Рубрика: Россия

Все наличники России

Телевизор сближает семью

— Здравствуйте! А вы случайно не Виктор?
— Я, здравствуйте! — удивленно открывает дверь мужчина.
— Нам про вас рассказала резчица из Кривандино…

Андрей Лисицын, с которым мы поехали за наличниками по восточному Подмосковью, заранее навел справки и мы стучимся в калитку одного из самых резных домов по Шатурскому шоссе уже подготовленными.

— И еще она сказала, что вы дом хотите продать и никак не можете найти покупателя… — продолжает Андрей.
— Нет, нет… — Виктор улыбается, видя наши фотоаппараты и вероятно догадавшись, что мы спрашиваем об этом не из желания купить дом. — Нет-нет… Я живу здесь… Да вы проходите! — и распахивает калитку настежь.

Заходим во двор.
Конечно я уже рассмотрел и дом и наличники с противоположной стороны шоссе, да и через забор уже снял его как мог, но когда переступаешь порог, всё же белая пена деревянных кружев выбивает из под ног почву.

— Этот дом когда строили, дороги здесь не было ещё — улыбаясь нашему замешательству, начинает хозяин, — Она далеко там шла. В тридцатых годах строили…

Виктору лет шестьдесят. Синие спортивные штаны, клетчатая рубашка… Легко представить его равно как инженером, или директором какого-нибудь предприятия так и, скажем, шофёром.

— А вы когда… — собираюсь я с мыслями, — как вы вообще решили украшать дом? Что первое было?
— Где-то с девяностого года. — вмпоминает он. — С девяносто первого года… Вот так вот… Дом-то её дед строил. Бабки. — Он кивает в сторону окна, где сквозь тюль виден размытый силуэт. — Она жива у нас, девяносто два года ей. Не видит и не слышит ничего к сожалению… Девяносто два года…
— А вам, если не секрет, сколько?
— Шестьдесят семь. Вот я двадцать семь лет уже потихоньку дом украшаю выходит. А это… Что начал как… Нравилось мне просто работать с деревом. Рамки сделал. Пойдёмте покажу.

Мы минуем, разуваясь, полутёмные сени и оказываемся в гостиной, откуда навстречу выходит, удивившаяся нашему появлению, женщина. Она здоровается, но смотрит на нашего провожатого укоризненно:

— Здравствуйте. У нас бардак кругом всё, а ты…
— Ну и ладно, — перехватываю я инициативу, — мы остановились пораженные красотой вашего дома! 
— А вы для чего? — чуть теплеет она в голосе.
— Для музея наличников! — улыбаюсь я. — Для красоты в общем.
— А чего тут-то смотреть? Снаружи всё… 

Я собираюсь ответить что-то, но тихие слова Виктора переводят разговор в другое русло:
— Ну тут мебель вся как бы, вся моя мебель…

Только теперь понимаю, что гостиная вся янтарно-деревянная, и резное здесь буквально всё…
— Тоже вы делали?! — показываю я куда-то в пространство комнаты.
— Да, вся мебель моя — скромно подтверждает он, — из дуба. Я из другого мебель не делаю: из сосны там, это всё из дуба… Стол, стулья, это всё моё…
— А можно сфотографировать?

Я почти не сомневаюсь, но всё же решаю переспросить, и Виктор, к моему удовольствию, просто кивает.

Андрей, как и я, первым делом кидается к наличником на внутренней стороне окна:
— Слушай, наличники изнутри — это надо вводить уже такой хэштэг #НаличникиИзнутри !
— Они у меня были под дерево, — расскзывает Виктор, — а сейчас думаю: «Дай попробую золотым! Так, похулиганю!» Ну, ничего вышло. Рамки тоже сам делал, Кресла тоже все мои, это я всё сам делал.
— И что ж, говорю, неужели это всё руками?

Виктор смущенно улыбается:
— Не, ну лобзиком элетрическим конечно.
— Макитовский? — уточняет более подкованый в этих вопросах Андрей
— Макита сгорел, — качает головой Виктор. Сейчас Девольт. Держит. Держит-держит, да. Он дорогой, но я много работы режу…

Они с Андреем что-то ещё общаются про технику, пока я записываю видео и до меня долетает только обрывок фразы:
— …Вот стол вот этот вот, самовар…
— Самовар?! — не верю я ушам своим и подхожу ближе к столу. — Деревянный?
— Да, — с гордостью подтверждает он, — вот этот самовар как будто для чая. Он из дуба!

Виктор смотрит на нас будто бы оправдываясь, ему, вероятно, и лестно такое внимание, и видимо кажется, что мы чересчур удивляемся простым вещам, хотя мы оба ничего подобного конечно нигде не видели.

— Ну это, как бы,— витиевато представляет он самовар, — на самом деле просто мне делать нечего было… Рамки вот эти все для фотографий тоже сам делал. И вот эти вот тарелочки. они из дуба. Ну вот кресло сделал, кресло. Подставку вот делал…
— А у вас прямо здесь мастерская? — доходит до меня.
— Пошли, — улыбнувшись просто поворачивается Виктор к дверям.

Голову берегите! — предупреждает он при входе в мастерскую.

Я наклоняюсь, а когда поднимаю глаза, моему взору открывается самая, наверное, опрятная мастерская, которую только можно представить.
— Ого, — удивляюсь, — у вас тут такой порядок, чистота!
— Ну я ж работаю. — как само собой разумеющееся приводит аргумент Виктор. — Вот станок мой. Станок давно я сделал. Тогда еще ничего не достанешь было. Тут шлифовалка вот. Вот деталь зажимаешь, точишь, хочешь ножки, хочешь — что хочешь…
— Слушайте, а кстати, вы когда начали украшать дом, наличники-то уже были?
— Там ещё было что-то такое… Ну с тридцатого года — шестьдесят лет никто за ними не ухаживал. Там уже ничего почти не было. Некоторые компоненты я восстановил, некоторые сам делал. Где-то фотография у меня еще была, я по этой фотографии и делал. Там и сейчас еще процентов тридцать старого осталось. Процентов тридцать наверное. На той стороне побольше поменял, с этой поменьше. Где солнце было не так ярко, там лучше сохранились. Вот верх закрыт козырьком, там получше. На крыше всё пришлось новое делать: ничего не осталось. 

Я смотрю на мастерскую и понимаю, что не прощу себе, если не воспользуюсь случаем.
— А можно я вас сфотографирую тут? Прям в мастерской?
— Ну давай, — соглашается этот удивительный резчик. И продолжает:
— Я люблю на наличники смотреть. Они как обряжают дом. Он как невеста стоит. Очень красиво становится. 

Потом несколько секунд ждёт, пока пару раз щёлкнет затвор, и переспрашивает:
— Чего, получилось?
— А вот. — показываю на экранчике
— Ну пойдет. Ну ладно пойдет. — И, смеясь, добавляет, — Третий сорт не брак! 

И еще через секунду:
— Ну что вам ещё показать? Баню я тоже сам делал. Баня просторная. 

