошкой, пока мама не одёргивает его.

Продолжая свои какие-то мысли, смотрящая куда-то вдаль, или скорее внутрь себя, хозяйка дома, задумчиво проговаривает:
— Ну вот срывали люди золото, кресты всяко, срывали… а теперь они же навешивают… наверное так надо было…

Потом через наполненную летней неспешностью паузу, набрав воздуха и обращаясь уже очевидно ко мне, продолжает:
— Я читала много литературы, прежде чем до церкви дойти. Знаете, так интерес был, она такая художественная, архитектурная… Потому что я по образованию инженер-строитель, мне это интересно. Мне всегда нравилась древесина, работа с ней, как люди работают-строют… И читала, что люди, которые разрушали церкви: срывали купола, кресты сбивали, род их исчезал в трёх поколениях. Причем были приведены родословные с фамилиями!

Я недоверчиво поднимаю глаза на говорящую и она тут же ловит мой скепсис, добавляя к своим словам горячей убеждённости:
— Вы знаете это научное исследование было! Я не помню в каком журнале, тогда я надеялась на память, а теперь мне конечно уже восемьдесят два года я сожалею о том, что я не выписывала… не выписывала… И вот там писалось даже какими заболеваниями болели их дети и какими внуки. И как умирали! Вот уже в поколении внуков была бездетность и психические болезни!

Я ничего не говорю, но наверное думаю очень громко и, кажется, что моя новая знакомая прекрасно это чувствует. Она чуть отодвигается в окне назад, скрещивает на груди, до этого лежащие свободно, руки и продолжает (хотя, может, мне только это кажется) более сухим, чуть даже поучительным тоном:

— У меня была старушка. Она уже умерла недавно. Ну как недавно? Давно… Она на самом деле из Рогово. Это у нас деревня такая есть. У них была церковь большая, которую строил её дед. И вот она говорила: «Революция наступила, — она это помнила по возрасту, — и приехала бригада рабочих сбивать крест с церкви, с купола. У них был большой дом и остановились на ночь у них. И утром встали и бригадир говорит, — а бригада приехала, десять таких мужчин, здоровых таких, молодых, — бригадир говорит: «Мы крест сбивать не будем, уезжаем мы обратно». А у него бригада такая: «Что? Что? Почему? Почему?» А он говорит: «Мне сегодня приснилась Богородица и сказала: «Если они это сделают, собьют церковь, то как бы все умрут, и, — говорит, — как чёрный покров меня накрыл!» Приехала другая бригада, наверное попозже уже, и та бригада сбила, а вот эта отказалась первая, уехала…

Я собираюсь что-то спросить, но мысли не поспевают и бабушка продолжает.

— А ту церковь строили знаете, как интересно? Это достоверный факт, это её дед строил, при её памяти, она мне всё-всё по памяти рассказывала. Значит Рогов — было село растущее, а у них была малюсенькая церковь. А дед был богатым, у него была своя мельница. И он решил — он был церковный староста, — он решил, что надо выстроить побольше церковь. Ну и начали строить. Финансирование им открыли, но финансирование опять на маленькую церковь. И он докладывал свои деньги, чтобы строить то, что он задумал. Но там же как: кто-то что-то услышал, может неправильно понял, а может просто кто-то давно дурной глаз положил. Но вот на него кто-то заявил, его начали таскать по судам. Но поскольку он доказал, что он церковных денег не брал, а еще и свои вкладывал, его отпустили и церковь построили. Но прежде чем заложить фундамент, все собрались в маленькой ещё церкви и священник говорит: «Ну давайте молиться: где ж нам церковь построить, в каком месте?» Ну молились и ждали, что будет, какой сигнал, какое известие? И вот трём вдовам приснился одинаковый сон. И каждая из них приходила и священнику рассказывала, что в определенном месте деревни стоит прям на земле очень много подсвечников и горят очень много свечей. Вот одна пришла так рассказала. Наверное ж он ей сказал: «Пока никому не рассказывай». Другая пришла рассказала. А потом и третья пришла то же самое! И всё на одном месте. Да, и на том самом месте построили церковь….

