Хорлово. Три арки и сборная модель наличника

Когда надо было выбирать наличники для макетов, насчёт Хорловского я не сомневался ни секунды.

Во-первых, потому что наличники с завершением в виде трёх арок — очень характерная и запоминающаяся черта восточного Подмосковья (Хорлово — это Воскресенский район).

Во-вторых, потому что само это село меня в своё время (в 2015-м году) удивило обилием неплохо сохранившихся деревянных домов с резьбой. Причём какой резьбой!


А в-третьих, потому что именно с фотографией хорловского дома несколько лет назад @nalichniki_by_lisitsyn победил в конкурсе фотографий наличников, который я организовывал. Собственно после этого конкурса я и узнал о Хорлове и туда поехал.

Правда уже после публикации проекта с макетами выяснилась одна незадачливая незадача…

Сразу несколько человек написали мне, что Хóрлово никакое не Хóрлово, а вовсе на самом деле Хорлóво, а люди, которых я встретил, были скорее всего не местные.
Но теперь уж как есть :)

Хорошо хоть не Хорловó ))


PS На то, чтоб забронировать себе макет хорловского (да и любого другого наличника) на Планете остаётся примерно 50 часов с момента публикации поста, так что не откладывайте в долгий ящик. Ссылка вот planeta.ru/campaigns/maket_nalichnika  


PS2  Я уже договорился о маленьких цветочках-суккулентах, плюшевых бывалых мишках, старых книжках и кувшинчиках, так что что-то из этого (а может ещё что-то другое), точно будет стоять на вашем маленьком подоконнике, как будто жители этого окошка его туда поставили однажды, может за шторы убрали, чтоб сюрприз сделать… да и забыли наверное… Ну или вот-вот достанут, протрут пыль и тогда… :)

Столяр

…— вам бы познакомиться было надо… эх..  вот вам бы познакомиться было надо с Николай Аполонычем… да… Но нет его уже… да…

Я фотографировал наличники, дом, потом ещё сделал пару фотографий, отвлёкся на кота, а тот, ловко огибая столб с присущей жидкостям текучестью, стал тереться о шерстяные носки в синих тапках. Тогда лишь и заметил, что в тени навеса, ничем себя не выдавая и сидит эта бабушка.

— А кто этот Николай Аполлоныч был? — я всё время стараюсь повторить имена тех, о ком говорят, надеясь, что это поможет потом вспомнить, хотя работает это, увы, делеко не всегда, да и вообще не факт, что работает: проверить-то ни разу не доводилось. — Он резчик местный?

— Нет, он столяр был. Краснодеревщик… Краснодеревщик… Да… Только он умер уж. Нет уж его. Да… Поздно вы приехали.

Сейчас она смотрит на меня будто с укором, даже, мне кажется, с вызовом, хотя минуту назад, казалось, вовсе не замечала. А сначала показалось даже, что она и не слышит: когда кот обнаружил её присутствие и я поздоровался, хозяйка не отреагировала никак, головы не повернула даже. Заговорила лишь когда я почти уже ушёл.

— Вы что-то спросить хотели? — окликнула она меня просто и я, помню, удивился сочной чистоте и молодости голоса: если бы не видел только что её, не смог поверить бы, что это не молодая девушка за спиной.

Сказал тогда, что наличники снимаю и что у неё одни три самых необычных в округе. Тогда она про Николай-Аполлоныча и вспомнила.

— Уж нет его, — проговаривает она неспешно — но мне кажется, что, тем не менее, он здесь. Да… Я иногда слышу, как ходит в доме. Ходит, да. Ищет что-то. Неприкаянный. Потом мебель двигает, да. Я поставлю стул, как мне удобно, а наутро он опять, как мне мешал на проходе, так и стоит окаянный.

Я прикидываю, что дом, вероятно, дореволюционный, и, скорее всего, купеческий, а Николай Апполонович, должно быть, первый его хозяин, и собираюсь уже спорить о фамилии, но бабушка эта смотрит как-то особенно, что вопрос засыхает на языке.

— Мы ещё детьми познакомились, он ухаживал за моей мамой. Нам было… мы в Тирасполе жили… что-то… что-то… к четырём годам… ему пять… он признался, что женится на моей маме, когда можно будет.

Я улыбаюсь, вспомнив на минуту, как сам подарил коляску девочке лет в шесть и это вовсе не казалось чем-то несерьезным, но бабушка воспринимает мою улыбку на свой счёт:

— Вы улыбаетесь, а зря. Это моя мечта была, чтобы у меня был папа. И Коля мне пообещал между нами, что женится на моей маме, когда вырастет, чтоб, понимаете, да… и он ухаживал… да… ухаживал за моей мамой, я помню… рвал ей цветы и приносил, помогал во всём… да… над ним смеялись… ну знаете, мальчишки… а он ничего… всё сносил, как об стенку горох… Время было тяжёлое, не дай Бог… Только он заболел  — и вот… и всё… я одна теперь… да… — Она продолжает говорить также, ровно, негромко, своим чистым, совсем молодым голосом, и я в который раз попадаюсь в эту ловушку: не могу сообразить, что речь уже идёт о совсем другом времени.

— Он очень хороший человек был. Никогда мне ничего не говорил, что, мол, я это..  Мы только… я не могу даже передать… — начиная вспоминать она говорит быстрее и ещё быстрее я запутываюсь в её светлых воспоминаниях об этом человеке. — Ну мы, знаете, на свадьбе друзей, да, едем с друзьями, это летом. К мемориалу у нас. Мы выходим, мы вместе с Мариной, это свидетельница была, я дверь захлопнула машины, Марина впереди. Выходим и это… видимо я не увидела что ли, то ли у него руки как-то пальцы в общем на капоте… Ой, не на капоте, а сверху на крыше, и захлопываю я дверь. Я только Колю зову, а он мне: «Беги, солнышко, я сейчас». И мы побежали с ней туда. Так хорошо было, там все. Такой день был, такой солнечный. Июнь кажется. А они потом подошли с Толей. Они два друга были Толя и Коля. Да… и я смотрю, Коля руку прячет за спиной. Я говорю: «Коля, а что с рукой?» Он: «Ничего страшного, я оцарапался». Ну. А потом он мне открыл, что я просто дверью тогда машины ему прижала пальцы. Прищемила. Он не успел убрать и я хлоп — а рука там.  Там даже он не ёкнул, не это… мы пошли… и я говорю «Коля, ну ты чего, ну пошли!», а он: «Идите-идите!» — нам с Мариной. А там уже хлынула кровь! Это же дикая такая боль! А! Нет! — Оживленная воспоминаниями она поворачивается ко мне, и к молодому голосу вдруг присоединяются молодые совсем, живые глаза: — Нет, не так! Я когда захлопнула, он говорит: «Солнышко, открой обратно дверь», но он не сказал, что там были пальцы… Ну всё-таки… Это такая дикая боль! И когда Толя увидел глаза Коли и вообще всё, что происходит… Нет-нет… Вы представляете, какая это боль? Я даже не представляю, это адская боль… как он сдержался?… Только «Солнышко, открой обратно дверь пожалуйста»… и всё… Ни слова мне не сказал и потом… да… нет-нет… Когда сравниваешь и понимаешь… и думаешь — а другой бы двинул и ещё бы проехался… 

Она замолкает, не глядя на меня, словно и нет меня, надолго.

Мы сидим не напротив друг друга, а как бы по-диагонали: она под навесом, глядя перед собой, я на лавке снаружи, уж и не помню, когда опустился на неё: словно она тут и была, словно выросла в нужном месте…

И ни звука вокруг… Какая-то поглощающая тишина, словно и время остановилось… Только кот умывается у её ног, переступает с лапы на лапу… но я не решаюсь поднять камеру: кажется, сейчас один щелчок затвора способен разрушить вообще всё…

— Он такой был… Ах, вам бы познакомиться, он рассказал бы… он очень хорошо рассказывал… Любил, когда его слушают, любил поспорить, провоцировать… но… вот мы… я то есть,  чугунную ванну убедила его купить. Это, знаете, я сейчас думаю, ведь блажь! Но Коля согласился, сказал только, чтоб я хорошо подумала, потому что она у нас ведь не войдёт, не встанет по месту. Нет, я уверенно так, говорю, она войдёт, ты ничего не понимаешь. Да… и они её с этими, с рабочими, Коля нанял, чтоб её вместе на шестой этаж, который, между просим, как девятый у нас (там потолки) к нам поднимали. Это ж тяжесть какая! Они её привезли, подняли, как говорится. А она в дверь не проходит. Ну как-то-как-то, в общем, как-то её пронесли. А! То — нет! Это как раз Илья-брат приезжал помогать, они двери разобрали, им пришлось, чтобы она вошла. Но потом оказалось, что вот в ванную комнату она не входит. Я думала уже, я сгорю со стыда. Видя, как там эти… эту… они чугунину поднимали вшестером, а она не входит, ну никуда… как я могла так ошибаться? Ведь я уверена была… Вообще не знаю… да… — она качает головой и ещё повторяет: — ну она помещалась, я уверена была… А Коля смотрит, что она всё-таки никак не войдёт и говорит мне: «Ну что, солнышко, не войдёт, кажется?» Я думала, меня сейчас эти рабочие растерзают. А Коля к ним поворачивается спокойный, говорит: «К сожалению, братцы, не входит, будем возвращать обратно». И всё. И ни слова мне больше, не вспоминал даже никогда. И они понесли эту обратно, через эту дверь и с шестого этажа, который у нас как девятый… Пол дня! Пол дня они её из-за меня носили-выносили, вы представляете! И ничего он мне не сказал. Мне потом Марина говорила: «Ну признайся, он тебя отругал потом за эту ванну?» А я что скажу? Он слова мне не сказал! Ни полслова! Как будто так и надо: принесли-унесли и всё. Он такой у меня был… И когда – это к нам пришли, говорят, надо воздух спускать с батарей. Я говорю «Коля, давай спустим, ну просят, неудобно». А он говорит «Воскресенье, вечер, давай не будем». Но я этот… я настояла, что давай сделаем… ну и конечно это… ой, там он открыл, там как кран сорвало! там началось: сначала холодная, потом горячая, а потом всё горячее, вода хлынула как фонтан, ещё ржавая…  