Пока идём, он рассказывает об узорах:
— Понимаете, у меня где-то есть… Мне книжки дали это… вырезать этим, лазером! Но мне не нравятся там рисунки. Там они неинтересные! Я скажу так, неинтересные. У меня рисунок в исполнении сложный, но в то же время интересный. Я работал в МосЭнерго всю жизнь. По железкам. А вот вечерами, по выходным всё резал. Но у меня рисунок всё-таки такой, насыщенный. А в книгах он рассчитан на поток. Раз-два, чтоб вот такого вот, сложного вот такого вот, там нет. Я сдавал парню на компьютере нарисовать, он говорит это сложно очень! Невозможно. Им выгодно раз-два-три и погнал. А здесь надо постоянно перестраивать композицию, это очень сложно. Вся проблема в пилках, в пилках… Пилки эти, они разные были… Хорошые пилки, они дорогие стали… Они подорожали сильно очень. Вот те, которые мне нужны, они стоят где-то 170 рублей одна пилка.
— А её ненадолго хватает? — переспрашиваю я.
— Ну как работать, — усмехается Виктор. — Это как работать. Она ж всё-таки, пилишь-пилишь, садится. Особенно когда дуб начинаешь резать. Вот на станке обрабатываю дуб, точу. У меня победитовые резцы, но садятся! Быстрей, чем на металле! Приходится править их…

Он открывает дверь бани и тут же минуя носовые рецепторы, куда-то глубоко-глубоко в меня, пробуждая приятные воспоминания, проникает запах прогретого дерева, пара, берёзовых веников, эвкалипта, почему-то лимона…

— Вот баню я сам делал! — с гордостью представляет он, поглаживая пальцами выкрашенную видимо давно и теперь шелушащуюся поверхность доски у двери. Зимой мы на бане, там потолки я высокие сделал. А дети дома. Детям же хочется отдельно. Тем более девчонки, по семнадцать лет! Им надо то, это… Потом интернет этот!

Виктор с негодованием, но смехом показывает на меня, ищущего в этот момент в телефоне фотографию, похожих на украшающие его дом, наличников

— Ну куда же без интернета! — киваю. — Без него никуда!
— Вообще, вот это я удивляюсь: Они лежат — там кровать широкая, — лежат, они общаются через телефон! «Ты пойдешь кушать?», «Иду!». Ей главно даже лень языком повернуть, чтоб спросить! Это вообще… Вот такая ерунда, а!

Мы ещё немного ходим по двору, разглядываем детали резьбы, фотографируем, находим, где на наличниках старые детальки, где новые, а потом, уже перед тем, как попрощаться, Виктор вдруг вспоминает снова про интернет:

— Всё таки — говорит он так, словно разговор об этом и не прерывался на десять минут, — телевизор, он семью сближал всегда! А интернет — он семью разделяет. Разделяет… Вот так вот, чтоб человеческое общение, оно прекращается! Ну три внучки. Ну они меж собой на кровати разговаривают через интернет, а! Ну как это, а!

Такие чудесные дела на белом свете бывают

—…Вот вы, не знаю были там, нет… У нас вот там есть местечко, парк есть, скверик. Там где Дыбенко и наискосок. В том сквере раньше была церковь. У меня была фотография когда-то, но уже нету. И вот была самая красивая церковь. Её построил купец. По-моему Никитин, если я правильно фамилию запомнила. И когда случилась революция, бабушка говорила, что бежали люди с лестницами к этой церкви. А я говорю: «Зачем с лестницами-то?» Мне было лет 10-12 наверное, когда бабушка вот это рассказывала. Она говорит: «Связывали лестницы, приставляли к церкви, чтобы забраться на купол, сорвать золото». Я говорю: «И срывали?!» Она говорит: «Аня, срывали». И вот сейчас её нет. Её вот с землей сравняли, я не знаю в какие годы. Но вот очень долго, до во́семьдесят… восьмого, может, года, лежала плита — видимо она была входным крыльцом. Вот такая, — бабушка разводит руками, — гранитная, примерно метр двадцать может шириной. Метр – метр-двадцать, на два с половиной метра длиной. Было видно, что она истоптанная, то есть, было видно… ну она лежала на поверхности земли. Я когда-то спрашивала, что это такое, мне сказали, что когда-то это была церковь. А потом, по Чернобылю, засыпали всё свежей землей, теперь её нету. То ли её увезли… Но вам, поди, неудобно снизу так на меня, да?

Я стою у окна каменного дома с деревянными наличниками и складными ставнями (это обычное дело для Новозыбкова), а бабушка (по правде говоря, возраст в ней выдаёт только неповоротливый скрипучий голос) вывешивается из окна первого этажа и, продолжая наш разговор, посмеивается:

— А мне так хорошо, навалилась животом на подоконник и лежу с вами болтая на солнышке…

И через паузу, окидывая поверх моей головы, пустую площадь:
— Дом пионеров наш не видали?
— Желтый такой? — вспоминаю я.
— Нет, красно-кирпичное здание, — снисходительно поправляет моя собеседница… Оно не прямоугольное, оно вот такое вот, с тупым углом. — женщина на секунду отрывает руки от ставшего опорой подоконника и показывает тупой угол.
— Красное, с зелеными наличниками? На углу? И светофор там?
— Да, там есть светофор. На площади, где там у нас типография. Ну это теперь типография, а так это дом Абросимовых был. Салом они или бараниной торговали… Но это я не помню точно уже… А напротив светофора маленькая часовенка, не обратили внимания?
— Нет, не заметил даже…
— И вот тут, вот там вот в сквере, там же скверик небольшой, часовенка. Она осталась от той церкви. А перед ней, вот сзади неё, была та богатая красивая церковь. На месте этого сквера. 

Она замолкает, то ли вспоминая что-то ещё, то ли закончив, кивает, улыбаясь, какой-то женщине с ребёнком на другой стороне улицы. Я тоже киваю им из вежливости, в ответ мальчишка, остановившись, машет нам приветливо ладошкой, пока мама не одёргивает его.

Продолжая свои какие-то мысли, смотрящая куда-то вдаль, или скорее внутрь себя, хозяйка дома, задумчиво проговаривает: 
— Ну вот срывали люди золото, кресты всяко, срывали… а теперь они же навешивают… наверное так надо было…

Потом через наполненную летней неспешностью паузу, набрав воздуха и обращаясь уже очевидно ко мне, продолжает:
— Я читала много литературы, прежде чем до церкви дойти. Знаете, так интерес был, она такая художественная, архитектурная… Потому что я по образованию инженер-строитель, мне это интересно. Мне всегда нравилась древесина, работа с ней, как люди работают-строют… И читала, что люди, которые разрушали церкви: срывали купола, кресты сбивали, род их исчезал в трёх поколениях. Причем были приведены родословные с фамилиями!

Я недоверчиво поднимаю глаза на говорящую и она тут же ловит мой скепсис, добавляя к своим словам горячей убеждённости:
— Вы знаете это научное исследование было! Я не помню в каком журнале, тогда я надеялась на память, а теперь мне конечно уже восемьдесят два года я сожалею о том, что я не выписывала… не выписывала… И вот там писалось даже какими заболеваниями болели их дети и какими внуки. И как умирали! Вот уже в поколении внуков была бездетность и психические болезни!

Я ничего не говорю, но наверное думаю очень громко и, кажется, что моя новая знакомая прекрасно это чувствует. Она чуть отодвигается в окне назад, скрещивает на груди, до этого лежащие свободно, руки и продолжает (хотя, может, мне только это кажется) более сухим, чуть даже поучительным тоном:

— У меня была старушка. Она уже умерла недавно. Ну как недавно? Давно… Она на самом деле из Рогово. Это у нас деревня такая есть. У них была церковь большая, которую строил её дед. И вот она говорила: «Революция наступила, — она это помнила по возрасту, — и приехала бригада рабочих сбивать крест с церкви, с купола. У них был большой дом и остановились на ночь у них. И утром встали и бригадир говорит, — а бригада приехала, десять таких мужчин, здоровых таких, молодых, — бригадир говорит: «Мы крест сбивать не будем, уезжаем мы обратно». А у него бригада такая: «Что? Что? Почему? Почему?» А он говорит: «Мне сегодня приснилась Богородица и сказала: «Если они это сделают, собьют церковь, то как бы все умрут, и, — говорит, — как чёрный покров меня накрыл!» Приехала другая бригада, наверное попозже уже, и та бригада сбила, а вот эта отказалась первая, уехала…

Я собираюсь что-то спросить, но мысли не поспевают и бабушка продолжает.