Я слушал бы и слушал её скрипучий голос, но бабушка видно закончила свой рассказ и добавляет только, делая себя ещё более похожей на древнюю сказительницу:
— Вот такие чудесные дела на белом свете бывают…

И отодвигаясь вглубь окна берётся за створку, не давая мне опомниться, добавляет:
— Всё, умолкаю, я вас отвлекла от ваших дел…

Три короткие истории

…— Это вы на эти… резные наши, как их? Наличники, да, нацелились? — Бабушка только выходит на крылечко и сходу задаёт вопрос не в бровь а в глаз.
— Точно! — смеюсь, — Но как вы догадались?
Она надкусывает яблоко, явно довольная своей прозорливостью, хрустит несколько секунд и наконец отвечает:
— Ну а чо у нас интересно-то? Ещё коты тут на крыше пердолятся, больше не́ча сымать-то… Токо вот коты по весне, а сейчас токо наличники, они доступныи в любое время дня и суток. Ну сымай-сымай, сынок, чего…
…
⠀
(Двое парней играют в карты на столике около дома)
— Не, мы возраста наличников не знаем. — отвечает тот, что повыше ростом. — Нам не положено.
— В смысле «не положено»? — не могу понять я.
— Вон на машине, смари, чё написано? — он мотает головой в сторону уазика, с наклейкой «ЧОП Защитник». — Мы ЧОП. У нас есть инструкция. Про наличники там нет, так что извини, братан.
Тут, молчавший до этого момента второй, не выдерживает и, игнорируя меня, сухо замечает товарищу:
— Ты раздавай-раздавай, не отвлекайся. Там про общение с посторонними тоже ниче особо не сказано.
…

…— Ишь чо… — прозрачная бабушка в платочке слушала-слушала мои пространные пояснения про фотосъёмку, про музей наличников, но, сделала, похоже, совсем другие выводы. — А потом чо? Вот хатки наши ты поснимаешь, а потом их приедут обиходить?
— Неплохо бы, но вряд ли, — сдаваясь пожимаю плечами я.
Бабушка меняется почему-то в лице, всплёскивает руками, качает головой и смотрит на меня с ещё бо́льшим удивлением чем в начале разговора:
— Мил друг, так а на кой же тогда?!
…

Такие у нас пироги

…— А музей-то где этот?
— Так в интернете! Вот, держите — протягиваю я, — открытку, тут адрес сайта есть.

Усталая пожилая женщина крутит карточку в руках, смотрит на соседний дом, поднимает глаза на меня:
— А вы откуда будете сами?
— Из Подмосковья, — говорю.
— Как у вас там жизнь в Подмосковье?
— Да ничего жизнь, дочка вот только болеет… — я обычно о себе мало говорю, но тут почему-то сорвалось то, что действительно волнует.
— Что, тяжело болеет?

Она смотрит участливо, понимающе, но я осекаю себя: не нагружать же её всей предысторией…

— Тяжело, — киваю. — Давно уже. Два года лечимся…
— Ой, дай Бог вам сил… — вздыхает она. — У меня внуки тоже болеют, мы здесь в Рыбинске вообще нормальных врачей не нашли…

Она замолкает надолго и я уже думаю было спросить про наличники, когда она вдруг начинает говорить о своем, причём словно преодолевая что-то: сперва осторожно, медленно, но с каждым словом всё наливая и наливая свои слова силой и какой-то злостью…
— …Мы ездили сначала сюда, потом в Ярославль лечиться… Вот не поверите, такое ощущение, что врачи дебильные! Дебильные врачи! Говорят: «Мало получаем…», да за это, такую работу вообще не стоит платить. Не хочешь — лучше уйди, уступи другим места. В них же самого главного нет — доброты никакой! Такого простого — доброты! Загубили с малолетства детей. Сейчас сыну в Москву ездить приходится. Хорошо мы с отцом рядом, хорошо Москва рядом. А как с Урала я вообще не знаю… Это внуки у меня с носами, от носов-то все болезни и воспаление лёгких… То есть туда все болезни приходят! Нос-то надо было выявить, какой именно микроб, какая бактерия, надо к этой бактерии подбирать лекарство, а не какие-либо! То есть вот дали антибиотик, он не помогает!