шторы! Это… я говорю я всё постираю, я всё это вымою не переживай! А он уже весь в этом тонет и он говорит: «что ли принеси тряпочку», то ли что… я… ну… справились… как справились, я не знаю. Больше я не приставала уже вечером, чтоб он спускал воздух… Но я так была признательна… действительно, думаю… ну конечно я и шторы постирала и там всё постирала… Но он же мне не сказал «Вот ты, дура такая, вот я же это… говорил», он просто сказал «Вечером поздно этого не надо делать»… Вот…

Я едва сдерживаю своё: «Да-да! Вот у меня случай тоже был, вот я, вот я…» Бедовая голова всякий раз готова подсунуть подходящие к рассказу воспоминания, когда стоит именно что послушать…

— Я ещё один случай расскажу… — спасает меня от лишних слов моя пожилая собеседница — Вот у Алёнки, у дочки, на лбу вот тут есть шрамик… Коля на работе, июнь месяц, да, я в декретном отпуске, во дворе гуляем. Алёнке полтора года. Она с Алёшкой и Олежкой играет, мы с Наташей сидим… Вот… А эти ребята бегают. И тут стоит ржавый мотоцикл, да… Ну они так бегают активно, и Алёнка там ударяется лбом от эту коляску железную и рассекает лоб. И кровь вот так вот хлынула! Ну Наташа врач и я схватила не своего ребенка, а Лёшу и говорю «Наташа, бери мою Алёнку и останавливай кровь!» Ну она конечно так сразу зажала, всё, мы побежали домой, я, у нас ещё телефона не было, я с проходной звоню по местному телефону, я говорю позовите Колю, говорю, Алёнка столкнулась с мотоциклом! Я говорю, она вся в крови! — Она рассказывает, а сама улыбается, даже смеётся описывая. Улыбаюсь уже и я, чувствуя, что закончится-то всё должно хорошо. Она продолжает: 

— Я же говорю как есть, да, я же не думала, как он там представляет! А он уже представляет «с мотоциклом, который едет». И он возвращается там, говорит «Я не знаю, как я вернусь, Алёнка столкнулась с мотоциклом». Полтора года ребенку. Все в шоке! До сих пор это вспоминают… И вот потом, там скобки хотели ставить..  это… Наташа сказала, что не давайте засыпать ребенку… но я не это хочу сказать… да… Я хочу сказать… вот все эти эпизоды, они маленькие, но… не было обвинений, не было «Ну как же ты! Не досмотрела за ребенком! Почему, что это происходит?» Разбирались уже по предмету, что получилось, а не как это получилось! 

Досказав, она снова зорко и долго, словно вспоминая, с чего же начался этот длинный наш разговор, смотрит на меня. Потом спохватывается, видно и правда вспомнив, добавляет устало: 

— Так что вот такие у нас семейные истории… Но вы поздно приехали… его теперь уж нет…

А я киваю, хотя именно теперь уж никак не могу с ней согласиться…

PS На фотографиях один из чудесных домов Гаврилова Посада, что в Ивановской области.

Открытки с тутаевскими наличниками

Друзья, вы возможно знаете, что в начале зимы на Бумстамтере (второй краудфандинговой площадке) был организован сбор средств на тутаевский фестиваль «Город-ярмарка» (https://boomstarter.ru/projects/975455/gorod_yarmarka..). 
Я думал, что раз сбор не оказался успешным, то всё, пиши-пропало, однако не тут-то было, деньги нашли и фестиваль прошел (причем с большим размахом судя по фотоотчёту).

Но дело не в этом.
Дело в том, что специально в поддержку этого фестиваля я сделал три открытки с наличниками Тутаева.
И их всё ещё можно приобрести, причем всего за сто рублей.
Однако на это есть всего несколько дней сбор средств скоро будет закрыт вне зависимости от конечной суммы, а открытки и всё прочее организаторы разошлют всем участникам.

Чай от лешего


NalichnikiИзменить

Чай от Лешего

Сегодня

…— Так это вам Александр нужен? Так это он не здесь, пойдём я вас эта… Провожу. Только он… Наличники-то не режет… Наличники режет — это знаете где? Перед Кологривом, Суховерхово, это вам туда надо. Это Кологривских надо спрашивать. Там первая деревня перед мостом.

— А Александр? — не пойму я.

— Так он по этому… — разводит руками мой новый знакомый, — по всему. Он всё режет. Всё, что угодно. А наличники нее-нее… Он чисто… работы по дереву. Старинному! Расскажет, как вар варится. Фильмы его… — он говорит отрывисто: мысли, одна за другой, словно перебивают друг друга. — Его ж по телевизору снимали, по России, ну Костромское ГТРК. Костромское. У него постоянно Русское Географическое общество в прошлом году было. Они тут квадрокоптер поднимали, он мне фотографию нашего Черменина сверху подарил. Я их провожал на лодке там вверх по течению…

Какое-то время идём молча, хрустим снегом и каждый шаг отпускаем в небо облачка пара. Мороз под двадцать и трёхдневный снегопад не дают расслабиться: дорога приглажена брюхом какой-то большой машины, но пешком по ней ещё никто, кажется не ходил.

— У него… Там поделок… Вот в кологривском музее видели же наверное? Там вот все его поделки, порядка на очень большую сумму… 

— Не, не видел. У них там четыре дня света нет, — с сожалением замечаю я.

— А… Там вот все его поделки. Начиная с последнего он совы делал. Он же каждую завитушку может же объяснить, рассказать. 

И снова молчим.
Я думал, идти рядом, но дорога выходит к полю и широкой дугой уходит куда-то направо вдаль за кирпичное какое-то здание с огромной спутниковой антенной на крыше. Ничего себе деревня, думаю.

— А вы сами чем занимаетесь? — решаю вдруг поинтересоваться.

— Я на пенсии, — как-то недовольно отвечает он через несколько секунд раздумий. — А сейчас работаю вот здесь. Бывшая школа. Кологривский дом-интернат для престарелых и инвалидов.

— Дом-интернат? — удивляюсь — я думал, что-нибудь военное… А зачем такая тарелка гигантская? — не часто в деревне встретишь шестиметровую тарелку на здании бывшей школы.
— Это? — он пожимает плечами и смотрит на меня, будто я не знаю очевидного, — ну как, это на первую программу телевидения. 

Мы выходим к двухэтажному деревянному особняку и, ловя мой заинтересованный взгляд, провожатый поясняет:

— Сельсовет. Бывший. Тут и медпункт и библиотека были. А потом, как развал начался всех этих сельских угодий… Его бы отреставрировали, дом культуры можно было бы сделать, для деревни бы хватило… А сейчас… А тут вот клуб ещё. — Он показывает на ещё одно большое деревянное здание с проваленной крышей.

— А это купеческие особняки же наверное?

— Да я не могу сказать… Я как школу закончил ушел родину защищать и на двадцать два года.

Посреди снега и под сочным бездонным этим небом заброшенные деревянные, чуть украшенные резьбой, особняки смотрятся кораблями, приставшими к нашему времени со страниц старой какой-то книги с буквицей, желтоватыми страницами и непременно самодельной, чуть оторванной, обложкой, держащейся на марле… Так и слышится, как они поскрипывают, перемещаясь в морозной тишине.

— А много людей в деревне живет? — спрашиваю я лишь бы только развеять наваждение.

— Двадцать с чем-то человек. Раньше народу хватало. Когда приезжали студенческие отряды с Костромы, так не пропихнуться в клубе было. Это вы летом приезжайте, тут по реке проплываешь эту всю осыпь видно. Тут же эта… Старый Кологрив же, по реке если плыть, видно. Так-то тут всё заросло, а по реке видно. Сейчас всё заросшее. Даже вот на кладбище… Только на гусеничном тракторе… Там дальше вот по дороге, прямо дорога там посёлок лесозаготовителей. Но сейчас там, я не знаю, наверное все выехали уже. Может один остался. Он уже как заброшенный стал. А раньше тут жизнь кипела. Раньше тут лес сплавляли и рыба была и катера ходили и баржи приставали. А сейчас летом… В любом месте её перейдёшь. У меня плоскодонка, так дно задеваешь-едешь. Но это всё при советской власти закончилось. А сейчас всё затянуло-заросло. Да и к реке нигде не подойдешь, ни с удочкой, ни… — он со вздохом машет рукой, — заросло всё…

Наконец доходим до дома резчика, стучимся.

— Александр Владимирович, к вам гости — представляет провожатый, когда дверь открывается и на пороге показывается крепкий бородатый дядька с хитрецой во взгдяде. — Из Москвы интересуются. Я им рассказал, что у нас тут живёт самый знаменитый резчик по дереву почти по всей России. Порассказать… Ну как ты в телевидение рассказывал. Как профессионал занимается… Покажешь?

Александр смотрит на нас удивлённо, щурится, наконец выдаёт протяжно:

— Трёхлитровое заявление…

— Пошёл ты в баню! — смеясь разворачивается уходить, за несколько минут ставший уже родным, этот человек. 

— Ну ладно, с тебя литровое! — добавляет Александр распахивая дверь пригласительно. — Но в трёх экземплярах!

Пока глаза привыкают к полумраку сеней Александр, скрипнув половицей, уже уходит в темноту коридора.

— Крючок накиньте там. И у меня обувь не снимают.

— А что крючок? — удивляюсь, — у вас, разве чужие ходят?