— А ту церковь строили знаете, как интересно? Это достоверный факт, это её дед строил, при её памяти, она мне всё-всё по памяти рассказывала. Значит Рогов — было село растущее, а у них была малюсенькая церковь. А дед был богатым, у него была своя мельница. И он решил — он был церковный староста, — он решил, что надо выстроить побольше церковь. Ну и начали строить. Финансирование им открыли, но финансирование опять на маленькую церковь. И он докладывал свои деньги, чтобы строить то, что он задумал. Но там же как: кто-то что-то услышал, может неправильно понял, а может просто кто-то давно дурной глаз положил. Но вот на него кто-то заявил, его начали таскать по судам. Но поскольку он доказал, что он церковных денег не брал, а еще и свои вкладывал, его отпустили и церковь построили. Но прежде чем заложить фундамент, все собрались в маленькой ещё церкви и священник говорит: «Ну давайте молиться: где ж нам церковь построить, в каком месте?» Ну молились и ждали, что будет, какой сигнал, какое известие? И вот трём вдовам приснился одинаковый сон. И каждая из них приходила и священнику рассказывала, что в определенном месте деревни стоит прям на земле очень много подсвечников и горят очень много свечей. Вот одна пришла так рассказала. Наверное ж он ей сказал: «Пока никому не рассказывай». Другая пришла рассказала. А потом и третья пришла то же самое! И всё на одном месте. Да, и на том самом месте построили церковь….

Я слушал бы и слушал её скрипучий голос, но бабушка видно закончила свой рассказ и добавляет только, делая себя ещё более похожей на древнюю сказительницу:
— Вот такие чудесные дела на белом свете бывают…

И отодвигаясь вглубь окна берётся за створку, не давая мне опомниться, добавляет: 
— Всё, умолкаю, я вас отвлекла от ваших дел…

Такие у нас пироги

…— А музей-то где этот?
— Так в интернете! Вот, держите — протягиваю я, — открытку, тут адрес сайта есть.

Усталая пожилая женщина крутит карточку в руках, смотрит на соседний дом, поднимает глаза на меня:
— А вы откуда будете сами?
— Из Подмосковья, — говорю.
— Как у вас там жизнь в Подмосковье?
— Да ничего жизнь, дочка вот только болеет… — я обычно о себе мало говорю, но тут почему-то сорвалось то, что действительно волнует.
— Что, тяжело болеет?

Она смотрит участливо, понимающе, но я осекаю себя: не нагружать же её всей предысторией…

— Тяжело, — киваю. — Давно уже. Два года лечимся…
— Ой, дай Бог вам сил… — вздыхает она. — У меня внуки тоже болеют, мы здесь в Рыбинске вообще нормальных врачей не нашли…

Она замолкает надолго и я уже думаю было спросить про наличники, когда она вдруг начинает говорить о своем, причём словно преодолевая что-то: сперва осторожно, медленно, но с каждым словом всё наливая и наливая свои слова силой и какой-то злостью…
— …Мы ездили сначала сюда, потом в Ярославль лечиться… Вот не поверите, такое ощущение, что врачи дебильные! Дебильные врачи! Говорят: «Мало получаем…», да за это, такую работу вообще не стоит платить. Не хочешь — лучше уйди, уступи другим места. В них же самого главного нет — доброты никакой! Такого простого — доброты! Загубили с малолетства детей. Сейчас сыну в Москву ездить приходится. Хорошо мы с отцом рядом, хорошо Москва рядом. А как с Урала я вообще не знаю… Это внуки у меня с носами, от носов-то все болезни и воспаление лёгких… То есть туда все болезни приходят! Нос-то надо было выявить, какой именно микроб, какая бактерия, надо к этой бактерии подбирать лекарство, а не какие-либо! То есть вот дали антибиотик, он не помогает!

Она прерывает вдруг сама себя, отмахивается от чего-то перед лицом, словно от невидимой мне мошкары, и втрое тише предыдущих слов, едва слышно поясняет:

— …мухи у меня от лука. Тут за стеной лук. Я перебираю-перебираю, он всё равно гниёт.

И включив снова прежнюю мощь и громкость, она продолжает, как и не прерывалась:
— Вот. И в общем, короче говоря: одни не помогают, организм травят, иммунную систему убивают, уже перестали в Ярославль ездить. Уже сил никаких нет. Дебилы. Один антибиотик, потом второй, третий! Потом кровь, говорят плохая. Но выписали. Я приезжаю вечером. У одного тридцать семь, у другого вообще… Это что, говорю? Это здоровые дети? Выписали! Пошла ругаться. Осмотрели. Воспаление лёгких, конечно! Это хорошо у сына кореш — водителем на скорой, он договорился в Москву перевезти, в этот… Там положили. Деньги… Я не знаю сколько… «Как бы» не знаю… Мне сын не говорит даже. Отцу сказал по секрету. Только чтоб положить — занеси двести тысяч! А как не сказать, откуда у него такие деньги? Он восемь лет пашет, я вижу как пашет, старается, а ему не повышают. У него зарплата с гулькин нос… Ну мы с отцом, там-тут зажались, заняли… Ну дай Бог, чтоб в Москве вашей хоть помогли. Серёжке-то маленькому четыре годика всего. Это хорошо что Маша у него — невестка — щепетильна, не то что другие: плюнут так, вроде и ничего. Она там их строит, у неё там в Москве тоже какие-то друзья… А Серёжка день ото дня всё хуже и хуже: чего-то там красные тельца, они должны определенной формы… Бывают они меньшей формы, как она мне пояснила, другой раз большей формы, так вот они у неё ненормальные… А ему четыре только! Тут у старшего ещё что-то начинается. Так что… я вот это знаю, что это такое, и как вот… Всё именно дело во врачах! Я честно говорю… Всё дело во врачах…

Женщина вздыхает, смотрит на меня устало.

Пока она говорила, мы оба — сначала она, потом и я — опустились на лавку у её забора. Теперь она сидит слева от меня вытянув ноги в высоких сапогах и смотрит на меня сбоку. Я тоже вытягиваюсь. Ноги гудят… «День, — считаю я в уме, — десятый в дороге… Завтра наконец-то домой…»

— Ну вы не вините меня, что я так на вас спустила… — извиняется она, — Тревожно мне… У вас-то как заработки в Москве, ничего?
— Да по разному. — пожимаю я плечами, — Я ж фотограф: у меня-то как потопаешь, так и полопаешь.
— А у нас-то ведь вообще… И пенсии очень маленькие, у меня-то ещё вот девять триста… Вот, как говорится, за счет троих детей, мне вот к пенсии семьсот пятьдесят рублей добавили! Да мужу по инвалидности ещё триста пятьдесят.

Она замолкает, глядя в даль и о чём-то думая. Молчу и я. Что ж тут сказать? Что я наверное с другой планеты и вообще не понимаю, как на 9300 можно прожить месяц? Что в этой поездке за десять дней на один только бензин ушла уже двадцатка? Мысли травят душу, вечерняя тишина минута за минутой прожигает дыру в нашем разговоре грозя его прервать его окончательно, но женщина вдруг снова тревожно глядит на меня:

— Вы голосовать пойдёте?
Я едва не начинаю улыбаться смене темы, но взглянув в её серьёзные глаза, давлю неуместную весёлость и отвечаю честно:
— Нет, я в отъезде буду. И ещё не знаю где.
— Нельзя так. — качает она головой укоризненно. — Знаешь, — от волнения она даже переходит на ты, — нельзя так. Вы молодые, вам тут жить. Надо на выборы идти. Сейчас вот многие ругают Путина. А я вот… ты не жил в наше время. Сейчас всё-таки очень хорошо живётся по сравнению… Сходи проголосуй. Тебе разве лучше, чтобы как на Украине бы было?
— Ну почему именно, как там? — удивляюсь я искренне.
— Ну подожди, нас Америка к чему ведёт-то? Путин пришел, у нас в городе рэкет был, незнамо чего было. Вот у нас в городе, я знаю что, в девяностые годы было… убивали и всё. Бардак был. Он пришел не то, что на ноль, он минус нуля пришел. Все заводы, всё было распродано. Всё захвачено. Он многие их обратно отжал. Вот посмотри завод Сатурн он отжал. Он отжал завод. Завод у нас работает нормально. А что говорят, что работы нету, так это молодежь! Молодежь-молодежь! Она не хочет за такие деньги работать! Молодежь ходит у нас тут, наркоши одни. Вот и вся молодёжь! Она не хочет! Ей мало этих денег! А мы работали как? Мы-то работали, дак пенсию ещё родители по полгода не получали. Сейчас плохо ли, худо, но вот тебе пенсия без задержки! Всё равно мы крутимся-вертимся, всё равно на эту пенсию живём! Мои дети — стояли в магазине за мандаринами! Как говорится целый день из-за двух килограммов! Молока не было! У меня дети — четыре часа за тремя литрами молока! Вы там, москвичи, так не жили, а мы вот так жили. Нет, просто, я тебе говорю, надо идти голосовать. Кроме Путина сейчас нашу-то страну, кому она нужна ещё?… Конечно, денег нет, кругом санкции, но неоткуда Путину взять, вытащить этих денег… Неоткуда… хоть как… Вон говорят сейчас, что этот ворует, тот ворует… Я не знаю где не воруют деньги? Везде все воруют. Кого ни поставь к власти, все смотрят, как это урвать для себя… Но Путину должное надо отдать… Вооружение посмотри! Как говорится, за страну даже гордость берет, ей-богу! Вот если б тогда ещё Путин стал вместо Горбача, вот тогда бы он был! Страна была бы совсем другая!

Голос её снова наливается мощью, а глаза блестят.
— Посмотри какие санкции, ведь не дают просто-напросто работать. Всё кругом, всех обкладывают!

Обсуждать санкции, надо признать, совсем не мой конёк. Сыры мы ещё прочувствовали: один из любимых пропал, другой всё ещё продаётся, но теперь зовётся армянским и стоит в три раза дороже. В остальном… 
— А что, — говорю, — и в Рыбинске?
— Ну вот смотри, — она пододвигается ко мне, активно жестикулируя и чертя пальцами на лавке какую-то схему, — вот завод был вместе с американцами, газовых турбин. Так его закрыли, из-за того, что продали в Крым турбины. Одно закрывают, другое закрывают! Они ж не против закона продали! Они ж не напрямую продали: сначала одним, потом другим, только потом в Крым! Ну и что! Что тут такого? Вот я купила, она мне не нужна, я могу кому угодно продать! Я не знаю, но дело-то в том, что всё равно… сейчас как говорится новый завод строится. Буду протезы делать медицинские. Я не знаю, всё равно как-то… Ну не бывает же, чтоб сразу же, чтоб встал у власти и всё наладил!… Жирик орет как ненормальный… Коммунисты — глядь, за рубежом: как лежали у него там золото, так и лежат! Как его не сняли с выборов, я не понимаю! Что, его что ли к власти? А? Вон пенсионеры говорят: «Он нас облапошил, деньги с нас снял и это…» Все лезут, все лезут… А эту придурошную-то? Надо же пошла туда, в Америку поехала! Меня зло берет! Чего туда ехать-то в Америку, кому лизать? Да ей наверняка деньги там давали! Не так же просто туда поехала! «Надо Крым отдать обратно!» Как можно Крым отдать, когда америкосы там сразу базы настроят? Шутка а? Такое ляпнуть! 

…Мы сидим на деревянной лавке где-то на окраине Рыбинске, но мысленно я поднимаюсь над этим местом всё выше, наблюдая, как Ярославская область тёмной простынёй лесов сливается с Костромской, а где-то там, дальше-дальше, стоит затерянный, оранжевым волшебным тёплым светом, обдающий летящий кругом снег, терем… Ещё, где-то слева, легко представить, там, по воде проходит граница с областью Тверской, а дальше, такие же эфемерные, нарисованные только на картах, какие-то другие далёкие границы, над которыми прямо сейчас, не ведая ничего об этих преградах, летят какие-нибудь полярные гуси… скачут, как называл белок, встреченный утром мужик, «векши», бегают собаки… Из окна дома напротив порывом ветра доносится «…Всё за 77 рублей! Фикспрайс!»

Меня тянет на землю голос моей собеседницы.
…— Это всё распад наших правителей, от Хруща ведет от придурка: он гонку вооружений запустил и Союз развалил. Всё развалил. Спасибо Путину, вовремя взял Крым. Как не говори, всё равно молодец. Ругают его ругают, но он много чё сделал, умница. В магазин придешь — всё по крайней мере купишь. Конечно про качество я не говорю. Про качество… Но по крайней мере всё можно купить, не то, что как вот раньше, очереди стояли, ничего было не взять. Кошмарно. По талонам давали. И конфеты давали и одно и другое давали. Помнишь?
— Помню, — киваю я. Хотя, что я помню? Мне в 91-м одиннадцать всего было… Ничего я не помню…
— Хорошо, что я работала в ателье, девчонки из магазина, приходили к нам шиться, у меня по крайней мере, у моих детей всё было! Коробками! Упаковками! Но за счёт чего они это всё видели? Без связей, как бы мы тогда выжили? Так бы ничего не видели! А так: и сухари, и печенья, и пряники, и неженка, всё было! Так что вот! Голосовать не за кого, только за Путина. Надо идти, надо…

Хозяйка дома замолкает выговорившись. Какое-то время мы оба молчим опустошенные, затем я встаю, только теперь вдруг почувствовав, как устал за этот длиннющий день и за всю эту поездку.
— Спасибо вам, — говорю. Хорошо тут у вас. Поеду…

Женщина, приземлённая со своих орбит звуком моего голоса, завершает свою речь:

— Ванга давно уже сказала: «Придет маленький белобрысенький и страны к России все повернутся, а Америка должна уйти под воду». А вот поднимается уровень воды-то. Ну в общем, короче говоря, такие у нас пироги…

Сплошная история

— …Ой, у нас тут вся улица сплошная история! Она раньше, до того, как Ленина стала, называлась… Не Купеческая, а как же… Дворянская! Тут жили богачи. У нас тут вот батюшка жил. Вот эти два дома, — Она показывает на соседние, — там жили два брата, они занимались мясом. Вот здесь были ворота и вот двор их был вот оттуда (женщина показывает куда-то влево) аж до следующей улицы! Представляете! И ворота были вот здесь. И наш дом на их земле стоял.
— А ворота тоже были деревянные? — уже представляю я.
— Не, ворота каменные. У нас бабушка, моя соседка, она мне это рассказывала. Она старенькая, как раз захватила их отъезд. Её муж был племянник этим людям. Батюшке. И вот она мне рассказывала, что вот тут такие богатые все жили.
— А я смотрю, что у вас тут один дом другого краше!
— Да-да, вот они все старинные, да. Только вот уж обдирают, вот эти ломают штучки… — она показывает на резной карниз под крышей, на фасад, — Мне прям жалко, как их обдирают.. У меня тут тоже было, соседи все ободрали. Им красить неохота было.