Она прерывает вдруг сама себя, отмахивается от чего-то перед лицом, словно от невидимой мне мошкары, и втрое тише предыдущих слов, едва слышно поясняет:

— …мухи у меня от лука. Тут за стеной лук. Я перебираю-перебираю, он всё равно гниёт.

И включив снова прежнюю мощь и громкость, она продолжает, как и не прерывалась:
— Вот. И в общем, короче говоря: одни не помогают, организм травят, иммунную систему убивают, уже перестали в Ярославль ездить. Уже сил никаких нет. Дебилы. Один антибиотик, потом второй, третий! Потом кровь, говорят плохая. Но выписали. Я приезжаю вечером. У одного тридцать семь, у другого вообще… Это что, говорю? Это здоровые дети? Выписали! Пошла ругаться. Осмотрели. Воспаление лёгких, конечно! Это хорошо у сына кореш — водителем на скорой, он договорился в Москву перевезти, в этот… Там положили. Деньги… Я не знаю сколько… «Как бы» не знаю… Мне сын не говорит даже. Отцу сказал по секрету. Только чтоб положить — занеси двести тысяч! А как не сказать, откуда у него такие деньги? Он восемь лет пашет, я вижу как пашет, старается, а ему не повышают. У него зарплата с гулькин нос… Ну мы с отцом, там-тут зажались, заняли… Ну дай Бог, чтоб в Москве вашей хоть помогли. Серёжке-то маленькому четыре годика всего. Это хорошо что Маша у него — невестка — щепетильна, не то что другие: плюнут так, вроде и ничего. Она там их строит, у неё там в Москве тоже какие-то друзья… А Серёжка день ото дня всё хуже и хуже: чего-то там красные тельца, они должны определенной формы… Бывают они меньшей формы, как она мне пояснила, другой раз большей формы, так вот они у неё ненормальные… А ему четыре только! Тут у старшего ещё что-то начинается. Так что… я вот это знаю, что это такое, и как вот… Всё именно дело во врачах! Я честно говорю… Всё дело во врачах…

Женщина вздыхает, смотрит на меня устало.

Пока она говорила, мы оба — сначала она, потом и я — опустились на лавку у её забора. Теперь она сидит слева от меня вытянув ноги в высоких сапогах и смотрит на меня сбоку. Я тоже вытягиваюсь. Ноги гудят… «День, — считаю я в уме, — десятый в дороге… Завтра наконец-то домой…»

— Ну вы не вините меня, что я так на вас спустила… — извиняется она, — Тревожно мне… У вас-то как заработки в Москве, ничего?
— Да по разному. — пожимаю я плечами, — Я ж фотограф: у меня-то как потопаешь, так и полопаешь.
— А у нас-то ведь вообще… И пенсии очень маленькие, у меня-то ещё вот девять триста… Вот, как говорится, за счет троих детей, мне вот к пенсии семьсот пятьдесят рублей добавили! Да мужу по инвалидности ещё триста пятьдесят.

Она замолкает, глядя в даль и о чём-то думая. Молчу и я. Что ж тут сказать? Что я наверное с другой планеты и вообще не понимаю, как на 9300 можно прожить месяц? Что в этой поездке за десять дней на один только бензин ушла уже двадцатка? Мысли травят душу, вечерняя тишина минута за минутой прожигает дыру в нашем разговоре грозя его прервать его окончательно, но женщина вдруг снова тревожно глядит на меня:

— Вы голосовать пойдёте?
Я едва не начинаю улыбаться смене темы, но взглянув в её серьёзные глаза, давлю неуместную весёлость и отвечаю честно:
— Нет, я в отъезде буду. И ещё не знаю где.
— Нельзя так. — качает она головой укоризненно. — Знаешь, — от волнения она даже переходит на ты, — нельзя так. Вы молодые, вам тут жить. Надо на выборы идти. Сейчас вот многие ругают Путина. А я вот… ты не жил в наше время. Сейчас всё-таки очень хорошо живётся по сравнению… Сходи проголосуй. Тебе разве лучше, чтобы как на Украине бы было?
— Ну почему именно, как там? — удивляюсь я искренне.
— Ну подожди, нас Америка к чему ведёт-то? Путин пришел, у нас в городе рэкет был, незнамо чего было. Вот у нас в городе, я знаю что, в девяностые годы было… убивали и всё. Бардак был. Он пришел не то, что на ноль, он минус нуля пришел. Все заводы, всё было распродано. Всё захвачено. Он многие их обратно отжал. Вот посмотри завод Сатурн он отжал. Он отжал завод. Завод у нас работает нормально. А что говорят, что работы нету, так это молодежь! Молодежь-молодежь! Она не хочет за такие деньги работать! Молодежь ходит у нас тут, наркоши одни. Вот и вся молодёжь! Она не хочет! Ей мало этих денег! А мы работали как? Мы-то работали, дак пенсию ещё родители по полгода не получали. Сейчас плохо ли, худо, но вот тебе пенсия без задержки! Всё равно мы крутимся-вертимся, всё равно на эту пенсию живём! Мои дети — стояли в магазине за мандаринами! Как говорится целый день из-за двух килограммов! Молока не было! У меня дети — четыре часа за тремя литрами молока! Вы там, москвичи, так не жили, а мы вот так жили. Нет, просто, я тебе говорю, надо идти голосовать. Кроме Путина сейчас нашу-то страну, кому она нужна ещё?… Конечно, денег нет, кругом санкции, но неоткуда Путину взять, вытащить этих денег… Неоткуда… хоть как… Вон говорят сейчас, что этот ворует, тот ворует… Я не знаю где не воруют деньги? Везде все воруют. Кого ни поставь к власти, все смотрят, как это урвать для себя… Но Путину должное надо отдать… Вооружение посмотри! Как говорится, за страну даже гордость берет, ей-богу! Вот если б тогда ещё Путин стал вместо Горбача, вот тогда бы он был! Страна была бы совсем другая!

Голос её снова наливается мощью, а глаза блестят.
— Посмотри какие санкции, ведь не дают просто-напросто работать. Всё кругом, всех обкладывают!

Обсуждать санкции, надо признать, совсем не мой конёк. Сыры мы ещё прочувствовали: один из любимых пропал, другой всё ещё продаётся, но теперь зовётся армянским и стоит в три раза дороже. В остальном…
— А что, — говорю, — и в Рыбинске?
— Ну вот смотри, — она пододвигается ко мне, активно жестикулируя и чертя пальцами на лавке какую-то схему, — вот завод был вместе с американцами, газовых турбин. Так его закрыли, из-за того, что продали в Крым турбины. Одно закрывают, другое закрывают! Они ж не против закона продали! Они ж не напрямую продали: сначала одним, потом другим, только потом в Крым! Ну и что! Что тут такого? Вот я купила, она мне не нужна, я могу кому угодно продать! Я не знаю, но дело-то в том, что всё равно… сейчас как говорится новый завод строится. Буду протезы делать медицинские. Я не знаю, всё равно как-то… Ну не бывает же, чтоб сразу же, чтоб встал у власти и всё наладил!… Жирик орет как ненормальный… Коммунисты — глядь, за рубежом: как лежали у него там золото, так и лежат! Как его не сняли с выборов, я не понимаю! Что, его что ли к власти? А? Вон пенсионеры говорят: «Он нас облапошил, деньги с нас снял и это…» Все лезут, все лезут… А эту придурошную-то? Надо же пошла туда, в Америку поехала! Меня зло берет! Чего туда ехать-то в Америку, кому лизать? Да ей наверняка деньги там давали! Не так же просто туда поехала! «Надо Крым отдать обратно!» Как можно Крым отдать, когда америкосы там сразу базы настроят? Шутка а? Такое ляпнуть!

…Мы сидим на деревянной лавке где-то на окраине Рыбинске, но мысленно я поднимаюсь над этим местом всё выше, наблюдая, как Ярославская область тёмной простынёй лесов сливается с Костромской, а где-то там, дальше-дальше, стоит затерянный, оранжевым волшебным тёплым светом, обдающий летящий кругом снег, терем… Ещё, где-то слева, легко представить, там, по воде проходит граница с областью Тверской, а дальше, такие же эфемерные, нарисованные только на картах, какие-то другие далёкие границы, над которыми прямо сейчас, не ведая ничего об этих преградах, летят какие-нибудь полярные гуси… скачут, как называл белок, встреченный утром мужик, «векши», бегают собаки… Из окна дома напротив порывом ветра доносится «…Всё за 77 рублей! Фикспрайс!»