— Тут понимаешь в чём дело… Здесь не все ж работающие. — он оборачивается, убеждаясь, понимаю ли я о чём он. — Есть работающие, а есть промышляющие. Ну это да… А вы чем занимаетесь?
— Я наличники изучаю. Меня Иваном зовут.
— Блин… Тебе знаешь куда надо попасть? — Александр даже останавливается на пороге мастерской, — Пэ-пэ-пэ… блин… Как же это… За Кологрив, туда… на Мантурово… Переверзево что ли?

Мы проходим в мастерскую, Александр разводит руками демонстрируя свои владения.

— Вообще-то, как говорится, как, я предпочитаю, когда, знаешь, заранее позвонили, я здесь чаю приготовил бы, во-первых!

— Ну это ладно, это ж не главное, — пытаюсь протестовать я, но хозяин вдруг становится строгим:

— Нет, кстати, не надо! Там зайдешь у меня вконтакте, я тебе дам ссылку, посмотришь ролик. У меня чай «от Лешего» есть. У меня чай от Лешего! Такого чая можно попить только у меня! Потому что его никто, кроме меня, не делает. А самое главное, он каждый год разный.

Он показывает свои творения, рассказывает о свадебных переплетённых ложках, о возрождении настоящих традиций, о новом сарае, в котором у него любая деревяшка три года сушится, прежде чем быть употребленной в дело… О наличниках пятидесятых годов, удивительным образом повторяющих иконостас чуть ли не восьмого века… Александр рассказывает тепло, скрипуче, иногда встаёт показать ту или иную поделку, но чаще показывает просто широким жестом где, о чём речь… Об учениках, которые (в основном девчёнки почему-то) приезжают к нему из столиц и делают эту кручёную ложку, но «ни одна собака за семь лет не сделала у себя дома ни одной ложки!»..

Я спрашиваю про деревянный дом культуры, построенный в тридцатые годы где-то в Мантуровском районе, а Александр вдруг задумывается, вспоминает о другом:

— Я тебе скажу так… Это… Вытегорский район, Анненский мост, кажется, там есть такой. Там дом культуры в лесу есть. Я тебе рассказываю за этот дом. Чем он интересен. Там двухэтажный дом. Построили его два человека, муж и жена. В лесу. Их раскулачили после революции. Сослали. Они отбыли ссылку… Вернулись обратно. Поселились в лесу. В глухом. Вот… И отстроили дом полностью заново.

— Это уже после революции?

— Ну конечно. Их после революции раскулачили, в Сибирь сослали, они там отбыли. Так приехали, слушай же, в чём смысл заключается! В лесу построили дом вдвоём. 

Он смотрит на меня, но я не понимаю, какой реакции ждёт от меня.

— Вдвоём двухэтажный дом. Баба с мужиком построили. Их в начале шестидесятых раскулачили повторно. На них случайно выскочили геологи. Ну по лесу идут: тропа, скотина ходила. По тропе пошли, вышли — скотный двор. В лесу! Ну пришли ж, рассказали и их ага, всё полностью, как говорится. А у него жена время от времени ходила. Ну там масло-сливки продаст, соли купит, допустим, что надо, и уходила. Так, в лесу, жили глухо, ничего. Чисто на своём. Своя картошка, значит, своё поле посевное. Хлеб свой. Понимаешь в чем дело! Вдвоём. Детей у них не было, вот. Значит у них: конь, две кобылы. Пять коров. Овец стадо. Представляешь себе. Там куры-утки это уже… Сами полностью сеяли, сами жали… Картошка и всё остальное. Свет у государства не брали, ничего… Ну люди просто жили, понимаешь в чём дело! И их повторно, в шестидесятых годах, в начале самом, повторно раскулачили. И вот этот дом так и остался там в лесу стоять. Двухэтажный дом! Домина огромный!

— А как его найти-то?

— Ну это надо найти информацию. Всё равно есть же кто-то, кто водит туда людей! Туда не знаю, проехать-то можно-нет… А то, что типа… Петровские каналы так называемые там… 

На какое-то время мы замолкаем: я записываю в телефон всё, что запомнил, Александр, заметив это, даёт мне паузу.

— Я кстати, — продолжает он — слышь, при жизни при своей, застал живую историю! Это было мне сколько… Семь лет по-моему… Семь или восемь лет. У нас были экскурсии выходного дня. Вот. От музея. Автобус отходил и вот везли нас, школьников. Летом же как раз каникулы, нас везут. «Живая история» экскурсия называлась. Ну поехали к живой истории. Три бабки. Где-то под два метра ростом. Высокие, худые! Одной, как говорится, за стольник, а двум по девяносто с лишним. То есть мать и две дочки. То есть представь себе, когда я был восьмилетним, а ей было сто с чем-то… В общем она застала крепостное право! В общем ей лет десять было, когда отменили крепостное право. Вот. У неё… она вышла замуж, родила двоих, а мужа забрали в рекруты на двадцать пять лет. Он больше не появился…

Александр берёт паузу, но не чтоб дух перевести, а, скорей для создания эффекта. Он вообще рассказывает хорошо, заслушаешься. Давно замечаю, что люди в деревнях проводят куда больше времени за разговорами. Пересказывают былое, раз за разом, раз за разом из прошлого в будущее… Кажется, что само Время в деревне человечнее: вязнет оно здесь и идёт как-то по-другому, иначе. То останавливается, держась за калитку, словно переминается с ноги на ногу, то замирает, выспрашивая, кажется, всё ли ты понял или стоит повторить… 

Александр продолжает:

— Я бы тот случай забыл бы вообще, но это первый раз — ещё тогда октябрёнок же! — первый раз слышал нелестные отзывы о советской власти. Она сказала так, говорит: при крепостных жили лучше. Батраки жили лучше, при кулаках жили лучше, чем при советской власти. Прямо, в прямую, баба! Чего ей терять, терять нечего! Но самая хохма была в чём, я вот именно по финишу этот случай запомнил-то. Подходим к речке. Сенокос-лето. А давали где у нас угодья? Там, где техника не идет. И вот трём бабкам дали на островах. На пенсиях бабки обе, да. Верней все три. И дать укос на островах! И вот подходим, две лодки стоят — сцепка. Плоскодоночки, да. Они ж… Что интересно ещё было: она разговаривала, да, дочки ни словом не обмолвились. То есть старший разговаривает, меньшие уже нет. Вот. Кинули во вторую лодку инвентарь, садятся. У неё там мотор «Вихрь» стоит… Ты знаешь, он заводится с полпинка. Вот эти дочки сели впереди, она сзади – дерг! Он с полпинка заводится, она отваливает полный газ, лодка-плоскодоночка поднимается на дыбы и пошла-пошла-пошла! Это надо было видеть! Бабке — сто с лишним лет, блин! Ну как мы за ней бежали в приприжку! Они ж высокие, шаг как шагнешь, а мы-то маленькие! — он затихает.

— Ну вот, как говорится, я вот тогда первые отзывы о советской власти услышал, со стороны чисто…

За книгой…

…листал вчера первый экземпляр книги: ощущения невероятные, смешанные… как в рекламе примерно: «она настоящая!», но ещё не верится :)

Полностью тираж книги сегодня в три пополудни привезут. Если вы случайно будете в Лобне и у вас есть пара часов свободных — присоединяйтесь, разгрузим эту газель вместе. Там тонн шесть всего-то 😂

Вообще это удивительно, как космически приятные вещи могут оборачиваться тёмной стороной, если заранее о них не подумать. Кто ж, действительно, мог предположить, что две с лишним тысячи книг по три килограмма столько весить будут? 🤦‍♂️ Никто, понятное дело. Ну вот.

Ну или коробки. Я четвёртый год их заказываю, уже, казалось бы, собаку съел, а всё равно, хоть ты тресни, словно повинуясь какому-то неумолимому закону природы, коробки всё задерживают и будут только в понедельник. То есть отправить почти всё нужно будет успеть со второго по десятое, потому что потом на пять дней выставка, а после 15-го, пожалуй, только в Москву, да в ближние какие-нибудь города успеют дойти посылки.

Или ещё интересная характеристика: объём. У книжек он есть, представляете? Я хотел было написать сегодня: за книгами приезжайте все в субботу в Читалку на Жуковского 4. А потом прикинул объём: 200 штук всего в машине помещается, даже если весь салон занять. Так что если вы хотите забрать свою, заказанную ранее самовывозом, зарегистрируйтесь пожалуйста здесь: (https://nalichniki.timepad.ru/event/1056506/ )  – это бесплатно, но позволит мне понять, сколько человек в субботу придёт.

Если же вы тоже заказывали книгу давно-давно на Планете, но не сможете её забрать сами ни на одной из встреч, то я запросто отправлю её вам. В стоимость книги тогда доставка не входила, поэтому я сделал на сайте специальный товар со стоимостью 0₽, но весом в три килограмма. Приобретайте его (http://nalichniki.com/dostavka-knigi ), указывайте свой адрес и дело в шляпе: книга  скоро отправится к вам. Кстати на сайте, кроме привычной уже доставки почтой и СДЭКом я наконец добавил Boxberry, так что получить книгу или календарь, надеюсь, стало еще удобнее.

PS. Выставка Ладья, на которой в дальнейшем можно будет забрать свои книги и календари, пройдёт с Экспоцентра с 11 по 15 декабря. Стенд Наличников – К-11 в зале 2, павильон 8. Приходите непременно!

Дождь

…— Мама на скорой работала, вот у неё там рассказов тебе на целую книгу! Мам, расскажи!

— Чего?