Несколько секунд мы вместе смотрим на дом, я ищу места, где соседи могли бы пообломать резьбу, но, как ни странно, не нахожу. Да и трудно в это поверить: ведь не специально же со злым умыслом они стремянку подтаскивают к стене, чтоб оторвать кусок резьбы под крышей! А на уровне глаз таких фрагментов, чтоб можно было сломать, почти нет.
Потом она вдруг, словно переключившись, добавляет:

— А наш дом часто так-то фотографируют. 
— Неудивительно! — хватаюсь и я за повод сменить тему. — Слушайте, а почему у вас так трубу поставили?!
— Какую трубу?— непонимающе смотрит она на меня.
— Ну газовую. Здесь же раньше наверное крыльцо вообще было?
— Я не знаю. Мы когда купили этот дом… Здесь раньше ж вход был, мы купили уже вот так было… Ну газ мы сами проводили. А там внутри стена просто… Там дедушка тут жил, он заделал эту дверь, как бы стеной, и всё: там спальня у нас сейчас.
— Ого, то есть за дверью стена?
— Да. И спальня. Ну а раньше тут длинный коридор был, он так разделил там, как на две комнаты. А трубу это мы уже потом так заказывали, чтоб здесь именно.
— То есть как, можно было по любому сделать? И выше и ниже окон?! — удивлению моему нет предела: большинство окон домов здесь в Новохопёрске (да и во многих других городах — Борисоглебске, Поворине) пересечены жёлтой газовой трубой прямо поперёк! А тут вдруг оказывается, что можно было сделать и по другому!
— Можно. — кивает она. — Как проходило по окнам, — тут женщина показывает на соседние здания, — это государство протянуло. А мы платили лично сами. Потому что им всё равно как. Им конечно, как провёл, так и хорошо. Некоторые конечно тоже сами платили за так же, просто из того, что если вниз трубу или вверх окна уводить, то так-то ведь дороже выходит. А там подешевле, так что может кто-то и так сам. Но там проводило государство, поэтому… так что вот так…

На некоторое время хозяйка замолкает, критически осматривает дом уперев руки в бока. 

День вообще тихий, да и машин здесь почти нет, но прямо над нами в ветках деревьев с трескотнёй носятся какие-то мелкие птички, создавая какую-то суету и, невольно, почему-то, поднимая настроения…

— Там надо подделать, тут вон, видите падает… Уже всё просто от времени… Да… — потом, вспомнив, что разговор начинался с описания ворот, она продолжает, — вот здесь столбы были. Тут вот посередине. Трактором ломали, вообще не могли сломать. Столб когда падал, кладка держалась, кирпичи на куски ломались!
— Вот это да! — представляю я. — А не было желания сохранить?
— Да нет, уже нет. Уже так, наверное не сделают. Кто теперь? Мастеров нет.

Женщина вздыхает и добавляет задумчиво:
— Мастеров нет… Рукастых таких нет… Уже нет мастеров таких…
Потом вздрагивает и опять возвращается к началу разговора:
— И вот они там, эти два брата, бабушка рассказывала, говорит: «молодые были, неуклюжие, неженатые, и занимались мясом». Ну продавали мясо. Внизу — они жили там на… Короче внизу в подвале у них там крюки такие на потолках, и мясо вешали на крюки. И жили там рабочие у них, ну служащие там… А сами братья жили там наверху: один брат, и на том этаже — второй. Потом, когда Революция случилась, они уехали оставили вот всё племяннику, и этой бабушке. Только тут же не как у нас земли было, её кулачили потом. Вот смотри, — мы отходим чуть подальше от дома, она показывает на дом в стороне — вот этот дом, там сейчас все брошено, люди уехали, это всё была территория этих братьев… И то — теперь она показывает в переулок, вглубь улицы, —  всё это было вот тоже ихнее. Это вот наш двор, отсюда и до сирени. А это вот теперь соседи, этот двор, тоже ещё оставили бабушке, нас уже потом отрезали, а изначально двор был вон аж до той желтой трубы. 

Я высматриваю трубу, соображаю, что до неё, наверное метров двести, женщина продложает:
— Вся это была ихняя земля… потом вот её раскулачили, это у ней всё поотрезали и вот до сирени это ей оставили. Потом заставляли тут деревья сажать, тут ничего тогда ещё не было. 
— А зачем деревья сажать? — не пойму я.
— Ну не знаю, это советская власть уж. Уже потом. Зачем-то было надо. Но её, бабушку эту, не сослали хоть, она тут так и жила. Мы тот тут тридцать лет всего, она мне много чего рассказывала. Интересно! Вот в том доме — она поворачивается спиной к своему, —  доктор жил. Вот этот — детский садик потом у нас был, до этого это было женская гимназия. 
— А сейчас детский сад? — переспрашиваю я, не видя, неизбежных в таком случае, ярких качелей или чего-либо подобного.
— Был детский сад, а сейчас соцзащиту перенесли сюда. А раньше она в доме врача находилась, только он теперь разрушается…
— О, белое красивое здание с трещиной? Я кажется видел!
— Да, там… Там тоже доктор жил. Вообще красивый, да… Там тоже всё его было… Вам тут раздолье конечно, у нас вся улица сплошная история… Сплошная история… Да… теперь у нас тут только то и есть, что одна история…

Шутка нешто

…— А вы нас в газету…? — женщина распахивает калитку так резко, что та бьёт по почтовому ящику справа, и он, жалобно скрипнув, едва не срывается с забора.
— Нет… — стараюсь улыбаться я дружелюбнее обычного, отвечая на её недовольный тон, — Здравствуйте! Я для музея наличников снимаю!
И глядя в её, полное непонимания, лицо, добавляю, покачивая камерой:
— Я наличники сфотографировал! Хороши они у вас!
— А… — она замирает, глядя на меня странно. — Так что, нас расселять-то будут, или как?!

Я пожимаю плечами, хотя она явно ждёт другого ответа:
— Чего не знаю, того не знаю…

Я хочу добавить, что просто не местный, что о расселении лучше бы спросить в администрации или ещё где-то, что… да много что ещё… Но женщина, выдав неопределенное «Ааа…» уже с досадой отворачивается, уходя, но продолжая тем не менее говорить довольно громко:
— Что ж такое, шутка нешто, столько лет людей завтраками елозить! Кого не спросишь — «не знаю, я не знаю!». Пытают они вас там что ли, чтоб вы только не рассказывали?!

…

PS На фотографии не тот дом, у которого произошёл этот диалог.

Что останется

…— А как резчика звали?
— Дядя Степан. Степан Выбу его звали…

Редкий случай: смурной мужик, напористо выглянувший из калитки, явно намереваясь разобраться с непрошеным гостем, оказался разговорчивым, сказал, что не знает истории дома этого, но вспомнил о резчике, который украшал здесь дома в советское время.

— Выбу? Фамилия такая?
— Не.. Это прозвище навроде. Соседа дочка хотела про деда Степана доклад сделать, искала фамилию его. А никто не помнит. Родни его нет: брат на фронте погиб, сам он не женился. Так никто фамилию не вспомнил. Он любитель до этого дела был… — хозяин характерным хлёстким жестом прокладывает тыльную сторону ладони к шее, но всё равно уточняет,— Ну по части выпить. Ну. Такой был дед… с причудью: заходит, говорят, в гости с двумя рюмками, ставил на стол четвертинку и эта… ну как бы, знаешь, предлагал: «Выпить будешь?» А если отказывались — (ну сам знаешь, чего, он утром может зайдет) — а если отказывешься, он сам просто выпивал. Наливал себе и сам — хоп!

Тут он делает паузу, показывая, как опрокидывал в себя рюмку резчик с забытой фамилией.

— Но! — словно вдогонку, улыбаясь дополняет вдруг мой собеседник, — после каждой рюмашки снова приглашал хозяев дома присоединиться…
— А чего его не выгоняли? — не пойму я. — Нет… Ну старый человек, чего? И… Эээ… ты не жил в деревне… Это ж дядя Степан, его все знали! Он же резчик был, и если вдруг починить чего… К тому же он никогда не учинял такого… Но ты слушай, не сбивай, я сам собьюсь: он после каждой рюмки снова своё: «Выпить будешь?» Пока уже двух слов связать не может. Напивался, что только «Вы… бу…» говорил. Так его звали «Выбу». А фамилию никто не знает.

Он замолкает, я замечаю, что за рассказом пальцы его нащупали наполовину выкрученный из дверной ручки саморез и теперь, сжимая его, он пытается без отвёртки затянуть его назад.