Меня тянет на землю голос моей собеседницы.
…— Это всё распад наших правителей, от Хруща ведет от придурка: он гонку вооружений запустил и Союз развалил. Всё развалил. Спасибо Путину, вовремя взял Крым. Как не говори, всё равно молодец. Ругают его ругают, но он много чё сделал, умница. В магазин придешь — всё по крайней мере купишь. Конечно про качество я не говорю. Про качество… Но по крайней мере всё можно купить, не то, что как вот раньше, очереди стояли, ничего было не взять. Кошмарно. По талонам давали. И конфеты давали и одно и другое давали. Помнишь?
— Помню, — киваю я. Хотя, что я помню? Мне в 91-м одиннадцать всего было… Ничего я не помню…
— Хорошо, что я работала в ателье, девчонки из магазина, приходили к нам шиться, у меня по крайней мере, у моих детей всё было! Коробками! Упаковками! Но за счёт чего они это всё видели? Без связей, как бы мы тогда выжили? Так бы ничего не видели! А так: и сухари, и печенья, и пряники, и неженка, всё было! Так что вот! Голосовать не за кого, только за Путина. Надо идти, надо…

Хозяйка дома замолкает выговорившись. Какое-то время мы оба молчим опустошенные, затем я встаю, только теперь вдруг почувствовав, как устал за этот длиннющий день и за всю эту поездку.
— Спасибо вам, — говорю. Хорошо тут у вас. Поеду…

Женщина, приземлённая со своих орбит звуком моего голоса, завершает свою речь:

— Ванга давно уже сказала: «Придет маленький белобрысенький и страны к России все повернутся, а Америка должна уйти под воду». А вот поднимается уровень воды-то. Ну в общем, короче говоря, такие у нас пироги…

Сплошная история

— …Ой, у нас тут вся улица сплошная история! Она раньше, до того, как Ленина стала, называлась… Не Купеческая, а как же… Дворянская! Тут жили богачи. У нас тут вот батюшка жил. Вот эти два дома, — Она показывает на соседние, — там жили два брата, они занимались мясом. Вот здесь были ворота и вот двор их был вот оттуда (женщина показывает куда-то влево) аж до следующей улицы! Представляете! И ворота были вот здесь. И наш дом на их земле стоял.
— А ворота тоже были деревянные? — уже представляю я.
— Не, ворота каменные. У нас бабушка, моя соседка, она мне это рассказывала. Она старенькая, как раз захватила их отъезд. Её муж был племянник этим людям. Батюшке. И вот она мне рассказывала, что вот тут такие богатые все жили.
— А я смотрю, что у вас тут один дом другого краше!
— Да-да, вот они все старинные, да. Только вот уж обдирают, вот эти ломают штучки… — она показывает на резной карниз под крышей, на фасад, — Мне прям жалко, как их обдирают.. У меня тут тоже было, соседи все ободрали. Им красить неохота было.

Несколько секунд мы вместе смотрим на дом, я ищу места, где соседи могли бы пообломать резьбу, но, как ни странно, не нахожу. Да и трудно в это поверить: ведь не специально же со злым умыслом они стремянку подтаскивают к стене, чтоб оторвать кусок резьбы под крышей! А на уровне глаз таких фрагментов, чтоб можно было сломать, почти нет.
Потом она вдруг, словно переключившись, добавляет:

— А наш дом часто так-то фотографируют.
— Неудивительно! — хватаюсь и я за повод сменить тему. — Слушайте, а почему у вас так трубу поставили?!
— Какую трубу?— непонимающе смотрит она на меня.
— Ну газовую. Здесь же раньше наверное крыльцо вообще было?
— Я не знаю. Мы когда купили этот дом… Здесь раньше ж вход был, мы купили уже вот так было… Ну газ мы сами проводили. А там внутри стена просто… Там дедушка тут жил, он заделал эту дверь, как бы стеной, и всё: там спальня у нас сейчас.
— Ого, то есть за дверью стена?
— Да. И спальня. Ну а раньше тут длинный коридор был, он так разделил там, как на две комнаты. А трубу это мы уже потом так заказывали, чтоб здесь именно.
— То есть как, можно было по любому сделать? И выше и ниже окон?! — удивлению моему нет предела: большинство окон домов здесь в Новохопёрске (да и во многих других городах — Борисоглебске, Поворине) пересечены жёлтой газовой трубой прямо поперёк! А тут вдруг оказывается, что можно было сделать и по другому!
— Можно. — кивает она. — Как проходило по окнам, — тут женщина показывает на соседние здания, — это государство протянуло. А мы платили лично сами. Потому что им всё равно как. Им конечно, как провёл, так и хорошо. Некоторые конечно тоже сами платили за так же, просто из того, что если вниз трубу или вверх окна уводить, то так-то ведь дороже выходит. А там подешевле, так что может кто-то и так сам. Но там проводило государство, поэтому… так что вот так…

На некоторое время хозяйка замолкает, критически осматривает дом уперев руки в бока.

День вообще тихий, да и машин здесь почти нет, но прямо над нами в ветках деревьев с трескотнёй носятся какие-то мелкие птички, создавая какую-то суету и, невольно, почему-то, поднимая настроения…

— Там надо подделать, тут вон, видите падает… Уже всё просто от времени… Да… — потом, вспомнив, что разговор начинался с описания ворот, она продолжает, — вот здесь столбы были. Тут вот посередине. Трактором ломали, вообще не могли сломать. Столб когда падал, кладка держалась, кирпичи на куски ломались!
— Вот это да! — представляю я. — А не было желания сохранить?
— Да нет, уже нет. Уже так, наверное не сделают. Кто теперь? Мастеров нет.

Женщина вздыхает и добавляет задумчиво:
— Мастеров нет… Рукастых таких нет… Уже нет мастеров таких…
Потом вздрагивает и опять возвращается к началу разговора:
— И вот они там, эти два брата, бабушка рассказывала, говорит: «молодые были, неуклюжие, неженатые, и занимались мясом». Ну продавали мясо. Внизу — они жили там на… Короче внизу в подвале у них там крюки такие на потолках, и мясо вешали на крюки. И жили там рабочие у них, ну служащие там… А сами братья жили там наверху: один брат, и на том этаже — второй. Потом, когда Революция случилась, они уехали оставили вот всё племяннику, и этой бабушке. Только тут же не как у нас земли было, её кулачили потом. Вот смотри, — мы отходим чуть подальше от дома, она показывает на дом в стороне — вот этот дом, там сейчас все брошено, люди уехали, это всё была территория этих братьев… И то — теперь она показывает в переулок, вглубь улицы, — всё это было вот тоже ихнее. Это вот наш двор, отсюда и до сирени. А это вот теперь соседи, этот двор, тоже ещё оставили бабушке, нас уже потом отрезали, а изначально двор был вон аж до той желтой трубы.

Я высматриваю трубу, соображаю, что до неё, наверное метров двести, женщина продложает:
— Вся это была ихняя земля… потом вот её раскулачили, это у ней всё поотрезали и вот до сирени это ей оставили. Потом заставляли тут деревья сажать, тут ничего тогда ещё не было.
— А зачем деревья сажать? — не пойму я.
— Ну не знаю, это советская власть уж. Уже потом. Зачем-то было надо. Но её, бабушку эту, не сослали хоть, она тут так и жила. Мы тот тут тридцать лет всего, она мне много чего рассказывала. Интересно! Вот в том доме — она поворачивается спиной к своему, — доктор жил. Вот этот — детский садик потом у нас был, до этого это было женская гимназия.
— А сейчас детский сад? — переспрашиваю я, не видя, неизбежных в таком случае, ярких качелей или чего-либо подобного.
— Был детский сад, а сейчас соцзащиту перенесли сюда. А раньше она в доме врача находилась, только он теперь разрушается…
— О, белое красивое здание с трещиной? Я кажется видел!
— Да, там… Там тоже доктор жил. Вообще красивый, да… Там тоже всё его было… Вам тут раздолье конечно, у нас вся улица сплошная история… Сплошная история… Да… теперь у нас тут только то и есть, что одна история…

Шутка нешто

…— А вы нас в газету…? — женщина распахивает калитку так резко, что та бьёт по почтовому ящику справа, и он, жалобно скрипнув, едва не срывается с забора.
— Нет… — стараюсь улыбаться я дружелюбнее обычного, отвечая на её недовольный тон, — Здравствуйте! Я для музея наличников снимаю!
И глядя в её, полное непонимания, лицо, добавляю, покачивая камерой:
— Я наличники сфотографировал! Хороши они у вас!
— А… — она замирает, глядя на меня странно. — Так что, нас расселять-то будут, или как?!