— Ну как ты на скорой ездила!
— Так чего, я уж не помню теперь…

Маленькая бабушка улыбается виновато, разводит руками, но дочка не сдаётся.
— Ну как у тебя парень через забор лез…

— А, это… Ну лез… Перелезал он через железную эту, ограду… пропорол себе… Крюк у него вошел и вышел… Торопился видно очень куда-то… Перелазил через забор. Ну забор такой… — бабушка начинает говорить быстрее, видно вспоминает, — …это завод, агрегатный завод. Там не проволока колючая, это арматура. Сделана: вот тут вот кирпичи, тут столбы такие кирпичные, — она показывает перед собой, и видно хорошо помнит, как был устроен этот забор. — а между ними вот эти вот штыри, которые вот так наверху заточены и загнуты. Он хотел прыгнуть и… И вот…

Бабушка затихает, но дочка не даёт ей остановиться:

— И чего, снимали вы его с крюка?

— Нет, спиливали, вместе со штырем его везли. А потом, мы же когда на скорой помощи работаешь, привозишь в больницу, потом идет сличение диагнозов. Я диагноз поставила сразу… У  меня было сто процентов всегда… А если бы я сказала: «Ребята, пойдите, помогите, давайте, стащим его», ну я бы что, выдернула с кишками, со всем на свете, он бы не выжил, а так спасли парня, проникающее ранение просто…

Она замолкает, я, затаив дыхание, жду продолжения, и кажется, что воспоминания уже захватили её:

— У наркоманов была… Тоже страшно… Тоже страшно. Зашла, а он дверь закрыл, у него тут в углу шприцы валяются. Говорит: «Коли мне!» А мы же, — она понижает голос, поясняя видно для меня,  — мы же ходили раньше со всеми наркотиками, всё сразу с собой. Я одна поднималась.  Сейчас бригады в три человека. Сейчас они и кардиограмму и всё на свете, а тогда — соображай сама, что хочешь. Я была фельдшер первой категории, одна ездила. Соображай сама, что хочешь. И вот он, закрыл дверь, встал. А ехала, еще была скорая помощь «Победа». Она как Волга что ль. В такой мы ездили. И я его везла в такой машине рядышком.

— Куда везли? — не пойму я.
— А я договорилась с ним. Договорилась. Обманула, сказала, что у нас сейчас нету наркотиков. «Поедем в больницу. Я попрошу их и тебе сделают.» Ну мне лишь бы куда-нибудь было… В больницу отвезла. В наркологию, там сдала, там его скрутили, чего-то сделали… А как я? Ну я попробуй позвать… Да у меня и не было никакого телефона! Где его… Кому позвоню? Или приезжала,  — продолжает она, вдруг безо всякой паузы, рассказывая уже другой случай, — там с сердцем к одному. Вот то, что сильно запомнилось. Молодой, невозможный. Это… У нас там далеко… ТЭЦ у нас там есть… Ну там всё у них этсамое… На ТЭЦ район… И там дома старинные какие-то навроде черных какие-то… Ну пришла. В подъезде света нет, ничего. Говорю, Мить, проводи меня. Шофёру. Проводи меня. Он: «Щас!» Он такой, деревенский, хороший мужик. Вот. До двери проводил меня. Дверь приоткрыта. Захожу. Такой приглушенный такой свет. Тёмненький такой свет. Лежит молодой-молодой парень. Лежит. Ну всё, думала умер. Наклоняюсь к нему. А он в одних трусиках… 


Она замолкает, как будто досказав этот эпизод, но я не понимаю:

— И что, — говорю, — умер?

— Да прям, умер. — с укоризной качает она головой. — «Плохо с сердцем», — говорит. А ему женщина нужна была просто. Он уже ко мне руки… Уж я еле отговорилась…

Она машет рукой, обрывая рассказ, и снова продолжает, словно выныривая на поверхность воспоминаний.

— А в тюрьму меня вызвали, там перерезали друг друга… Там камера… Дело в том, что я например никогда не ожидала… Ну что мы по тюрьмам ходим? Прохожу я, эти стоят там, постовые. И всё. Зашли. Открыл камеру и меня туда сунул, а сам не зашел. И закрыл. А они там. Шесть или семь человек. Страшные… И сам не зашел. Я даже растерялась, не знаю за кого… Потому что из одного кровь течет, из другого, третьего… Что и как… Ну вот. Смотрю, везти надо в больницу. Зашивать. Посадила их в скорую и ещё двоих… Их зашить тоже немножко. Что я там в камере, окажу, какую помощь? Подай, говорю, там мужчине, подай ножницы, отрезать там надо. Вот он бы ножницами сунул мне в глаза и всё… а ему чего, ему всё равно помирать: там одни уркаганы сидели… Поехали. Один туда сел, в кабину, а я с двумя сзади в этот… И энтот не сел с ними, который сопровождается. Сел один в кабинку. Приехали в железнодорожную больницу… Там их зашивали…

— А про роды, про роды расскажи, мам! — требует продолжения, словно читая мои мысли, дочь.

— Ой, меня везде преследовали эти роды. — Охотно откликается она. — Вот у нас там река Сосна, ты проезжал. Забрала я по скорой роженицу, говорю: «Что ж ты дотянула-то в роддом везти?» А… не там… это в другом месте… Ну короче. Забрала её. Стали проезжать под мостом и там машины скопились. Машины скопились. А половодка была. Половодка. Не пропускают: не могут разъехаться, чтобы скорую хотя бы пропустить. Этот… Шофер-то был шпановатый у нас… и матом крыл и всё на свете. А она у меня начала рожать в машине! Ну ничего нету с собой. Тряпок хотя бы! Ничего нет. С себя халат. Разделась, с себя… Замотала в это самое… ребёнка-то этого замотала в шарф или что у меня… платок по-моему был какой-то… — она трёт переносицу вспоминая, — Не… В платок мотала в другой раз… Там знаешь кто рожал… вся горбатая женщина. И тут горб и там горб. В деревне… Это  когда я из этого самого… из училища только. А тут вот эта вот горбатая. Рожает. Горбатая. Мужик-то вёз нас на санях. Зимой было. На санях. И это наверное кило́метров восемнадцать-двадцать… Она там корячится, начала рожать. Там. На санях. Едем мы с ней, она «Ох-ах-ох» Тужится, всё! Это… там мальчик. Родила, положила эту… На мне пуховый платок был. Ну я приняла, говорю мужику «Теперь гони!» Довезла, передаю, вывалила из платка. От него пар валит!!! Мороз кругом… Вот что мне запомнилось. Пар! И запомнилось, что пупок хорошо завязан. Меня там похвалили… 

Снова взгляд её туманится, я думаю, что она прервется, но нет, почти сразу она продолжает, словно желая высказать давно рвущиеся наружу истории:
— Другой раз тоже забирала роженицу, с одного этажа спустила, а она всё уже… ну чего, постучали в первую попавшуюся дверь, чтоб простыни чё-то куда-то… Так на лестничной клетке приняла девочку. Потом в машину и… — она вдруг обрывает себя и оживляется, обращаясь к дочке, — потом, вот сколько времени прошло, потом эта женщина ко мне подошла: «Здрасьте!» А я не узнала, потом она говорит ««Внучка» ваша в медицинском техникуме учится». Я говорю «Господи!» Она значит закончила медицинский техникум, она медсестра. На медсестринском. Метр восемьдесят она! Я с ногу с её! С ногу!  Потом значит моя «внучка» стала работать в нашей поликлинике. Во второй поликлинике. Ну прихожу я к ней: уколы делает прекрасно! Прекрасно. Мне всегда не попадают в вену, а она мне уколола и взяла это самое, я потом только к ней ходила…

— Мам, ты расскажи, как ты из училища только приехала! Про тех, которые молитвы читали!

— Да это я не помню уж… Это ж сколько лет…— пытается протестовать бабушка, но тут же подхватывает, — Как послали меня под Орёл, я училище только что закончила… Это пятьдесят, где-то, второй год… Там женщина. Разродиться она не могла. И там уже монашки читают уже молитву чуть ли не. А этот дед, который отец, ну мужик… Дед-отец, кто там, не знаю, он за фельдшерицей всё-таки поехал. Он меня везет. Мне семнадцать, я — две косички тощие, метр тридцать росту, с тех пор не выросла… Он везет, говорит: «Кого везу? Ребенка! Что она понимает!» Ну пришла. Бабки там уже повитухи, уже всё… А там асфексия белая… ну пуповиной обмотан ребенок. Уже не синяя, белая… Это плохо совсем. Я подлезла, вытащила петлю с этой, с шеи, роды приняла… А ребёнок не кричит… И ничего… Я им: «Давайте мне скорее воды!» И я его как того поросёнка: в холодную воду, в горячую, в холодную, в горячую… Так они еще воду не хотели тащить мне! Читают «Отче наш», хоть ты чего им… А я никаких отчей тогда не знала и ничего не признавала… Ну откачала… Мне мужик потом этот всё надавал — она смеётся, — всё надавал! И масло, и яйца, и молока налил! И на санях… Посадил, отвёз, и там всей деревне рассказал…

— Мам, а у тебя тогда было чувство, что ты всё правильно сделала, что молодец?