— А он давно умер? — возвращаюсь я мысленно к истории о резчике.
— Давно… — односложно отвечает он, прикладывая силы к тому, чтоб ввернуть ржавый шуруп в потемневшее от влаги дерево. — В восьмидесятых ещё.
— Ну так в архивах городских же фамилия наверное же есть?
— Хе! Наверное «была», ты хотел сказать. Сгорел архив, ещё в девяностые сгорел.
— Ну что-то же осталось? — не унимаюсь я.

Мужик, собираясь с мыслями, некоторое время молчит, выпрямляется, недовольно брямкает недозакрученной ручкой калитки, наконец, поднимая глаза негромко отвечает:
— Что-то да осталось… Ну вот наличников по городу и осталось сколько-то. А чего от нас от всех останется?

Я пожимаю плечами, не зная что и сказать.

— Ну вот. — завершает он и закрывает калитку.

Купи себе тополя

…А, наличники! — прищурившись понимающе переспрашивает, вышедший из ворот, посмотреть, что это я тут делаю, мужик. — Это ерунда всё. Вот смотри где наличники хорошие, там ещё много… Это вам ехать надо. Я тебе скажу, куда ехать тебе надо, запиши: Гавпосадский район, посёлок Петровский, там село Морозово есть. А ты занимаешься этим, древесиной этой, да?
— О, подождите, правда запишу! — киваю на последний вопрос, я, даже не удивляясь, скорости его перехода на «ты».
Пока достаю телефон, пока активирую, пока подмёрзшими пальцами вбиваю «Мо-ро-зо-во», хозяин дома уже продолжает.

Говорит он с характерным ивановским удивительным акцентом, делающим почти бессмысленным понятие «безударные гласные», так как практически любой гласный в речи становится ударным. Вот если вы гадаете на какой слог падает ударение в названии города Тейково, то не гадайте: на все. Тут так. 
Так вот хозяин продолжает: — Там или Ганшино… Ганшино, Морозово, увидишь там за Нерлью. А чё ты этой-то увлёкся темой?
— Ну так интересно же, — машинально отвечаю, продолжая вписывать незнакомые топонимы в блокнот, — чем вот, скажем, Тейково от других городов отличается. Это ж история, всё! А-то туристы приедут, что им рассказать? Вот ищу, кто резчик был, какие еще виды наличников тут остались… 
— Да вон в Домотканово ко мне в деревню езжай, там их куча великая!
— Так я ещё здесь не снял… — улыбаюсь я и дополняю записи в блокноте.
— Да бросай ты, — раздражённо перебивает он, — здесь это пятидесятые годы, всё новое. Пятьдесят четвертый год, пятьдесят восьмой… Старого не найдёшь ничего. А вот в Домотканове-то это, там этого добра… У меня вот дом там… Ну я-то свои уже выбросил конечно…
— А что ж вы так? — удивляюсь я: странно слышать такое от человека, который сам только что рассказывал, о ценности тех наличников. — Да вот я матери дом делал, — он машет рукой назад, видимо на дом, у которого мы стоим, — вон соседу отдал, вон поди у него голубые окна, вон там вон… Они вот с пятьдесят четвертого… Но они тут все одно! Стиль-то он один и тот же! А в Домотканове там они такие… Крылышками такими вот сделаны… И вот кстати там в Ганшине, в тех деревнях, там немного другой стиль, такой… Ну, как бы это тебе описать… — он смотрит по сторонам, явно выискивая на окрестных домах наличники, примеряя их на свой рассказ о тех, ганшинских. — У меня плакат с есть! — решаю я помочь, — сможете показать, на какие похоже?
Он кивает, я сбрасываю рюкзак, и через полминуты мы раскладываем на лавке изрядно смятый плакат с полусотней фотографией наличников со всей страны. 
— Вот такие вот в Ганшине. — почти сразу ставит палец на калужские мой собеседник. — Вот такие точно… — Это калужские вообще! — недоверчиво усмехаюсь я, гадая, что же там на самом деле: «тоже белые» или правда что-то похожее? Вряд ли конечно, но всяко бывает…
— Ин-те-рес-но… — растягивает слоги мой собеседник и смотрит на меня с удивлением, — А чё ты этим увлёкся?
— Ну это я для виртуального музея наличников я снимаю. Книгу о них пишу!
— Ну книгу, музей, а потом куда это всё? — Ну вот в интернет. О них же никто ничего… — Не знает ни чёрта. Вот я хотел сказать… — и вдруг без передышки, — Как зовут-то? — он снова, как в начале встречи, протягивает ладонь.
— Иван.
— Меня Володя. 
Мы снова обмениваемся рукопожатиями, я замечаю, какая широкая и сухая у него ладонь, и как уверенно, крепко жмёт он руку. — Я чё вспомнил-то, — продолжает он — там вот в Ганшине жил один человек… Я почему про него так, про это Ганшино… Мы там строили один дом, один объект, и там ходили, там знаешь дома с какого года? Короче Петровская эпоха!
— Триста лет? — недоумеваю я. — Да! — кивает он, — Петровская эпоха. Там старый ярославский тракт проходил, который сзади Суздаля. И он не с этой стороны Нерли был, а с той. Вот он шел… Там плотину переедешь… Тут недалёко, 25-30 километров. А ты ехал со стороны Суздаля?
— Я из Кольчугино вроде ехал.
— А! Ну так той дорогой! Вот там старые… — Меня там запугали, — смеюсь я, — что в деревню не езжай, в лес не ходи: кругом ракетные войска стоят! — Да у нас они везде тут стоят! — фыркает он. — Ты вот сейчас поедешь, тут двадцать кило́метров, у них учения опять сейчас, так там Ярсы стоят. Мы тут вообще живём знаешь как: дорогу перекрыли — всё писец, не ездим никуда. Стоим.
— А одна дорога тут? Не выехать даже из города, получается?
— А они перекрывают весь регион. Хлоп, его закрыли и всё, никуда не едешь. На скорой только если или на кладбище. Но это недолго обычно: дня три, бывает четыре. 

Я пытаюсь сообразить, что я буду делать, если вдруг сейчас случится этот «хлоп», но Володя не даёт времени на размышления:

— Ты сувениры-то местные уже купил?
— Нет, я ж только в общем в город заехал. А какие тут есть кстати?
— Да ты чё! — игнорирует он мой вопрос, — Вон заедь в любой торговый центр, купи себе Ярс или То́поля! Там будет такие модельки: «Тейково-Ярс»! Ты ж где такую еще купишь? Вот то, что по Москве ездиит на параде, вот эта мандула ездит здесь, по этой вот улице, пятьдесят метров отсюда. Вот сейчас через реку переедешь там будет торговый центр, на второй этаж поднимайся, там палатка будет слева… Справа! Назад идёшь — слева, а так… Да ты чего! Ко мне родня приезжала, я всех тут веду… Там парень работает такой же замороченный, как ты, на сувенирах для туристов. Ну чтоб вот это всё. Вот он модельки эти продаёт там. Там с ним поговорить можно. Давай-давай, езжай, успеешь ещё до обеда!

Выставка в Киржаче

Пишут мне два года назад примерно в это самое время:
— Иван, 28 января в Киржаче открывается первый музей наличника! Будет праздник: «День наличника», и мы надеемся, он станет ежегодным! Может быть у вас есть возможность с выставкой приехать по такому случаю? 

«Ну как такое пропустишь?!» — думаю.
— Конечно приеду! И выставку привезу!

Приезжаю.
Для экспозиции мне отводят выставочный зал, и народу, против опасений, действительно много!

Часам к трём ажиотаж спадает, и как раз тогда в зал под руку входит пара: женщина лет семидесяти и мужчина лет на двадцать наверное постарше, в тёмных очках. Он опирается на женскую руку, видно, что женщина — что-то вроде провожатого, ведёт его. Они проходят вдоль стен с фотографиями негромко беседуя, обсуждая что-то. Я не прислушиваюсь, подключаюсь лишь когда женщина обращается с просьбой рассказать.