Я пожимаю плечами, хотя она явно ждёт другого ответа:
— Чего не знаю, того не знаю…

Я хочу добавить, что просто не местный, что о расселении лучше бы спросить в администрации или ещё где-то, что… да много что ещё… Но женщина, выдав неопределенное «Ааа…» уже с досадой отворачивается, уходя, но продолжая тем не менее говорить довольно громко:
— Что ж такое, шутка нешто, столько лет людей завтраками елозить! Кого не спросишь — «не знаю, я не знаю!». Пытают они вас там что ли, чтоб вы только не рассказывали?!

…

PS На фотографии не тот дом, у которого произошёл этот диалог.

Что останется

…— А как резчика звали?
— Дядя Степан. Степан Выбу его звали…

Редкий случай: смурной мужик, напористо выглянувший из калитки, явно намереваясь разобраться с непрошеным гостем, оказался разговорчивым, сказал, что не знает истории дома этого, но вспомнил о резчике, который украшал здесь дома в советское время.

— Выбу? Фамилия такая?
— Не.. Это прозвище навроде. Соседа дочка хотела про деда Степана доклад сделать, искала фамилию его. А никто не помнит. Родни его нет: брат на фронте погиб, сам он не женился. Так никто фамилию не вспомнил. Он любитель до этого дела был… — хозяин характерным хлёстким жестом прокладывает тыльную сторону ладони к шее, но всё равно уточняет,— Ну по части выпить. Ну. Такой был дед… с причудью: заходит, говорят, в гости с двумя рюмками, ставил на стол четвертинку и эта… ну как бы, знаешь, предлагал: «Выпить будешь?» А если отказывались — (ну сам знаешь, чего, он утром может зайдет) — а если отказывешься, он сам просто выпивал. Наливал себе и сам — хоп!

Тут он делает паузу, показывая, как опрокидывал в себя рюмку резчик с забытой фамилией.

— Но! — словно вдогонку, улыбаясь дополняет вдруг мой собеседник, — после каждой рюмашки снова приглашал хозяев дома присоединиться…
— А чего его не выгоняли? — не пойму я. — Нет… Ну старый человек, чего? И… Эээ… ты не жил в деревне… Это ж дядя Степан, его все знали! Он же резчик был, и если вдруг починить чего… К тому же он никогда не учинял такого… Но ты слушай, не сбивай, я сам собьюсь: он после каждой рюмки снова своё: «Выпить будешь?» Пока уже двух слов связать не может. Напивался, что только «Вы… бу…» говорил. Так его звали «Выбу». А фамилию никто не знает.

Он замолкает, я замечаю, что за рассказом пальцы его нащупали наполовину выкрученный из дверной ручки саморез и теперь, сжимая его, он пытается без отвёртки затянуть его назад.

— А он давно умер? — возвращаюсь я мысленно к истории о резчике.
— Давно… — односложно отвечает он, прикладывая силы к тому, чтоб ввернуть ржавый шуруп в потемневшее от влаги дерево. — В восьмидесятых ещё.
— Ну так в архивах городских же фамилия наверное же есть?
— Хе! Наверное «была», ты хотел сказать. Сгорел архив, ещё в девяностые сгорел.
— Ну что-то же осталось? — не унимаюсь я.

Мужик, собираясь с мыслями, некоторое время молчит, выпрямляется, недовольно брямкает недозакрученной ручкой калитки, наконец, поднимая глаза негромко отвечает:
— Что-то да осталось… Ну вот наличников по городу и осталось сколько-то. А чего от нас от всех останется?

Я пожимаю плечами, не зная что и сказать.

— Ну вот. — завершает он и закрывает калитку.