— Не-а. Тогда страшно только было… У меня только было, знаешь когда «молодец»… Это у меня случай… Когда уже меня перевели… Я же поехала заведующей медпунктом. Они не имели права меня ставить до восемнадцати хотя бы лет, но не было ж никого. Вот меня привез в этот… в посёлок, как его… В  медпункт заведующей. Там санитарка у меня. Санитарка. И вот я заведующей приехала туда. А там работал фельдшером старый уже мужик. Ну что он скажет? «Не понимает! Она ничего не понимает!» И вот. И это страшное дело было. Страшное дело. Я и действительно ничего не понимала. Но у меня хотя бы теория была. Даже зрительная память. Даже всё, что я помню сразу. У меня всё это… И вот там вызывают на роды. На роды. Приехала. Всё, родила. Послед никак не выходит. Что делать? Я как эта… Как всё взяла, вспомнила всё сразу… Мужик светил мне лампою. Светил лампою, стоял. Лампой… — она смеётся, вспоминая, — Залезла, всё… Ручки маленькие у меня… И вот так: раз! — отсоединилось всё, и я вытащила. Но сколько мне это тогда стоило… Вот когда я пережила… И прям на второй, на третий день написала учительнице своей, через которую я не получила красный диплом. Одна четверка у меня. Именно по акушерству! Я написала ей письмо. Всё написала, как что. Мы потом встречались, торт «Киевский» я ей привозила… Вот тогда я пережила. Вот это мне было страшно, ужас… страшно…

Она переводит дух, я стараюсь дышать ровно и глубоко, чтоб предательски, знаю, заблестевшие глаза, не подвели меня окончательно. «Какая жизнь, — только и думаю, — какая жизнь…»

А старенькая бабушка вдруг оживляется:

— А Юрку как рожала сама? — она делает паузу и показывая на дочку поясняет, — Ей четыре с половиной, я её отправила. Сказала «Пойди к тёте там такой-то, скажи: «У мамы живот болит». Там дома́ у нас были, дом от дома и-то далеко… далековато… Она пошла играть. Подружка у неё там была. Она пришла и села играть, заигралась. А это… А я одна осталась… Беспросветное отчаяние какое-то было… Я её отправила. Тоже… четыре с половиной года, отправила одну чёрт-те куда! У меня спазмы… А мужа нет, никого нет: он уехал, сказал: «Не волнуйся, я на связи!». Каргашинова оставил тебе. Солдата. Солдат в роте, телефон у него. Я звоню этому Каргашинову. Говорю: «У меня схватки начались.» Он говорит: «Ну и что? Я тут один.» Ну солдат, чего с него… А все где-то там на сборах. А эта маленькая приходит к соседке. Ну пришла, играет. Пока та сообразила, пока спросила: «А где мама?». «А мама сказала, что у неё сильно живот болит». Та побежала. А в это время другая соседка зашла за нитками. Зашла. А там изба там у нас. Там изба с печкой. Заходит за нитками, а тут роды вовсю! Вот это всё лежит… Вместо того, чтоб чё-то как-то помочь, она вылетает и вот её потом все они смеются — с открытым ртом бежит по этой дороге и кричит: «Аааааа, Нинка там рожает». Так над ней потом ржали… И тапки в разные стороны… А я когда родила, уже пупок завязала, не помню как, не соображаю ничего… Она прибежала обратно, наклонилась и говорит: «Мальчик родился». Тут она заплакала на меня… А мне показалось дождь… Дождь идёт… 

PS Наличники эти и домик этот прекрасный — из Ельца Липецкой области.

Жизнь тихая

…— У меня внучка в Палехе работает. Рисует иконы. Вот как-то были из Вологды, оне ей заказали иконы. Она им рисовала иконы. Но надо это, материалы… Надо ведь это… Липа!

Три месяца назад незнакомый голос в моей трубке нетвёрдо спросил: «Это Иван?», «Иван» — говорю. «А это Валентин из Майдаково. Иван, ты приезжай в гости, а-то мне восемьдесят два, я может помру скоро. Я резчик, наличники делал. Пиисят лет делал, а сейчас уж всё… Адрес пиши. Адрес пиши и приезжай!»

И вот мы втроём подмосковным десантом, сидим на кухне того самого Валентина Золотова, в деревне Майдаково, близ Палеха.

На подоконнике в куче обрезков досок электролобзик, тиски, пилки, ещё что-то… У него самого на коленях бесформенная гора фотографий, а на стенах тут и там развешены картонные лекала для резьбы.

— Ванюша… — говорит чуть осипшим голосом, — «Ванюша» я тебя буду звать. А я статью-то прочитал, позвонил этой, у нас главе-то.. Она мне дала телефон. Я позвонил, мне ответили: «Такого нет». Я не звонил долго. А потом сижу вот в окошко-то. Говорю, надо позвонить. Позвонил — и ты ответил!

— Ну ничего себе! — восклицаю я, вспоминая, что в прошлом августе был в Палехе с лекцией, о которой писала местная газета, и тогда, возможно и оставил свой телефон.

— Смотри, — он показывает чёрно-белое пожелтевшее фото, — это в этом… в Кирове. А вот эти, — он передаёт следующую фотографию, совсем, вероятно недавнюю, на которой свежесделанные наличники прислонённые к дому, — стоят теперь у меня в огороде, уже почернели. Заказывали из Родников. Знаешь город Родники? — Я киваю. Он продолжает: — Ну в общем колымил этот из Родников, рубил может дом для кого-то, или сруб. И это… Они разошлись. И он не едет, не едет. Потом мне сын сообщает: «Пап, он сказал, что это… уже не надо…» И вон они у меня стоят уж… 

Он откладывает фотографию, берет следующую:

— Вот это в Палехе… А такое видели? — он показывает видавшую виды карточку, на которой семья на фоне резной калитки, а из-за спин виден ещё и обильно украшенный накладной резьбой, дом, — это всё моя работа. Это был дом мой. Он был это… на ярмарке в Палехе. — Валентин откладывает и эту карточку, — а вот это в Палехе, может видел, ворота…

До меня доходит смысл сказанного:

— Так погодите, а вот этот дом, — я возвращаю семейную карточку, — куда он делся?

— Куда… Снял всё, сколотил. Это мой, это вот этот дом…

Мы переглядываемся. Ещё по дороге сюда я сказал попутчикам, что, смотрите во все глаза, наверняка мы его дом и без адреса увидим: он же самый резной в деревне должен быть. Но дом оказался покрыт сайдингом и никак себя не выдавал.

— Этот дом?! — уточняю я, снова разглядывая последний снимок, — а где же вся резьба?

— Решили так… — непонятно поясняет Валентин. — Жена да я. Обили, да окна поменяли. Это вот ворота, калитка была….


Он снова берет у меня фотографию, берет со стола замотанные синей изолентой очки, несколько секунд разглядывает карточку. Потом откладывает, берет следующую, следующую…

— Это теперь модно, оштапка. Это в Холуе… Это вот опять дом… — если Валентин и переживает, что дом лишился своего убранства, то совершенно не выдаёт себя. — А сынок у меня делает вот резные столбы. — он передаёт следующее фото, — А это вот дом напротив, я делал. 

— А самое далёкое куда делали наличники? — вслух думаю я.

— А? — переспрашивает он, поворачиваясь на звук, и я наконец догадываюсь, почему он всё это время говорил довольно громко.
— Куда дальше всего наличники у вас заказывали? — повторяю погромче.
— В Белоруссию! — удивляет он своим ответом.
— Ого! Ничего себе! Как они вас находили?

— Белоруссия… Они ко мне приехали, я на заводе работал. Вот сделай, мы тебе станок привезём. Ну привезли, говорят, мы тебе универсальный. А привезли не универсальный. Но забрали, уехали, всё хорошо. А вот еще наличники в Палехе… — Не делая особой паузы после пояснения, продолжает перебирать фотографии резчик. 

— О, — радуюсь я узнаваемым палехским наличникам, как хорошим знакомым, — с конями! Это тоже вы делали?

— Да… Так, это для детей… Это старое… — он дальше перебирает скручивающиеся от времени фотографии, откладывая их в сторону, —  это вот не мое… Понравились, я сфотографировал. Это знаешь что? — Валентин протягивает фотографию наличника, судя по резьбе, из Фурманова. — Мне понравилось, как низо́вка сделана. Интересно сделано. Тоже мастер времени не жалел. Вот меня тоже некоторые учили: чего это ты так, чего это так сложно? Сделал бы вон как у этих — раз-раз и готово! Я: «Нет, это уж я так не буду, это искусство…»

Несколько фотографий он передаёт молча. На них наличники, фрагменты резьбы, какие-то люди имён которых уж не узнать наверное… Мы передаём по кругу и на секунды проваливаемся в мир каждой из них. Вот мужики крепят наличник к дому, грязь кругом, две женщины на переднем плане покатываются от смеха… Я почему-то думаю, что весна, хотя фотография черно-белая… Вот ещё старая советская, похоже на Палех: лето, автобуса кусок, тоже наличники, кошка недовольная… «Чисто так», — успеваю подумать я…

…— Тут, как-то было объявление… — возвращает меня в настоящее Валентин, — Объявление: «В иконостас требуются резчики по дереву». Я позвонил, мне женщина. Я говорю: «Вам требуются?», она: «Требуются». Ну я говорю: «Только я сквозную пилю, вам годится?». «А у вас какой стаж?», я говорю: «Пиисят годов». Она: «Ты чего надо мной смеёшься?», а я говорю: «Штойто́?» «А сколько тебе так-то годов-то?» Я говорю: «Восемьдесят»… А мне уж восемьдесят два… — оборачивается он ко мне, акцентируя последние слова.

— Да я помню, вы говорили! — с уважением замечаю я.

— Ну вот меня и не взяли… Да… — вздыхает Валентин. — Ну всё равно сейчас шурукаю ишшо. Вон сынок ругается, а пилю вот сейчас этим… лобзиком.

— А чего ругается?
— Дак чаго: «Ты, старый, а всё еще тебе надо!»… Лобзиком… А-то у меня был станок такой во дворе…

Он озадаченно смотрит в окно, прикидывая наверное, пройдем ли мы сейчас по сугробам до мастерской. Но спрашивает совсем о другом:

— Ну ты эти рисунки-то срисовывать будешь, или как?
— Сфотографирую! — поднимаю я камеру в очередной раз.

— Давай.

Валентин выкладывает один из трафаретов аккуратно на столе и продолжает рассказывать:

— У меня была одна дама из севера. С Камчатки. Она приехала, увидала…

…Отсняв на столе несколько лекал, я снова возвращаюсь мыслями к фотографиям работ Валентина по всей деревне и округе, и не замечая даже, что перебиваю, спрашиваю:
— А кто-нибудь ещё тут в Майдакове делал наличники? Или в Палехе?