— Он резчик по дереву, и наличники раньше делал. И сам придумывал узоры для них! — С гордостью представляет она своего спутника. А я — социальный работник. Я обслуживаю его. Семь лет как жена умерла, и вот стал как он беспомощный, слепым стал, я обслуживаю его. Вот он слепым — у него столько вырезанного дома! Этсамое, доски, веретено, еще что-то…
— Художественная резьба по дереву.  — негромко, с достоинством поддерживает разговор мужчина. В музее три экспоната — нашего района — моих.
— Нашим бабушкам когда дают задание, чтоб мы что-нибудь (Владимирская область) сделали — он скворечников сделал нам! Четыре!

Ничего не понимаю. Резчик? Незрячий!? Скворечники?!

— Это уже сейчас, когда зрение…?! — переспрашиваю я их невпопад.
— Ну конечно! — возбужденно жестикулирует женщина. — Ой, мы с ним идем выбирать, материал нужен вот резать, вы представляете, нужен материал. Идём, спрашиваем: «Вот тут лежат? Я ему всё показываю, а он наощупь выбирает — какой длины, влажности, чего ещё… Потом когда ему выпиливать, тоже надо показывать. Надо ему этсамое, всё равно…

Женщина эта, мне кажется, так говорила бы и говорила, но мужчина её перебивает:

— Ой это сейчас это… хвалит, а то — ругается: то палец поврежу, то это… А скворечник  да-да-да-да…  — отчитав спутницу, он поворачивается ко мне, поясняя, — Я делал долблёнку. Мне принесли липовых этих, чураков таких… Я их просверлил длинным сверлом, потом стамесками уширил, лето́к этот вырезал, пол, потолок, крышу, всё… 

Тут снова включается женщина. Чувствуется, что по части говорения она берёт верх:
— Там во дворе выставлен скворечник, у меня внучка приехала: «Ой баба, чего ты не показала-то! Смотри какой скворечник! — он на улице как кормушка для это…

Но и он не сдаётся: перехватывает инициативу на первом же её вдохе:
— У меня кормушка сделана так: верх — купола. Церковные. Значит три центральные… Там купол, крыша такая, значит всё в алюминии, всё резное сделано. И на прутиках это, площадка. Туда корм птицам. И на балконе он у меня стоит.

Тут, не желая перебивать, но всё же не в силах сдержать ремарку, женщина наклоняется ко мне и громким шепотом добавляет:
— К нему соседи приходят, как раньше, кто чего — заказы делают. Думают, он видит! Вот. А он всё в слепую!

— А синицам  — мужчина делает вид, что его никто не прерывал, — я сделал кормушку-карусель такую… Это только для синиц. Значит прямоугольная такая рамка делается, в центре ось, эту ось во что-то деревянное надо воткнуть… Так? А на крайних этих загибах, там еще маленькие рамки такие сделаны. Тоже они вращаются. То есть большая рамка вращается, а на торцах — маленькие рамки. К маленьким рамкам приделал гардинные прищепки такие. Кусочек сала отрезаешь, этой прищепкой — раз!

Я пытаюсь представить, но выходит плоховато…
— А почему такое только для синиц? — уточняю.
— А! — радуется очевидному вопросу мужчина, — Так на подвижной этой, основе, только синица может сидеть! Никто не может, ни одна птица, только синица может! И вот значит слетаются! Я повешу… — он осекается, но через секунду находит нужные слова, — Ну сейчас-то вот сын уже вешает сало-то им. Ну вот они значит зацепятся. Если две — то переворачиваются, но не улетают! Вниз крутятся! А если вот их стая прилетит — три или четыре, они все садятся, и друг-друга катают! Вот потеха!
— Ну вы приходите посмотреть, это сфотографировать можно, он всегда дома! И посмо́трите! — снова подключается женщина.

Я обещаю, что непременно буду, хотя и понимаю, что сегодня точно не получится, потому что темнеет, а назавтра я уже должен быть в Москве… И вдруг вспоминаю начало разговора:
— Постойте, вы же про наличники говорили! Как вы сказали? Вы узоры наличникам сами придумывали?
— Ну да. Журналы всякие смотрел! Подборки… — начинает рассказ этот удивительный человек, — у меня много литературы было по резьбе по дереву… Там части брал, тут… Потом глядел, как соединить, чтобы хорошо было…

Но не менее удивительная женщина не даёт ему завершить повествования:
— Он вообще, знаете, бывший партийный работник! Бывший партийный работник, да… Но вот находил видимо в этом… А мы с ним начинали работу вместе в Комсомоле. С шестьдесят первого года вместе работали! И как судьба соединила — и вдруг я соцработник! И у нас сейчас все думают: ой чего он тут делает на выставке! Я его привела, он получил на две недели наслаждения! 

Краем глаза я смотрю на мужчину: чуть наклонив голову, он внимательно слушает, а при этих её словах хмурится, но всё же кивает… Дослушав, прибавляет к её приглашению своё:

Вы приходите в гости-то непременно, это всё видеть надо!
— Я планирую! — радостно надеюсь я. — Прямо сейчас к сожалению не получится, я тут до вечера на выставке, но я же ещё приеду в Киржач непременно!
— Мне бы только не помереть от старости! — пожимая на прощание руку, просто замечает снова этот человек.

…
На том и расстаёмся.
В следующем, 2018-м в Киржач я, увы, так ни разу и не съездил: не сложилось. Да и день наличника (хоть в этом и есть что-то очень символическое но,) всё-таки жаль, что совпадает и с моим днём рождения…. 

А Валентина Александровича Ананьева (так звали этого человека), как я узнал сегодня, не стало в том же 2017-м году, вскоре после нашей с ним встречи.
⠀
PS А фотографии из Никифорово — деревни близ Киржача.

В аптеку ходила

…— Это вы старинные дома снимаете? — окликает чей-то сиплый голос.
— А он старинный? — переспрашиваю автоматически и оборачиваюсь.

В трёх шагах, разглядывая меня с интересом, стоит девочка лет десяти-двенадцати. Круглое лицо, румяные щёки, сбившиеся светлые волосы, серый простой пуховик, в одной руке вязаная голубая шапка, а в другой ветка, которой она лениво рисует что-то на снегу. «Из школы, — улыбаясь, решаю я — идёт. С заходом, поди, на горку». День солнечный, морозный. Глаза болят уже смотреть на эту синеву. Но на горке сейчас, мне кажется, самое то.

— Ну это у моей мамы лучше спросите, ну. — Прерывает школьница мои размышления. (Голос у неё действительно хриплый, как часто бывает у детей, проведших несколько часов на морозе)
— А мама знает? — поднимаю брови я.
— Пфф… — фыркает она, — Так это её мужчины дом.

Я оглядываю рыжий, с тремя зелеными наличниками, небольшой дом, годов, судя по доскам, пятидесятых, замечаю, что одно из стёкол разбито, а, кроме кошачьих, следов сквозь сугробы к нему, никаких и нет.
— Так он не живет тут? — решаю я уточнить.
Но собеседница моя закатывает вдруг глаза и отвечает вопросом на вопрос.
— А я знаю, он тут живёт-нет? Он тока недавно освободился. Из этой… Из тюрьмы там. Ну он жил чуть-чуть у нас, а потом тут…
И замолкает увлечённая протыканием сугроба палкой.