— Да не, — безо всякой гордости машет рукой этот удивительный человек, — всё Майдаково моё. Вон на этой улице, вы ехали — видели. Да везде. В Волгограде есть, в Воронеже, в Родниках, Вичуге, Арзамас шестнадцать, секретный, и там есть… Тут раньше ещё были тоже резчики, но не такие… Для себя сделают только и всё. Ко мне придут: «Пилочек сделай!» Трафарет им даёшь… Я не жалел, я не жалел… А сначала-то я начал когда, некоторые не давали мне рисунки-то… 

— Почему? — не пойму я.
— Чтобы я не это… Не скопировал значит. Жадничали…

— Слушайте, а вы их сами придумывали? 

— Рисунки-то? Сам, сам… Из этих вон… С клеёнки, со всех этих… Где увижу! Так, срисовывал со старых наличников, с обоев брал тоже…

Я откладываю очередной трафарет, замечаю, пришпиленный к стене кнопками, выцветший диплом участника выставки «Доброе ремесло» за 2008-й год…

— Так я ж вам эта… Не показал вам свой дом-то… Я где-то… Был такой… — вдруг восклицает Валентин.

— Там где вы стоите все вместе? — переспрашиваю я подозревая, что он подзабыл.

— Да! Вот она! — он находит в стопке чуть другую фотографию дома. — Всё было, и калиточка была… а как начали убивать эти у меня, всё сколачивали-сколачивали на дрова. Только кой-чего я прибрал… Теперь уже нет, всё сбили… 

Он замедляется, перебирает каждую следующую фотографию чуть дольше, но вновь наткнувшись на карточку своего дома, вдруг оживляется, поднимает голову: 

— А наличники-то я буду делать, если доживу. Видел, желтые-то стоят? У колидору-то? Буду делать!

— А как же теперь? — возражаю я, — Вы ж окна расширили, увеличили…

— Да. Окна были такие, как обычно… — начинает он, но вдруг добавляет невпопад: — А сын у меня тоже по дереву. Он бани рубит, дома… у него вот там дом двухэтажный за Палехом… 

— Слушайте, — вспоминаю я, что хотел спросить об этом с самого начала, — А ваш отец тоже резчиком был? Вы благодаря ему начали?

— Я не знаю… Нет… Я просто так… Один меня попросил: «Помоги». Я ему выпиливал…. — Валентин вдруг вскидывает голову и глядит прямо в глаза, придавая своим словам особый вес, — А выпиливают ногой, ты знаешь?

— Как ногой? — трясу головой я, не понимая.

— Вот так!  — он прямо сияет,радуясь моему удивлению, и показывает движение ногой, похожее кажется на педальный привод швейной машины. — Воткнёшь пилочку-то, да на пружине жик-жик-жик… А потом вот «Сосны» там у нас ресторан делали сын с отцом…

— Так это Константин Муратов, да? — вспоминаю я имя резчика, в дом которого мне везло попасть в прошлом году. 

— Нет, это не Муратов. Это другие. Я им написал тогда, они мне чего-то не ответили. И я вот начал-начал-начал и пошли заказы. И вот уж пятьдесят лет…

Он вдыхает замерев на мгновение в своих мыслях.

— А с Муратовым вы в итоге знакомы?

— Знакомы. — подтверждает, оживляясь, резчик. Я больно-то так не знаком… Ты у него дом-то видел?
— Да! — горячо киваю я, вспоминая невозможный его дом в Соймицах, сплошь покрытый резьбой, будто вывязанной какими-то огромными волшебными спицами…

— Он ко мне приезжал знаешь зачем? Ему заказывал я вал. Стро́гальный. К станку. На заводе. У нас завод здесь. Вот он ко мне приезжал. Костя Муратов. Он умер. Уж лет сколько… Лет восемь… Он пчёл разводил. Потом гляжу на фотографии, уж он с палочкой ходит… Ну нет его уже… Сколько лет? Уж лет восемь наверное…

Валентин задумыватся на мгновение, смотрит куда-то вдаль, но обрывает себя вставая:

— Так… Ладно… Всё это так… Ну вы будете у меня борщ хлебать?

— Спасибо! — переглядываемся мы, — Мы чайку наверное.
— А кофеёчку наверное лучше? — достаёт из шкафа банку хозяин и вдруг, вспомнив, останавливется. — А… Вот я это, недоговорил. Была у меня эта, дама с севера. Она разложила рисунки и какой-то у неё не фотоаппарат, что за прибор, не знаю… Сменит лекало на столе и снова шик-шик-шик… Я не обратил внимание, что за техника… Ну как фотоаппарат, но не фотоаппарат, больше… Экран такой…

— А! Плоский такой? Планшет может? — догадываюсь я.

— Наверное что-то такое… Я не знаю, что за техника… У нас-то жизнь тихая, а-то видишь, — он вдруг машет рукой на телевизор, — то дерутся, то грабят, то убивают… У нас-то тихая жизнь… Или вы не в этом… На стороне живёте, не в самом центре?

— Да вообще не в центре, — смеюсь я. — У нас тоже тишина.

— А то вон там, — я смотрю, — какая-то женщина на машине безобразничает. Её штрафуют, заставляют работать, она не работает… Так, ну ладно, пойдёмте чай-кофе-то, а-то разговорами сыт не будешь! Пойдём-пойдём, я тебе ещё потом мастерскую свою хотел показать!

#наличники  #nalichniki #Майдаково #ИвановскаяОбласть

То пять, а сейчас восемь!

—…так я в армию дважды ходил!
— Как так? — таращу глаза я.

Мы сидим за кофе в светлой гостиной: подтянутого вида дядька лет шестидесяти, его дочка, в половину, наверное младше, и я. Если со стороны смотреть, так и не догадаешься, что мы знакомы не всю жизнь.

Он смеётся, смеётся, предвкушая, много раз уже, очевидно, рассказанную эту историю, и дочка.
— Ну, слушай короче. Приехал я поступать в Голицыно, в училище. Ну по спортивной линии. Мне говорят: «Иди, полковник сейчас придёт, с тобой переговорит». Пришёл полковник со мной переговорил, посмотрел документы, он мне говорит: «Всё, всё, я понял, иди, в воскресенье приходи»

Подливая кофе он берет паузу и я уточняю:
— Это когда всё происходит? — Это семьдесят шестой. Весной семьдесят шестого. Ну короче говоря. Записали мои все данные, говорят, всё, едь домой. Я говорю: «А экзамены когда?» А мне говорят: «Куда тебе экзамены? Всё, ты уже поступил, сейчас списки будем писать, будешь зачислен». Ну как, — он поясняет для меня, — на дополнительные места от МВД, ну от Динамо. У меня направление было от цээс Динамо, а они ж все, контора одна, динамовская. И я всё, и я поступил. И я как щас помню, представляешь, на всю жизнь запомнил, я учил очень долго название…
Он набирает побольше воздуха, чтобы выдать скороговоркой, как на плацу, на одном дыхании:
— «Голицынское-высшее-военное-политическое-училище-комитета-госбезопасности-при-Совмине-СССР-имени-Клема-Ефремыча-Ворошилова!»
— Класс! — смеюсь я.
— Выучил? Молодец! Пригодилось? — смеётся дочка.

Всё ещё посмеиваясь он продолжает:
— А первого сентября я собираюсь, короче говоря ехать… Ты послушай! Собираюсь я первого сентября на занятия, меня — тридцать первого на тренировке, раз, — перехватывают, говорят: «Антоха, ты не идёшь в Голицынское училище, говорят, мы затребовали твои документы, обратно». Я говорю: «Ребят, вы чо? Почему меня не спросили?» «А, — говорят, — у нас вышла накладка, разосралось руководство. Троих биатлонистов, ребят классных, заслали замполитами в степи куда-то, служить лейтенантами». Короче говоря, — это он опять явно мне поясняет, — биатлонисты должны были быть откомандированы в Москву, чтобы они могли дальше идти. А их, чтоб насолить, заслали в среднюю Азию!

Он вздыхает озадаченно, вспоминая, видно своё тогдашнее состояние и разводя руками проговаривает:
— Ну что делать, ладно. — и уже ускоряясь, продолжает в прежнем темпе:
— Значит, короче говоря, сижу дома… А! На тренировке, не дома! Всё, отпахал, иду в душ, выхожу. Меня встречает полковник (там у нас вояки тоже): «Антоха, тебе завтра нужно приехать в институт… Ой, «в институт»… — поправляет он сам себя, чуть не хлопнув рукой по лбу, — В военкомат! Я говорю «Зачем в военкомат?» Он говорит: «Мы тебя в армию забираем». А сам смеётся. «Как это, — говорю — в армию?»

— Ты прикинь, — снова поясняет он для меня, — я думал ещё вчера, что поступил в Голицынский, а тут армия вдруг! Мне конечно ещё раньше, когда я приезжал, генерал говорил: «Не переживай, захочешь служить вот здесь, я сделаю, будете служить к меня на кафедре. В Голицыно. Ну тут, преподаватели, на кафедре работать будете, куда скажете, туда пойдёте по распределению!

Ну короче. Полковник этот: «Всё короче, всё, Антоха, заколебал. Ты завтра в армию идёшь, всё.»

Я домой прихожу… А! — снова спохватывается он, упустив, видно, важное, — «Во-сколько, — говорю, — надо быть?», он: «В девять утра». Ну в девять, так в девять. Я домой прихожу, утром в семь встаю — кросовки, джинсы, пиджак этот самый вельветовый.
А потом, я тебе рассказываю, слушай! Ну короче говоря. Я утром одеваюсь, всё собрался: «Мам, всё, я опаздываю!», она мне такая: «А ты куда собрался-то?» Я: «Ма, я забыл сказать, меня в армию забирают!» Она такая (тут он показывает вытаращенные глаза и разведённые в шоке руки) «Куда?! Как?!», «Мам, — говорю, — всё, отстань, — говорю, — мне надо быстрей бежать, меня в девять ждут!» Я бегу по этой, по платформе, встречаю Анютку, — ну маму, он кивает дочке, хотя она, конечно и так поняла о ком речь, — и она с Варей идут. Куда-то в Москву ехали. Они мне кричат: «Антоха, а ты куда?», я говорю: «В армию забирают, не могу!» А там платформа, они с той стороны, я с этой. А эта, Варя мне кричит: «Антоха, в пять часов в кино собирались! Билеты же купили!» Я кричу: «То пять, а сейчас восемь!»

Ну короче говоря приехал в свою часть, а оттуда уже продали меня за ящик коньяка в тринадцатый спортивный клуб армии, в Лефортово. А у нас Лефортово это бронированные эти…

В эту секунду здоровенный рыжий кот, чуть раньше зашедший в комнату с видом хозяина, заканчивает беглый осмотр помещения и принимается тереться о мои ноги, потом — о его и наконец запрыгивает на руки к его дочке. Рассказ прерывается, мы все с интересом наблюдаем за котом, тот же принимает внимание как должное и угнездившись на руках хозяйки начинает громко урчать.
— Погоди, — спрашивает она, возвращая нас , — как ты узнал, что за ящик коньяку?
Он отмахивается:
— А при мне всё, они даже не стеснялись. Ну тогда положено было платить за нормальных солдат. Продали меня знаешь как? За мной из Лефортово капитан приехал. Он прям зашел, капитан, прям заходит: «Антоха, ты здесь?», я: «Здесь, тащ капитан!» Он представился: «Я начальник физподготовки тринадцатого спортивного клуба армии». Спрашивает: «Ну чё?» А полковник сидит, говорит: «Да чё, он свой, давай заноси». Ну тот заносит ему ящик коньяка: «Хватит?» Тот грит: «Ну пока хватит. Держи документы» Так что даже не скрывались. Я те рассказываю дальше. Приехали в часть. Посадили меня. Всё, солдаты бегают в форме, всё. Я такой сел на табуреточку, а курить охота… Смотрю, кто-то бежит, говорю: «Дай сигаретку?» Сижу, курю. Потом смотрю, выбегает этот же капитан: «Ты чё здесь сидишь, пошли!» Я захожу, такие два полковника сидят и еще один такой. Он такой: «Здарова, Антон Палыч». Я говорю: «Здравствуйте!» Он красную книжку достаёт (Антон Палыч показывает, как будто листает страницы и протягивает мне): «Открой и посмотри» Я так открываю, такой, знаешь, напечатанный текст, написано: Ковалёв Антон Павлович, присяга. Он говорит: «Ну-ка ознакомься с текстом вслух». Я читаю, — тут голос его становится нарочито монотонным, — вот это вот:«… нэнэнэ, не щадя своей крови… и если я нарушу, то пусть меня постигнет суровая кара, всеобщая ненависть и презрение советского народа…». «Прочитал?» — Полковник такой. Я говорю: «Прочитал». «Внизу видишь место для подписи? Подпиши.» Ну я подписался, он такой в папочку сложил — тут он показывает, как постучал папочкой вертикально — «Счастливой службы, Антон Палыч». 
Показывая на себя он описывает:
— Я как был в джинсах, в кожаном пиджаке, как был, так и всё… Вышел и ушел. И сижу опять на этой лавочке, в Ленинской комнате. А они там чё-то этот коньяк-то уговаривают… Часа три сидел. Солнце, жара, жрать охота… Выходит такой капитан, потягивается: «А ты чё здесь делаешь?!» Я: «А чё?» Он: «Домой дуй! Чё ты тут сидишь!?» Я грю: «А как я выйду-то?» Ну там же военная часть, как выйдешь? Он: «А, ну пойдём, я тебя провожу». Идёт такой со мной: «Ты военный билет получил?» Я: «Получил». Он: «У тебя есть в огороде дерево?» Я говорю: «Есть». Он: «Закопай. Чтобы никто не видел, что ты солдат».
И видя моё замешательство от последних слов, он поясняет:
— Ну у нас же ещё патрули оставались. А то попадет солдат, скажут: «Как так срочной службы солдат на свободе гуляет». Ну и короче говоря, Так началась служба. Да… Успел кстати в кино. 

Мы подливаем ещё чаю, я улыбаюсь, вспоминая, как при заборе документов из военного училища, мне самому старшина примерно также, глядя многозначительно, говорил «Документы забрал? Их везёшь в твой военкомат. Понял?» Я отвечал, что мол понял. Он ещё более многозначительно наклонял голову и переспрашивал: «Как только привезешь эти документы в военкомат, отправляешься служить в войска, так что не затягивай с этим. Точно понял меня?» Только тогда до меня дошло наконец, что он от меня хочет и просияв ответил: «Так точно! Теперь понял». И приехав домой, сложил их навеки в шкаф.

— Ну и короче говоря, — после небольшой паузы продолжает Антон Павлович, — потом полтора года прошло службы, мы короче говоря, в ЦСКА там провинились с товарищем и я загремел в армию. Прихожу в Лефортово опять туда, сажусь на КПП, у меня этот есть, командировочное предписание, всё дали. Первые полтора года то есть я вообще не ходил, мне просто дома продлевали, а потом вот, когда провинились, я залетел туда. На месяц. Сижу короче говоря. Это самое, нас с парнем посадили там… Офицеров такой идет такой: «Что?!»… А у нас, короче говоря, мы были спортивная рота, были ещё музыканты и рота почётного караула, которая по Москве ходит, вот эти самые. Вот это всё у нас внутренний городок. И Офицеров ко мне подлетает такой… (Злой как падла!) Выходит такой: «Солдат, рота?» Я такой, — он вдруг вскакивает рядом со столом, вытягивается по струнке и даже подбородок держит равнением налево, — «.. такая-то рота, тринадцатый спортивный клуб…» Он аж скривился, как будто лимон съел: «Спортсме-е-ен?» Я грю: «Так точно!» Он орёт: «К херам я вас пересажаю! Всех! Лейтенанта ко мне! Начальника ко мне!» Ну лейтенант прибегает, он ему: «Это что?! Почему солдат в джинсах!? В куртке непонятной! Волосы длинные! Носки красные! Это что!?» Ну у меня носки такие полосатые… Он мне орёт: «Ваши документы!» Документы хватает: «Да я сгною!», открывает и так на землю их шварк: «Мля, ему до дембеля два месяца осталось! Да пошли вы все! Отсюда! Вон!» Повернулся и ушёл. Лейтенант меня так по плечу хлопнул, поднял военный билет, грит: «Пойдем». 
Приводит меня к старшине, говорит: «Слушай, старшина, я за него от коменданта ща огрёб, у него форма-то есть?» А тот ржёт: «А он её ещё не получал, вон она как новенькая висит полтора года!»
Ну, короче говоря, одели, шинели нам дали, всё дали. Я такой, раз, погоны разложил, шевроны же, пришивать… Старшина такой мима пройдет и на меня: «Коваленко!» Я такой: «Я, тащ старшина!» Он: «Ты сдурел? Ты мне что здесь всю дисциплину портишь? Какой нах погоны? Отдай салагам, пусть пришивают! Ты мне дисциплину не ломай! Ещё не хватало, что б мне деды блин погоны себе пришивали!» И отдал всё молодым пришивать.
Ну короче говоря, мне пришили, всё одели, всё нормально. Так что месяц я всё-таки послужил. Ну как послужил, весь этот месяц мы месяц генштаб белили. Ну не важно. Зато у меня даже фотка есть в форме…

Он поднимается показать фотку, потом разговор цепляется за что-то другое, за третье, о том, как генерал на политзанятиях анекдоты политические рассказывал, потом ещё о чём-то и постепенно сходит на нет… 

PS А на фотографии — удивительный дом заслуженного художника и лауреата гос.премии Репина, Бориса Ивановича Киселёва, стоящий в Юже Ивановской области.

Как бы краевед

  • Бежецк
  • Бежецк

…— Я конечно в шоке, что это всё сохранилось.

Молодой мужской голос заставляет меня отвлечься от съемки и окинуть вопросительным взглядом пространство позади себя.
Парню, как мне кажется, лет двадцать пять. Долговязый, нескладный какой-то, смотрит скорей заинтересованно, чем агрессивно: просто поговорить хочет, думаю. «Нечасто, надо же…», — пролетает в голове, но, словно в подтверждение моих мыслей, он прерывает их поток:

— Это я к тому, что дому, знаете, ему порядка ну ста лет где-то. Тут вся улица такая.
— Да я уж заметил, — вставляю я.

Парень высвобождает руку из-за спины, протягивает для рукопожатия.
— Елисей.

Узкая его ладонь, оказывается неожиданно тёплой, хотя я снимаю перчатки, а он стоит без них.

— Бежецк знаете, это довольно-таки старенький город, он и горел много раз и соответственно архивы-то сгорали и много раз всё переписывалось, так что конечно много, — он особенно напирает на это «много» протягивая его несколько дольше других слов, — много, что упущено.
— Но всё равно какие-то нереальные дома у вас тут остались! Этот вот…
— Сто лет, — неожиданно перебивает он, — это очень, очень много! А этот домик, там знаешь, по лестнице идешь, она уже так тррр… — Елисей кривится лицом, показывая видимо скрип, издаваемый лестницей, — криво стоит…
— А вы в нём живёте? — удивляюсь я. Дом вовсе не похож на жилой, даже если исключить первый этаж, занятый магазинами.
— Нет, нет, я в другом. Тоже старый… Ну похожий, по размеру и формой. Не здесь. Но похожий. Только у нас дверь заколотили.
— Как заколотили? — не пойму.
— Ну там другой вход уже сзади…

Сам того не ведая, мой новый знакомый «наступил на больную мозоль».