— А чего он в тюрьму-то попал… — осторожно спрашиваю я.
Но девочка пожимает плечами, что, мол не знает.
— Так просто, что ль, забрали? — срывается у меня неуместная шутка, но для девочки она, напротив, становится причиной заливистого смеха, после которого, едва не утирая слезы она поясняет:
— Он не рассказывает же: а вдруг с ним общаться не будут потом. Может он убил.
— Что реально? — удивляюсь я.
— Вы смешной! — неожиданно заключает она фыркая. — Нет конечно. Он же два года всего сидел. Если б за убийство, то больше, — она вроде бы заканчивает фразу, но через несколько секунд неуверенно добавляет, — наверное…

Я иду к следующему, издалека примеченному, голубому дому с простыми наличниками, но интересными резными кронштейнами, поддерживающими скаты крыши. Девочка идёт рядом, но на отдалении, и со стороны вряд ли можно подумать, что мы общаемся. Она что-то говорит ещё про маму, но её слова вязнут в грохоте проходящего позади нас лесовоза и долетает лишь конец фразы:

— …А тут милиция была!
Я поднимаю глаза на неё, убеждаюсь, что она действительно говорит уже об этом голубом доме, переспрашиваю:
— А сейчас?
— Сейчас нет уже. Милиция уже там, в новом… — тут её осеняет, — А чего, вы не отсюда что ль, да?
— Не, из Подмосковья, да… — киваю я.
— А чего, вы куда будете потом выставлять фотки? — заинтересованно уточняет она.
— В музей наличников. Есть такой в интернете, виртуальный музей. 
— А понятно. Прикольно… Только меня не фоткайте ладно?

Я киваю. Вспоминаю, что в кармане на такой случай, есть открытка с несколькими фотографиями и названием сайта. 
— Вот держи кстати,  — произношу я гордо и протягиваю ей листок. — Сайт наличники-ком. Добро пожаловать в музей!
— Когда-то однажды, пятьсот лет спустя, я туда к вам попаду… — говорит она нетвёрдо, укладывая листок в карман пуховика.
— Да нет, —  я решаю, будто бы она не поняла, что музей виртуальный и ехать никуда не надо, и уточняю. — музей виртуальный. Через интернет…

Но она качает головой с сожалением:
— У меня нету интернета.
— Ну потом когда-нибудь будет… — машу рукой я. — А почему нету?
— Нету просто. — она разводит руками. — Ну мы чё-то как-то не такие дети, как городские… Нам не позволяют, короче, все телефоны вот это…
— И что, у вас дома интернета нет?
— Вообще телефоны даже не позволяют.

В наступившей внезапно тишине становится слышно, как скрипит, качаясь на ветру, берёза. И-иии… И-иии… А потом дятел вдруг тра-та-та-та-та… И ещё раз… Прямо над нами… Я поднимаю глаза, но отыскать взглядом его не могу…

— Даже телефоны… — повторяет она печально…
— Как-то это вы грустно говорите… — замечаю.
— Ну грустно… Ну у нас и времени-то нет. Мы занимаемся вообще-то этим… — она делает паузу, подбирая, вероятно, подходящее к этому случаю слово, — Скотоводством!
— Скотоводством?!— прыскаю я. — И как?
— Ну короче овцы там у нас, курицы… И всё такое…
— Мне кажется вы шутите… — на такую очевидную браваду мне почему-то уже хочется сказать ей «ты» — И что у вас информатики даже в школе нет?
— Есть. — кивает она, — Но я на компьютере не работаю… Я не понимаю там ничё… Я тупенькая. А объясняют всё… ну так… Я вообще там ничё не делаю… Просто махаю мышкой и всё, типо работаю… Да и как будто без компьютера нельзя прожить.

«Чудно́, — думаю, — компьютера и интернета нет». Моя собственная жизнь настолько завязана на общение по сети, что я даже представить такого не могу.

…— Слушайте, а вот вы домой после школы приходите, что делаете?
— Уроки. А потом книжки читаю.

Что-то не вяжется у меня это «я тупенькая» с ежедневным чтением книжек… И уже через секунду, гоготнув, собеседница моя всё проясняет:
— Ну я двоечница вообще. Так что не-а, не читаю.
— Ну вот, — смеюсь я, — угораздило меня познакомиться с двоечницей. Так и напишу потом в интернете: «Сто процентов, встреченных мной в Кологриве детей, двоечники, не пользуются телефонами и у них нет интернета».
— Так я вообще не в Кологриве живу! — взвивается она. — Я вообще сейчас домой в деревню иду, это вообще за Кологривом. — и она машет рукой куда-то вдаль.
— Пешком домой? — не пойму я.
— Ну. — Она непонимающе кивает: мол, а какие ещё могут быть варианты?
— А сколько туда километров? — пытаюсь прикинуть я в голове маршрут.
— Я не знаю. — снова увлеченно тычет она палкой в сугроб.
— Ну хоть по времени сколько идти? Ты за сколько в школу выходишь?
— Ну где-то за два часа. Ну чтоб бегом не бежать.
— Так это ты из школы два часа идёшь? — не могу поверить я своим ушам.

Она смеётся снова и отвечает качая головой:
— Нет! Вот вы смешной! Сегодня же суббота! Просто я в аптеку ходила!

Мария онлайн

…Пара часов сна, потом забрасываю старшую в школу, там пара кварталов до почты. Паркуюсь к сугробу: надеюсь, что не зацепят. Знакомое крылечко, сосульки над головой, девчонки смеются, что опять пришел: был же вот! «А я к вам как на работу!» Три человека очередь, успею поотвечать на сообщения в директе, там уже десятка два поди за ночь. Потом за сыром… а, нет, ещё в СДЭК же! И надо разобрать кучу открыток: у коробки лопнуло дно и все наборы перемешались… Так, директ, директ… Значит, к двенадцати к врачу, вернёмся часа в четыре… Так комментарии потом, директ.

» Здравствуйте, интересует ли вас накрутка… До свидания… » Здравствуйте, только сегодня… Туда же, спасибо. 
» Здравствуйте, Иван, меня зовут Мария! Спасибо вам за наличники)за красоту, которой вы не даёте пропасть. Это дом моего деда. И наличники, фронтон, ворота – все делал сам… Владимирская область Юрьев-Польский.
И фотография.

И тишина беззвучной паутиной накрыла почту…
Зелёный дом с белыми наличниками… Белые, очень узнаваемые… Юрьев-Польский… Весна… Нет лето! Какой же это год был… 2013-й наверное… После первого краудфандинга мы с папой поехали на Форде ещё… Как раз застряли на пустом месте: решили через пустырь срезать, потом колесо там же меняли… Потом ступичный подшипник… Но ещё до! Зелёный дом с белыми окошками… был там такой точно! Точно был…

Отправить треки, прогреть машину, Саня ключи не забыла, молодец! Девчонок в Москву, ещё час сна, метель, домой, ноут, диск, Владимирская область, Юрьев-Польский, о, прикольно, он был сто-первым городом, зелёный дом, зелёный дом… Ну конечно!

» Здравствуйте, Мария! Вы верите в чудеса? У меня есть ещё пяток фотографий вашего дома!
⠀
И тотчас же шлю.

Мария онлайн.
Прочитано.
И пустая тишина бессмысленная… Минута. Может дом не тот?
Да нет, ну Юрьев… Да и узор, да однозначно он.
Пять минут.
Да ну занят человек просто…

» Как вы его нашли?! Второго такого нет) Дед делал резьбу по эскизам моих родителей (художников) Жаль, ворота не сохранили.

Да ладно, всё-таки он!? Я всё же сомневался… Класс!

» А как дедушку звали, не подскажете?
» Егоров Николай, он был знаменитым в районе пчеловодом, сейчас отец его дело продолжает. А я живу давно в другом регионе. Такой красоты в Мордовии нет. Всё иначе.

Ой, ворота же, ворота мне прислали! Да, ворот уже не было, когда я снимал… Эх, жаль!

» Ворота хорошииии!!! А вы заметили, у меня там кто-то из окошка смотрит?
» Мама.
⠀
Мама…
И тишина улыбаясь ниткой в космос…