— Я просто удивляюсь — говорю, — еду сейчас из Твери, так там по всему городу сотни дверей заколочены, словно настоящие жители в какой-то момент заперли их и ушли с ключами, а дома занял кто-то другой у кого ключей просто не было, поэтому перед дверьми сейчас где лавку поставили, где урну, где прямо на, бывшую раньше входной, дверь почтовые ящики уже повесили поперёк… Или просто перед домом асфальт уже пять раз переложили, что дверь никак не открыть… И кажется, никому нет дела… Что там вообще с другой стороны заколоченной двери?
— Я смотрел! — живо реагирует он, — у нас, там, смотрите, там вот, когда заходишь с той стороны, там тоже дверь, но заколоченная… И больше ничего нет.
— Ну странно же… — только и могу я заметить.
— Раньше вроде бы это был главный вход, ну как парадное. — размышляет он вместе со мной, — Но теперь всё по квартирам разделено. Там коридор и двери.
— А сколько квартир у вас? — я прикидываю размер дома: если он говорит, что тот похож, то наверное квартир шесть-восемь должно быть… Но ответ оказывается другим.

— Я не считал если честно, я снимаю квартиру недавно. Я снимаю. — он задумывается на минуту, и, вдруг оживившись, продолжает, — Вот одно отвратительно там, тараканов тут уйма. А СЭС если и вызовешь, тебе потравят, но они всё равно потом приползут от соседей. Надо же весь дом, а никто платить не хочет. Они-то потравили, временно да, их не было. Где-то порядка несколько дней. А так… Это хорошо ещё у меня противогазы дома всегда есть. А так после них, знаешь, еще два дня воняло.
— А зачем вам противогазы? — удивляюсь. — Продаёте?
— Нет, я как бы краевед. — Усмехается он, путая меня ещё больше. — Мы с товарищем любим по заброшенным домом или там заводам ходить, искать что-нибудь, артефакты прошлого там непонятные находить… 
— Ого, — говорю, — а почему «краевед»? — Я думаю, что-нибудь насчёт экскурсий, но ответ сбивает с толку:
— Я этим с малолетки занимаюсь, мне четырнадцать было. — Произносит он и замолкает с видом человека, вполне ответившего на заданный вопрос.

— А как вообще занялся этим? — смиряюсь я наконец с непонятным ходом беседы.
— Химзавод был первый. — кивает он скорей вопросу, чем мне. —  Его закрыли, знаете, где-то в 2005-м году, сначала (я там документы почитал-почитал), там видно было вот, как с Союза всё уже там менялось, там уже приказывали расформировать склады, выбросить противогазы старые… И после развала Союза там что-то двигалось конечно, но очень вяло… Потом в 2005-м году совсем закрыли. Там даже — он расширяет глаза, усугубляя этим все эмоции, которые положено отображать при рассказах об инопланетянах, — несчастных случаев много было! Там несколько раз в окна кто-то выходил и даже, в восьмидесятых годах, женщина там одна упала в ванну с кислотой! Серной! Ничего не осталось!
— Ого, жесть какая… — шепчу я.
— Мгм… — удовлетворённо и как бы даже отстраненно-высокомерно бормочет он, оценивая произведенное его рассказом впечатление.
— А что самое интересное находили?
— Да не знаю… — он легкомысленно пожимает он плечами. — Противогаз считается?
— Да ладно! — смеюсь я, — А как же двухметровые крысы?
— Ну это мифы всё, так сказать. — серьёзно поясняет Елисей. — Местные сталкеры рассказывают, мы видели то-то, то-то… На самом деле это бред полный, я вот сталкером себя никак не могу назвать, я скорее краевед… Краеведы и сталкеры по сути ничем не отличаются, также ездим по городам, также заброшки топчем, только дело в том, что бывают такие фанатики, которые тупо на игре помешались и вот… А мы краеведы, мы смотрим как-то трезвее на мир, реалистичнее… да… нас много, у нас, у краеведов, филиалов около девяти…
— Это по области?! — я аж поперхнулся.
— В нашей области всего два представителя. У нас есть, в Литве, в Москве, в Ивановской области, в Нижнем Новгороде… Так что так вот…

Мы стоим в Бежецке около одного из самых приметных деревянных домов — дома купца Трусова, как я потом прочту в интернете. Мысли вихрем проносятся в голове, но больше бессвязные: сталкеры-краеведы… организация с представительствами? Целый пласт жизни, о котором, не зацепись мы языками у этого дома, я, вероятно, никогда б и не узнал…

Поворачивающая во двор машина заставляет нас обоих карабкаться на cугроб, и тут же провалиться в снег по щиколотку: мартовский наст совсем уже не держит. Мы вылезаем и как-то дружно со смехом принимаемся очищать обувь от забравшегося в неё снега. И этот общий снег вдруг как-то неожиданно сближает нас.

— Вот зараза, — имея в виду водителя, беззлобно ругается Елисей, и, показывая на мои потёртые треккинговые ботинки, спрашивает, — я смотрю у вас «берцы» песчаные, почём брали?
— Да я даже не помню, — улыбаюсь я, не переставая выковыривать из них ледышки, — им пара лет уже!
— Просто песочного цвета. — объясняет он свой интерес, занимаясь тем же. — Сразу видно приезжего: у нас только армейские «берцы» продают, а натовских цветов не везут: дорого…

Он справляется со своими черными, теперь и я замечаю, действительно армейскими, ботинками, выпрямляется:
— Вас наверное бабки тоже замучили, да, «Куда идёшь, зачем фоткаешь»? За мной тут одна такая шла недавно. Я с биноклем, забор надо было проверить там. Написали, там есть брешь, так сказать. Ну дыра. Я иду, бабка следом. Я останавливаюсь в бинокль посмотреть, и она останавливается. Вот так, в десяти метрах. Я иду, она опять за мной. Я уже тупо от забора ушел, мало ли чего. А она потом подходит: «Милый, у тебя это пиво, или что? Я бутылочку хотела забрать!» Я, с-ка, там на нервах, она бинокль за пиво приняла!
— Бывает же! — смеюсь. — А чего за забор-то был? Нашли дырку? — теперь уже и мне интересно.
— Забор… — Собедник мой трёт шею, то ли вспоминая, то ли размышляя, рассказывать, или не стоит… — Там какой-то военный объект. Но как бы брошенный. Как бы брошенный, но он охраняется, там что-то строят. У меня знакомый есть там конечно… Я вот, когда он дежурствовал на дежурстве, я выпытываю себе, проход, так сказать, на эту базу. Так сказать, легальный проход, а по сути нельзя…
— Так она закрытая?
— Ну как бы да. Вы знаете, там школьники очень часто лазают и громят так сказать… Из-за этого ЧОПы очень злые и… вот… гоняют. Я помню нелегально туда лазал, по нам вообще стреляли.
— Нифига себе! — я смотрю на него пытаясь разглядеть, рисуется ли он, или серьёзно говорит. Но в этот раз похоже на правду. — А что они если б подстрелили?
— Не, — качает он головой, — они действуют знаете как? Они действуют сначала по инструкции. По инструкции у них три пистолета. Сигнальный, предупредительный и уже пневматический. Сначала предупредительный, сигнальный потом, чтобы предупредить своих собратьев, а потом уже и…
— Но у вас никого не ранили, надеюсь?
— Меня с моим камрадом не ранили, всё хорошо, мы вышли живыми.

И ни тени улыбки даже. Ничего себе, думаю.

— Не стрёмно так лазить?
— Ну, — тянет он, прямо глядя на меня, — я занимаюсь этим порядка уже девять лет, я уже опыта так поднабрался… Страшно конечно, но в этом антураж есть, адреналин в конце концов.
— А если правда вдруг пулю схватите? Стоит оно того?

Тут он как-то особо вдумчиво начинает отвечать:
— Если вдруг… Ну значит, так сказать, судьба. А чего как бы терять? Так хоть полазили. Клёво было. 
— Ну как, — пытаюсь было протестовать я, — Ну там родители…

Однако разговор этот Елисею явно перестаёт нравится и, глядя куда-то вдаль, он брезгливо морщится, а взгляд его тяжелеет:
— Не, это не моя тема совсем. Я из дома срулил в четырнадцать. Мы с моей девушкой тогда начали вместе лазить по заброшкам. А теперь и она в Москву свалила. Тогда бы ещё ну куда ни шло, а щас как бы и совсем терять нечего.

Он замолкает, а на меня вдруг накатывает чувство вины за этот разговор и я спрашиваю нейтральное, пытаясь откатить немного назад:
— А вы фоткаете, когда идёте куда-нибудь? Выкладываете может в сеть?

Он смотрит на меня с укором, наверное раскусив мой манёвр и будто бы говоря: «зачем так грубо-то?», и, выдыхая коротко, отвечает:
— Фотографирую. В Вэ-Ка выкладываем в основном.
И, вновь выпростав из-за спины ладонь для пожатия, добавляет твёрдо:
— Побегу.
— Удачи! — снова жму я его, в этот раз показавшуюся ледяной, руку.

Он кивает, идёт вперед к дому, но замедляется, как в киселе, останавливается и, медленно повернувшись через плечо, проделывает обратно этот же путь, оказываясь снова передо мной, но каким-то другим, с широкой улыбкой и блестящими глазами.
— Берцы просто у тебя, как у неё, понял? Я подумал… — он осекается, глядя в мои непонимающие глаза, и добавляет с усмешкой:
— А, хотя ладно, забей…

И не ожидая никакого ответа, на этот раз легко и резко развернувшись, широко шагает куда-то уже не оборачиваясь.

Правила жизни 1

С разрешения создателей программы публикую здесь первый из уже четырех вышедших сюжетов о наличниках в программе «Правила жизни» на канале Культура!